Путь искупления
Элизабет Блэк – герой. Она – полицейский, в одиночку сумевшая вызволить из запертого подвала молодую девушку, застрелив двух ее похитителей. Но она – полицейский со своим тайным прошлым. И не только она одна… Эдриен Уолл освободился из тюрьмы, где провел тринадцать жутких лет. И за первой же дверью, которую он открывает, его ждет мальчишка с револьвером в руке, горящий желанием отомстить за смерть своей матери. Но это меньшая из проблем Эдриена… А в глубине леса, на алтаре заброшенной церкви, остывает тело, накрытое белым полотном. И оно не первое из тех, что были найдены там… Этот город на краю пропасти. Он идет по пути искупления.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Путь искупления предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
2
Для начала надо хотя бы выспаться — дальше в своих мыслях Элизабет пока не шла. Но усталость была не просто физической. Непроходящий упадок сил несли с собой два мертвеца и вопросы, которые потом последовали — тринадцать лет полицейской работы, похоже, пошедшие псу под хвост. В голове постоянно проигрывалось одно и то же, словно со склеенной петлей кинопленки: пропавшая девушка и подвал, окровавленная проволока и «поп, поп!» первых двух выстрелов. Два она еще смогла бы объяснить, может, даже и шесть, но восемнадцать пуль в двух трупах — это уже не то, с чем пройдут любые отмазки, даже при том, что девушка осталась жива. После той стрельбы прошло уже четыре дня, но жизнь по-прежнему оставалась какой-то чужой и незнакомой. Вчера некое семейство из четырех человек остановило ее на тротуаре, чтобы выразить благодарность за то, что сделала мир чуточку лучше. А буквально через час кто-то плюнул на рукав ее любимой куртки…
Элизабет прикурила сигарету, размышляя о том, как все это восприняли разные люди. Для тех, у кого были дети, она — герой. Девушка на свободе, плохие люди мертвы. Для многих, похоже, это было вполне справедливо. Для тех же, кто в принципе не доверял полиции, Элизабет оказалась свидетельством всего худшего, что есть в органах власти. Два человека безжалостно и жестоко убиты. И забудьте, что они были наркоторговцами, похитителями и насильниками! Они погибли от восемнадцати пуль, и для многих это совершенно непростительно. Подобные люди использовали такие слова, как «пытки», «казнь» и «полицейский произвол». Элизабет очень из-за этого переживала, но в основном ощущала просто усталость. Сколько уже суток без нормального сна? И сколько ее ждет ночных кошмаров, когда сон наконец придет? И пусть город нисколько не изменился, а в ее жизни присутствовали те же самые люди, казалось, что с каждым часом все сложнее оставаться тем человеком, которым она совсем недавно была. Сегодняшний день — идеальный тому пример. Элизабет провела в машине семь часов, бесцельно раскатывая по городу и пригородам, мимо отдела полиции и своего дома, доезжала до тюрьмы и возвращалась обратно. Но что еще ей оставалось делать?
Дома — полнейший вакуум.
На работу нельзя.
Заехав на темную стоянку на опасном краю городского центра, она вырубила мотор и прислушалась к звукам, которые издавал город. В двух кварталах от нее из клуба долбила музыка. На углу взвизгнул генераторный ремень автомобиля. Откуда-то донесся смех. После четырех лет в полицейском мундире и девяти с золотым значком детектива Элизабет знала каждый нюанс каждого городского ритма. Город был ее жизнью, и долгое время она любила его. А теперь казалось, что он… какой?
Подходит ли тут слово «враждебный»? Нет, пожалуй, это слишком грубо.
Может, «чужой»?
«Незнакомый»?
Выбравшись из машины, она постояла в темноте. Далекий уличный фонарь дважды мигнул, потом щелкнул и потух. Элизабет медленно повернула голову, представляя себе каждый глухой переулок и каждую окольную улочку в радиусе десяти кварталов. Она знала все наркоманские точки и ночлежки, знала всех проституток и толкачей, знала, на каких углах можно с наибольшей вероятностью схлопотать пулю, если скажешь что-нибудь не то или полезешь на рожон. На этом разваливающемся клочке трещащего по швам города были убиты уже семь человек, и это всего лишь за последние три года.
Ей тысячу раз доводилось бывать и в более мутных местах, но без значка это ощущалось совсем по-другому. Играл свою роль моральный авторитет, равно как и чувство принадлежности к чем-то большему, чем просто ты сам. Это не был страх: «нагота» — вот, наверное, самое подходящее слово. У Элизабет не было ни сердечных дружков, ни подружек, ни каких-то хобби. Она была копом. Она любила драки и погони, изредка выпадающие прекрасные моменты, когда она помогала людям, которые действительно этого заслуживали. Что же останется, если она все это потеряет?
«Ченнинг», — сказала она себе.
«Ченнинг останется».
То, что девчонка, которую она едва знала, может иметь для нее такое значение, было странно. Но тем не менее… Когда Элизабет обуревали темные мысли или она чувствовала себя потерянной, сразу вспоминала эту девушку. То же самое, когда мир начинал прижимать все сильнее или когда Элизабет прикидывала реальность шансов отправиться в тюрьму за то, что произошло в той холодной сырой дыре подвала. Ченнинг осталась в живых, и как бы она ни пострадала, у нее все равно оставался шанс обрести нормальную полноценную жизнь. Очень многие жертвы преступлений не могут такого про себя сказать. Черт, Элизабет знавала и копов, которые тоже не могли бы про себя такое сказать!
Затушив сигарету, в автомате рядом с пустой закусочной Элизабет купила газету. Вернувшись в машину, развернула ее на руле и увидела собственное лицо, уставившееся на нее в ответ. На черно-белом снимке вид у нее был холодный и отстраненный, но, наверное, такое впечатление скорее создавал заголовок под фотографией.
«Коп-герой или ангел смерти?»
Через два абзаца стало ясно, о чем думал автор статьи. Слово «предположительный» по отношению к преступникам использовалось не раз и не два — равно как и фразы вроде «непостижимая жестокость», «неоправданное применение силы», «погибли в страшных мучениях»… После долгих лет позитивных материалов местные журналисты, похоже, в конце концов всерьез ополчились против нее. Не то чтобы Элизабет могла их в этом особо винить — только не со всеми этими протестами и общественным возмущением, не после того, как подключилась полиция штата. Фотография, которую они выбрали, говорила сама за себя. Стоя на ступеньках здания суда и упорно глядя в землю, она выглядела холодной и неприступной. Эти высокие скулы и глубокие глаза, эта чересчур бледная кожа, которая выглядела серой на газетной странице…
«Ангел смерти… О господи!»
Отшвырнув газету на заднее сиденье, Элизабет завела мотор и стала выбираться из гнилого района в сторону относительной цивилизации. Проехав мимо мраморного здания суда и фонтана на площади, двинулась к городскому колледжу, где скользнула, словно призрак, мимо кофешопов, баров и толп шумной хохочущей молодежи. Потом оказалась в недавно реконструированном квартале, минуя череды жилых многоквартирных лофтов, художественных галерей и перестроенных складов, превращенных в крафтовые пивоварни, дневные оздоровительные центры и экспериментальные театры. На тротуарах — обитающие тут хипстеры, туристы, иногда бездомные… Выбравшись на четырехполосный проспект, протянувшийся мимо сетевых ресторанов и старого торгового центра, Элизабет прибавила газу. Движение здесь было не таким плотным, пешеходов поменьше, и вели они себя более спокойно, просто шли куда-то по своим делам. Попробовала включить радио, но ток-шоу оказались скучными, а ничто из музыки на музыкальных каналах не привлекло. Свернув к востоку, покатила по узенькому шоссе между разбросанных там и сям рощиц и каменных колонн, украшающих въезды на богатые частные участки. Через двадцать минут выбралась за пределы города. Еще через пять миль дорога пошла на подъем. Остановившись на вершине горы, Элизабет прикурила новую сигарету и оглядела город, размышляя, каким чистым он выглядит с высоты. На миг забыла про девушку в подвале. Ни истошных криков, ни крови, ни дыма, ни сломленного ребенка, ни непоправимых ошибок. Только свет и только тьма. Ничего серого, никаких полутонов. Ничего среднего.
Подступив к краю горы, она посмотрела вниз и попыталась найти какую-нибудь причину для надежды. Никаких обвинений не выдвинули. Тюрьма вроде не светила.
«Пока что…»
Щелчком запустив окурок в темноту, Элизабет в третий раз за много дней набрала номер девушки.
— Привет, Ченнинг, это я.
— Детектив Блэк?
— Для тебя просто Элизабет, помнишь?
— Угу, простите. Я спала.
— Так я тебя разбудила?.. Прости. Просто совсем в последнее время голова не варит. — Элизабет посильней прижала телефон к уху и прикрыла глаза. — Окончательно потеряла представление о времени.
— Да все нормально. Я на снотворном. Это все мама, вы же знаете.
Послышалось какое-то шуршание, и Элизабет представила, как девушка садится на кровати. Всего восемнадцать годков — натуральная кукла с затравленным взглядом и того рода воспоминаниями, которых не пожелаешь никакому ребенку.
— Я просто волновалась за тебя. — Элизабет стискивала телефон, пока не заболела рука, а мир вокруг не перестал кружиться. — При всем, что вокруг творится, хорошо знать, что хотя бы у тебя всё в порядке. Становится немного легче.
— Я в основном сплю. Плохо, только когда просыпаюсь.
— Мне так жаль, Ченнинг…
— Я никому не рассказывала.
Элизабет словно застыла. Вокруг горы кружился теплый ветерок, но вдруг стало холодно.
— Вот потому-то я и позвонила, зайчик. Тебе не надо…
— И вправду здорово, что вы спрашиваете, Элизабет! Я ни одной живой душе не рассказывала, что на самом деле произошло. И не буду. В жизни не стала бы.
— Я знаю, но…
— У вас иногда бывает такое, что весь мир темнеет?
— Ты плачешь, Ченнинг?
— Все вокруг какое-то серое…
Голос в трубке надломился, и Элизабет смогла представить девичью спальню в большом родительском доме на другой стороне города. Шесть дней назад Ченнинг исчезла с одной из городских улиц. Ни свидетелей. Ни мотивов, не считая самых очевидных. Через два дня после этого Элизабет выводила ее, моргающую на свет, из подвала заброшенного дома. Люди, которые ее похитили, были уже мертвы — получили восемнадцать пуль на двоих. И вот где они обе теперь, четверо суток спустя: полночь, девичья комнатка по-прежнему такая же розовая, уютная и полна всяких милых детских вещиц… Если в этом и крылось какое-то послание, то Элизабет не могла его отыскать.
— Зря я позвонила, — произнесла она. — Это эгоизм с моей стороны. Отправляйся-ка опять спать.
Какое-то шипение на линии.
— Ченнинг?
— Понимаете, они все время спрашивают, что там произошло… Мои родители. Психологи. Постоянно спрашивают, но я только рассказываю, как вы убили этих людей, и как спасли меня, и как я жутко обрадовалась, когда они умерли.
— Всё в порядке, Ченнинг. И с тобой всё в порядке.
— Это значит, что я плохая, Элизабет?.. Потому что я так обрадовалась? Раз я думаю, что и восемнадцати пуль им мало?
— Ну конечно же, нет! Они это заслужили.
Но девушка по-прежнему плакала.
— Я вижу их, как только закрою глаза… Слышу шуточки, которые они иногда отпускали. Про то, как убьют меня. — Ее голос опять надломился, и на сей раз заметней. — Я все еще чувствую его зубы у себя на коже…
— Ченнинг…
— Я слышала одно и то же столько раз, что начала верить тому, что он говорил. Что я заслужила то, что они делали со мной, что я буду просить смерти, прежде чем они закончат, что я буду умолять, пока они наконец не позволят мне умереть!
Рука Элизабет на телефоне еще больше побелела. Врачи насчитали девятнадцать следов от укусов, большинство из которых прорвали кожу насквозь. Но Элизабет знала из долгих обсуждений: больней всего ранило Ченнинг то, что они ей говорили, — знание и страх; то, как они пытались сломать ее.
— Я попросила бы его убить меня, — проговорила Ченнинг. — Если б вы в тот момент не появились, я стала бы его умолять.
— Теперь все кончено.
— Не думаю, что кончено.
— Кончено. Ты гораздо сильней, чем сама думаешь.
Ченнинг опять погрузилась в молчание, и в наступившей тишине Элизабет слышала, какое прерывистое у нее дыхание.
— Вы приедете завтра меня навестить?
— Постараюсь, — ответила Элизабет.
— Ну пожалуйста!
— Завтра у меня разговор с полицией штата. Если получится, то приеду. Если нет, то на следующий день.
— Обещаете?
— Обещаю, — ответила Элизабет, хотя чинить поломанные вещи никогда не умела и даже не пробовала.
Забравшись обратно в машину, Элизабет все еще чувствовала себя в полном раздрае, и, как и в другие моменты своей жизни, когда было некуда пойти и нечем заняться, в итоге оказалась возле церкви своего отца — скромного строения, которое узкой и бледной тенью возвышалось на фоне ночного неба. Остановив машину под высоким шпилем, оглядела маленькие домики, выстроившиеся в темноте, словно коробки, и в сотый раз подумала, что вполне могла бы тоже жить в одном из таких домиков. В такой же бедности, где люди работают, растят детей и помогают друг другу. Добрососедские отношения вроде бы большая редкость в наши дни, и она в очередной раз подумала, что многое из того, что делает это место таким особенным, — заслуга ее родителей. Как бы они с отцом ни расходились во взглядах на жизнь и на то, какую именно жизнь следует вести, пастырем он был от Бога. Если людям требовалось найти путь к Господу, то лучшего проводника было просто не сыскать. Доброта. Общность. Фактически только он и поддерживал жизнь в этом районе, но все давно заглохло бы, если б не делалось так, как единолично решил он сам.
Элизабет потеряла веру в это, когда ей было семнадцать…
По узкой дорожке она прошла под густыми деревьями и оказалась у домика священника, где жили ее родители. Как и сама церковь, он был маленький, простой, и без всяких затей выкрашен белой краской. Она не ожидала застать кого-то бодрствующим, но ее мать сидела за кухонным столом. У нее были такие же скулы, как у Элизабет, те же глубокие глаза — красивая женщина с тронутыми сединой волосами и кожей по-прежнему гладкой, несмотря на долгие годы тяжелой работы. Элизабет целую минуту наблюдала за ней через окно, слыша лай собак, далекий локомотив, плач младенца в каком-то из домов вдали. С момента стрельбы в подвале она старательно избегала этого места.
«Тогда почему же я здесь?»
Не из-за отца, подумала она. Вот уж нет. Никогда.
«Тогда почему?»
Но она знала.
Постучавшись, Элизабет выждала, пока за москитной сеткой не зашуршала ткань и не появилась ее мать.
— Привет, ма.
— Девочка моя! — Сетчатая дверь распахнулась, и мать вышла на крыльцо. Ее глаза блеснули в тусклом уличном свете, на лице была написана радость, когда она распахнула объятия и обняла дочь. — Не звонишь. Не появляешься…
Произнесла она это легко и беззаботно, но Элизабет сжала ее еще крепче.
— Это были очень плохие несколько дней. Прости.
Мать отодвинула Элизабет на расстояние руки и изучила ее лицо.
— Мы отправляли эсэмэски, сама знаешь. Даже отец звонил.
— Я не могу разговаривать с папой.
— Что, все действительно так плохо?
— Давай просто скажем, что в мой адрес высказывается достаточно суждений, чтобы обойтись еще и без суждений с небес.
Это не была шутка, но мать рассмеялась, хорошим, добрым смехом.
— Заходи, выпей чего-нибудь.
Она провела Элизабет в дом, усадила за маленький столик и принялась хлопотать — принесла лед и полупустую бутылку теннессийского виски.
— Не хочешь об этом поговорить?
Элизабет помотала головой. Ей хотелось быть честной с матерью, но она уже давно выяснила, что и одна-единственная ложь способна отравить даже самый глубокий колодец. Лучше вообще ничего не говорить. Лучше держать все в себе.
— Элизабет?
— Прости. — Элизабет опять помотала головой. — Я не хотела быть такой отчужденной. Просто все кажется таким… запутанным.
— Запутанным?
— Да.
— Что за глупости!
Элизабет открыла было рот, но мать только отмахнулась.
— Да я такого рассудительного человека, как ты, в жизни еще не видела! И ребенка, и взрослого. Ты всегда видишь все гораздо ясней и четче, чем остальные. В этом смысле ты такая же, как твой отец, хотя и веришь в совершенно другие вещи.
Элизабет вгляделась вглубь темного коридора.
— Он здесь?
— Отец-то? Нет. У Тёрнеров опять проблемы. Твой отец пытается помочь.
Элизабет знала Тёрнеров. Жена — пьяница, в любой момент готова устроить скандал. Даже покалечила своего мужа однажды, а вызов приняла как раз Элизабет, в свой последний день работы в патрульных. Можно было прикрыть глаза и сразу представить себе узкий тесный домик, женщину в розовом домашнем халате и весом от силы в какую-то сотню фунтов[2].
«Мне нужен преподобный!»
В руке у нее была скалка, которой она размахивала в полутьме. Ее муж лежал на полу весь в крови.
«Я не буду разговаривать ни с кем, кроме преподобного!»
Элизабет приготовилась действовать жестко, но ее отец угомонил тетку, а ее муж — в очередной раз — отказался писать заявление в полицию. Это было несколько лет назад, и преподобный до сих пор занимался их воспитанием.
— Он ведь никогда не отступается?
— Твой отец-то? Нет.
Элизабет посмотрела в окно.
— Он говорил что-нибудь про ту стрельбу?
— Нет, зайчик. Да и что он мог сказать?
Хороший вопрос, и Элизабет знала ответ. Как он отреагировал бы? Да просто обвинил бы ее в этих смертях, в том, что она вообще-то коп, для начала. Сказал бы, что один раз она уже обманула его доверие и что все плохое вытекает из того одного-единственного неверного решения: и подвал, и мертвые братья, и ее карьера…
— Он до сих пор не может смириться с жизнью, которую я избрала.
— Ну как же не может? Он ведь твой отец, и он тоскует…
— По мне?
— По лучшим временам, наверное. По тому, что когда-то было. Никакой мужчина не хочет, чтобы его ненавидела собственная дочь.
— Я не ненавижу его.
— Но и не прощаешь.
Элизабет не могла не признать правду. Она держалась на расстоянии, и даже когда они просто оказывались вдвоем в одной комнате, в ней тут же повисал отчетливый холодок.
— Ма, как вышло, что вы оба такие разные?
— На самом деле никакие мы не разные.
— Морщинки, когда вы смеетесь. Морщинки, когда вы хмуритесь. Одобрение. Осуждение. Вы настолько противоположны, что я диву даюсь, как это вы остаетесь вместе так долго! Просто поражаюсь. Правда поражаюсь.
— Ты несправедлива к своему отцу.
— Да ну?
— Ну что я могу сказать тебе, детка? — Ее мать отпила виски и улыбнулась. — Сердцу не прикажешь.
— Даже после стольких лет?
— Ну, может, с некоторых пор дело уже и не в сердце… Да, он может быть сложным, но лишь потому, что видит мир совершенно четко и ясно. Добро и зло, одна прямая дорога… Чем старше я становлюсь, тем больше спокойствия нахожу в подобной определенности.
— Господи, ты ведь изучала философию!
— Это была совершенно другая жизнь.
— Жила в Париже. Писала стихи.
Ее мать лишь отмахнулась.
— Тогда я была просто девчонкой, а Париж — это просто место. Ты спрашиваешь, почему мы так долго остаемся вместе, и где-то в глубине сердца я помню, каково это — когда есть четкое видение и цель, когда есть твердая решимость каждый день делать мир хотя бы чуточку лучше. Жить с твоим отцом — все равно что стоять рядом с открытым огнем; это в чистом виде сила, жар и сознание собственного предназначения. Он встает с постели уже заведенный и заканчивает день таким же. Он множество лет делал меня жутко счастливой.
— А сейчас?
Мать ностальгически улыбнулась.
— Давай просто скажем: насколько бы жестче и неуступчивей ни стал твой отец, мой дом всегда будет там, где его дом.
Элизабет не могла не оценить простую элегантность подобной самоотверженной верности. Священник. Жена священника. Лиз позволила молчанию продлиться еще чуть-чуть, размышляя, как это, наверное, у них было: страсть и холодный расчет, чаяния молодости и величественная каменная церковь…
— Совсем ведь не похожа на ту, что была? — Опять отвернувшись к окну, она уставилась на обложенные разномастными камнями клумбы и коричневую траву, на бедную, узкую церковку, обшитую выгоревшей на солнце вагонкой. — Я вспоминаю про нее иногда: прохладная и тихая, вид с крыльца до самого горизонта…
— Я-то думала, ты терпеть не можешь старую церковь.
— Не всегда. И не с такой страстью.
— Почему ты здесь, деточка? — В том же оконном стекле появилось и отражение матери. — Если по правде?
Элизабет вздохнула, понемногу понимая, в чем на самом деле причина ее появления здесь.
— Я хороший человек? — Мать начала улыбаться, но Элизабет ее остановила. — Я серьезно, ма! Вот сейчас. Середина ночи. Все у меня в жизни пошло наперекосяк, я понятия не имею, чем все это кончится, — и вот сразу прискакала сюда…
— Не будь дурочкой.
— Я человек, способный только брать?
— Элизабет Фрэнсис Блэк, вы в жизни никогда ничего не брали! С тех пор, как ты была маленькая, я видела, как ты только даешь, сначала своему отцу и приходу, а потом и всему городу! Сколько у тебя медалей? Сколько жизней ты спасла? К чему весь этот разговор на самом деле?
Элизабет опять села за стол и уставилась на свой стакан, опустив голову в плечи.
— Ты знаешь, как хорошо я стреляю.
— А! Теперь понимаю. — Мать взяла дочь за руку, и вокруг глаз у нее собрались морщинки, когда она слегка сжала ей пальцы и уселась напротив. — Если ты выстрелила в этих людей восемнадцать раз, значит, у тебя имелась на то веская причина. И кто бы что ни говорил, это не заставит меня испытывать по этому поводу какие-то другие чувства.
— Ты уже читала газеты?
— Общие слова. — Она презрительно фыркнула. — Перевернули всё с ног на голову.
— Убиты два человека. Что тут еще скажешь?
— Девочка! — Мать опять наполнила стакан Элизабет, подлила и себе. — Это все равно что использовать слово «белый», описывая восход полной луны, или «мокрый», чтобы передать величие океана. Ты спасла невинную девочку. Все остальное на этом фоне просто бледнеет.
— Ты в курсе, что полиция штата ведет расследование?
— Я знаю лишь одно: ты делала то, что сочла правильным, что подсказало тебе твое сердце, и если ты выстрелила в этих людей восемнадцать раз, значит, на то была веская причина.
— А что, если полиция штата с этим не согласится?
— О боже! — ее мать опять рассмеялась. — Нельзя же настолько в себе сомневаться! Ну проведут они по-быстрому свое расследование, очистят твое имя… Тебе наверняка это тоже ясно.
— Похоже, прямо сейчас ничего не ясно. Что именно произошло. Почему это произошло. Я вообще-то не спала еще нормально ни разу.
Ее мать пригубила виски, а потом подняла палец.
— Тебе знакомо слово «вдохновение»? Его значение? Откуда оно взялось?
Элизабет покачала головой.
— В Средние века никто не понимал вещи, которые делают некоторых людей особенными, — вещи вроде воображения, или творческих способностей, или дара предвидения. Люди жили и умирали в одной и той же маленькой деревушке. Они понятия не имели, почему встает и садится солнце или почему наступает зима. Они ковырялись в грязи и умирали молодыми от всяких болезней. Каждая живая душа в то темное, сложное время сталкивалась с одними и теми же ограничениями — каждая живая душа, за исключением крошечного драгоценного меньшинства, которое редко попадало в тот мир и видело вещи совсем по-иному: поэтов и изобретателей, художников и зодчих… Простой народ не понимал таких людей — им было неведомо, как это человек может однажды проснуться и увидеть мир совершенно другими глазами. Они думали, что это дар Божий. Отсюда и слово «вдохновение». Оно означает, что в тебя что-то вдохнули.
— Я не художник и не поэт. Какие уж там прозрения…
— И все же у тебя хорошо развита интуиция, способность к внутреннему озарению, столь же редкая, как и поэтический дар. Ты не стала бы убивать этих людей, если б не было другого выхода.
— Послушай, ма…
— Вдохновение! — мать уже слегка развезло, и ее глаза увлажнились. — То, что вдохнул сам Господь!
Через тридцать минут Элизабет уже ехала обратно в сторону центра. Городок был вполне приличных размеров для Северной Каролины — сто тысяч жителей в пределах городской черты, и еще вдвое больше рассыпалось по прилегающему административному округу. Местами он был все еще богат, но после десяти лет экономического спада стали все более явно проглядывать глубокие трещины. Разбитые магазинные витрины попадались там, где раньше об этом нельзя было и помыслить. Выбитые стекла никто не вставлял, здания оставались некрашеными. Элизабет миновала место, где некогда располагался ее любимый ресторан, и увидела компашку малолетней шпаны, о чем-то скандалящей на углу. Теперь и это встречалось все чаще: злоба, недовольство… Безработица вдвое превышала общенациональный уровень, и с каждым годом становилось все труднее делать вид, будто лучшие времена не остались в далеком прошлом. Впрочем, все это вовсе не означало, что местами город не был красив. На самом деле он весьма неплох на вид: старые дома и ограды из штакетника, бронзовые статуи, наводящие на мысли о былой стабильности, о войне и самопожертвовании… Все-таки уцелели островки, вызывающие гордость, но, похоже, даже самые достойные люди выражали ее с некоторой опаской, словно почему-то это могло повлечь за собой нехорошие последствия, — как будто лучше всего было не высовываться и тихо ждать более чистого неба.
Припарковавшись перед управлением полиции, Элизабет присмотрелась сквозь стекло машины. Здание было высотой в три этажа и построено из такого же камня и мрамора, что и городской суд. Справа от него, через боковую улочку, занимал свой узенький участок китайский ресторан. Кварталом дальше располагалось кладбище конфедератов[3], а за ним — железнодорожное депо, от которого к северу и югу тянулись рельсы. В детстве прямо по этим путям субботним вечером она ходила вместе с подружками в город — в кино или поглазеть на парней в парке. Теперь ей было трудно такое даже представить. Дети на железнодорожных путях! Свободно шатающиеся по городу! Элизабет опустила боковое стекло, вдохнув запах асфальта и горячей от быстрой езды резины. Прикурив сигарету, посмотрела на здание управления.
«Тринадцать лет…»
Она попробовала представить, что всего этого нет: работы, отношений, чувства цели… Когда ей исполнилось семнадцать, все, чего ей хотелось, это стать копом, поскольку копы не боятся того, чего боятся нормальные люди. За копами сила. У них авторитет и четкая цель. Они — положительные персонажи, они на стороне добра.
Верила ли она в это до сих пор?
Элизабет прикрыла глаза, размышляя об этом. А когда открыла их опять, то увидела, как по широким ступенькам, раскинувшимся перед зданием, спускается Фрэнсис Дайер. Он двигался наискосок через улицу прямиком к ней, и его хорошо знакомое лицо было раздраженным и угрюмым. После той стрельбы они с ним немало спорили, но без ожесточения. Он был старше, вел себя мягко и искренне волновался за нее.
— О, капитан! Какая нежданная встреча в столь поздний час!
Он остановился возле открытого окна, изучая ее лицо и салон машины и обводя глазами сигаретные пачки, пустые банки из-под «Ред Булла» и с полдесятка скомканных газет, усыпавших заднее сиденье. Наконец его взгляд остановился на мобильном телефоне, лежащем рядом с ней.
— Я оставил шесть сообщений!
— Прости. Я его выключила.
— С какой это стати?
— Большинство звонков — от репортеров. Мне что, лучше было с ними пообщаться?
Ее ответ его явно разозлил. Частично в этом было беспокойство, а частично свойственное всем копам стремление все и вся контролировать. Она была детективом, но временно отстраненным от должности; другом, но недостаточно близким, чтобы объяснить то раздражение, которое он испытывал. Это было ясно написано у него на лице, в прищуре глаз, изгибе мягких губ и румянце, вдруг запятнавшем щеки.
— Что ты тут вообще делаешь, Лиз? Времени уже за полночь!
Она пожала плечами.
— Я тебя предупреждал. Пока дело не будет закрыто…
— Я не собиралась заходить внутрь.
Дайер немного выждал все с тем же выражением лица и той же тревогой в глазах.
— Завтра тебе общаться с полицией штата. Надеюсь, не забыла?
— Ну конечно же, нет.
— Ты уже встречалась со своим адвокатом?
— Да, — соврала она. — Все утрясла.
— Тогда тебе сейчас следует находиться с родными или друзьями, с людьми, которые тебе близки.
— Уже. Поужинала с друзьями.
— Да ну? И чем же ты угощалась? — Ее рот было приоткрылся, но он тут же продолжил: — Ладно, проехали. Я не хочу, чтобы ты мне врала. — Посмотрел на нее поверх узеньких очков, а потом оглядел улицу в обе стороны. — У меня в кабинете. Через пять минут.
Когда Дайер отошел, Элизабет воспользовалась случаем привести мысли в порядок и взять себя в руки. Когда почувствовала, что готова, пересекла улицу и быстро взбежала по ступенькам к двойным стеклянным дверям, отражающим свет уличных фонарей и звезд. Возле регистрационной стойки в вестибюле выдавила улыбку и шутливо подняла руки перед сержантом за пуленепробиваемым стеклом.
— Ну да, ну да, — отмахнулся тот. — Дайер сказал мне тебя пропустить. Выглядишь как-то по-другому.
— По-другому? Как?
Он покачал головой.
— Староват я уже для такой фигни.
— Какой еще фигни?
— Женщин обсуждать. Давать оценки.
Дежурный нажал на кнопку электрического замка, и под его треск она вышла на лестницу и поднялась в длинное открытое помещение, использующееся подразделением детективов. Там было почти пусто, большинство письменных столов скрывались в тени. Поначалу никто ее даже не заметил, но, когда щелкнула закрывшаяся дверь, грузный коп в помятом костюме поднял на нее взгляд от стола.
— Йо-йо! А вот и сеструха Блэк подгребла![4]
— Йо-йо? — Элизабет подступила к нему.
— А чё? — Он откинулся в кресле. — На раёне за своего не проканаю?
— Я бы держалась за то, что у тебя уже есть.
— И за что же?
Она подступила к его столу.
— За ипотеку, за детишек. За тридцать лишних фунтов веса и жену — сколько вы там в браке, девять лет?
— Десять.
— Ладно, десять так десять. Любящая семья, толстые артерии и двадцать лет до пенсии — есть за что держаться.
— Забавно. Спасибо на добром слове.
Элизабет взяла из стеклянной банки леденец, подбоченилась, выставив бедро, и посмотрела сверху вниз на круглое лицо Чарли Бекетта. Ростом он был в шесть футов три дюйма[5] и уже порядком растолстел, но однажды она видела, как он перекинул двухсотфунтового[6] подозреваемого через крышу припаркованной машины, даже не повредив краску.
— Классная прическа, — заметил Бекетт.
Она прикоснулась к своим волосам, ощутив, насколько они короткие и взлохмаченные, торчат во все стороны.
— Ты серьезно?
— Сарказм, женщина! Что это ты с собой сделала?
— Наверное, в зеркале мне виделось что-то другое.
— Наверное, тебе следовало нанять кого-нибудь, кто знает, что делает. Когда это произошло? Я же видел тебя два дня назад.
Она лишь смутно припоминала, как состригла их — в четыре утра, пьяная, не включив свет в ванной. Над чем-то тогда смеялась, но это больше походило на плач.
— Что ты тут вообще делаешь, Чарли? Ночь на дворе.
— Стрельба в колледже, — объяснил Бекетт.
— Господи, только не опять!
— Не, это из другой оперы. Какие-то местные ребятки пытались навалять одному салаге-первокурснику, поскольку решили, что он гомик. Гомик там, не гомик, но оказалось, что он большой фанат закона про скрытое ношение[7]. Они загнали его в переулок возле парикмахерской на краю кампуса. Четверо на одного, вот он и вытащил «тридцать восьмой».
— Убил кого-нибудь?
— Прострелил одному из этих дустов руку. Остальные сдрыснули, когда это произошло. Впрочем, у нас есть имена. Сейчас ищем.
— Этому парню что-нибудь предъявили?
— Так ведь четверо на одного! Студент, ни одного привода… — Бекетт покачал головой. — Что касается меня, то сейчас чисто бумажки осталось оформить.
— И все, насколько я полагаю.
— Тоже так думаю.
— Слышь, мне надо идти.
— Угу, капитан сказал, что ты скоро появишься. Вид у него не слишком-то довольный.
— Он меня застукал, что околачиваюсь у входа.
— Но тебя же все-таки отстранили… Не забыла, надеюсь?
— Нет.
— И этим ты не особо помогаешь своему разбирательству.
Элизабет знала, что он имеет в виду. Возникало все больше вопросов про тот подвал — в отличие от имеющихся у нее ответов. Напряжение нарастало. Полиция штата. Генеральный прокурор.
— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Как Кэрол?
Бекетт опять откинулся в кресле и пожал плечами.
— Работает допоздна.
— В парикмахерских салонах тоже бывает такая горячка?
— Веришь или нет — случается. Свадьба, по-моему. Или развод. Короче, что-то такое празднуют. Вечером — глубокое кондиционирование. С утра стрижка и укладка.
— Ого!
— Во-во. Она все еще хочет привести тебя в порядок, кстати.
— С кем, с ортодонтом?
— С дантистом.
— А есть разница?
— Кто-то из них больше берет, по-моему.
Элизабет стряхнула воображаемую пылинку с плеча.
— Подождет.
— Послушай, Лиз. — Бекетт подался к ней, понизив голос. — Я ведь старался не дергать тебя с этой стрельбой. Верно? Старался быть напарником, другом, проявлять понимание. Но завтра эти копы из штата…
— У них есть моя объяснительная. Задавая одни и те же вопросы, не получишь каких-то других ответов.
— У них было четыре дня, чтобы найти свидетелей, поговорить с Ченнинг, обработать место происшествия… Они не будут задавать те же самые вопросы. Сама знаешь.
Она пожала плечами.
— Мой рассказ от этого не изменится.
— Это политика, Лиз. Сама-то понимаешь? Белый коп, черные потерпевшие…
— Они не потерпевшие!
— Послушай. — Бекетт изучал ее лицо, явно обеспокоенный. — Они хотят прищучить копа, который, на их взгляд, либо расист, либо психически нестабилен, или и то и другое сразу. Для них это ты. Скоро выборы, и генеральный прокурор хочет закорешиться с черным населением. Он думает, это как раз подходящий вариант.
— Да плевать я на все это хотела.
— Ты выстрелила в них восемнадцать раз.
— Они насиловали эту девчушку чуть ли не двое суток.
— Знаю, но послушай…
— Скрутили ей руки проволокой прямо до кости.
— Лиз…
— Да я сто лет уже Лиз, черт побери! Они ей сказали, что задушат ее, когда с ней закончат, а потом выбросят труп в карьер. Уже и пластиковый мешок, и строительный скотч приготовили. Один из них хотел отыметь ее уже мертвую. Называл это «родео с белой телкой».
— Да знаю я все это, — отмахнулся Бекетт.
— Тогда этого разговора не было бы.
— Но он есть, так ведь? Отец Ченнинг — богатый и белый. Люди, которых ты застрелила, — бедные и черные. Это политика. Пресса. Это уже началось. Сама ведь видела газеты. Еще вот столько, — он показал на пальцах, — и дело выйдет на общенациональный уровень. Люди хотят суда и приговора.
Элизабет знала, кого конкретно он понимал под «людьми». Политиков. Агитаторов-подстрекателей. Тех, кто считает, что существующая система окончательно коррумпирована.
— Ты можешь поговорить с юристом?
— Уже поговорила.
— Ой, да брось! — Бекетт откинулся в кресле, внимательно глядя на нее. — Он постоянно названивает сюда, ищет тебя… Говорит, что ты так и не пришла на встречу, не отвечаешь на звонки и не перезваниваешь. Полиция штата хочет впаять тебе двойное убийство, а ты так выдрючиваешься, будто бы и не разрядила весь боезапас в двух безоружных людей!
— У меня была веская причина.
— Нисколько в этом не сомневаюсь, но вопрос не в этом, как тебе не понятно? Копов тоже сажают в тюрьму. Тебе это известно получше, чем всем остальным.
Его взгляд был таким же резким, как и слова. Но Элизабет было плевать. Даже после тринадцати лет.
— Я не собираюсь говорить про него, Чарли. Только не сегодня. И тем более с тобой.
— Сегодня он выходит из тюрьмы. Полагаю, ты сознаешь иронию ситуации. — Бекетт закинул за затылок сцепленные руки, словно вызывая ее оспорить очевидные факты.
«Копов тоже сажают в тюрьму».
«Иногда они оттуда выходят».
— Пойду-ка я лучше пообщаюсь с капитаном.
— Лиз, погоди…
Но она не стала. Отошла от Бекетта и дважды постучала перед тем, как открыть дверь капитанского кабинета. Дайер сидел за своим столом. Даже в столь поздний час костюм сидел на нем как влитой, галстук туго затянут.
— Ты как?
Она неопределенно махнула рукой, но не смогла скрыть злости и разочарования.
— Напарники. Мнения.
— Бекетт всего лишь желает тебе лучшего. Как и все наши.
— Тогда верни меня обратно на работу.
— А ты и вправду считаешь, что тебе это пойдет на пользу?
Элизабет отвернулась, поскольку вопрос угодил слишком близко к цели.
— Работа — это то, что получается у меня лучше всего.
— Я не буду восстанавливать тебя в должности, пока все это должным образом не утрясется.
Она рухнула в кресло.
— И сколько же это еще займет?
— Не те вопросы задаешь, Лиз.
Элизабет уставилась на собственное отражение в оконном стекле. Исхудала. На голове просто птичье гнездо.
— А какие надо?
— Серьезно? — Дайер воздел руки. — Ты вообще помнишь, когда в последний раз хоть что-нибудь ела?
— Это не существенно.
— Ну а спала когда в последний раз?
— Ладно. Хорошо. Признаю, что последние несколько дней были… несколько сложными.
— Сложными? Господи, Лиз, да у тебя такие круги под глазами, будто их специально нарисовали! Тебя вечно нет дома, это тебе любой из наших скажет. На звонки не отвечаешь. Только и делаешь, что катаешься взад-вперед на этой своей раздолбанной тачке…
— Вообще-то это «Мустанг» шестьдесят седьмого года.
— Не уверен, что на нем вообще можно выезжать на дороги общественного пользования. — Дайер склонился вперед, сцепив пальцы. — Эти копы из штата постоянно про тебя спрашивают, и становится все трудней и трудней отвечать, что ты в нормальной форме. Неделю назад я использовал бы слова вроде «рассудительная», «способная» и «сдержанная». А теперь даже и не знаю, что сказать. Ты стала дерганой, мрачной и непредсказуемой. Слишком много пьешь, опять закурила, после… как там, десяти лет завязки? Не хочешь общаться с психологом или своими коллегами. — Он указал ладонью на ее всклокоченные волосы и бледное лицо. — Да ты сейчас больше похожа на подростка, который под го́та косит, просто тень одна осталась…
— А мы не можем обсудить что-нибудь другое?
— По-моему, ты врешь насчет того, что произошло в подвале. Ну как, годится в качестве «чего-нибудь другого»?
Элизабет отвернулась.
— Твое время вышло, Лиз. Полиция штата на это не купилась, и я тоже. Девчонка путается в деталях, что заставляет меня думать, что она тоже врет. Из твоей версии выпадает целый час времени. Ты полностью разрядила свой ствол.
— Если мы уже закончили…
— Нет, не закончили! — Дайер с недовольным видом откинулся в кресле. — Я звонил твоему отцу.
— О! — В этом восклицании прозвучала целая гамма смыслов. — Ну и как там преподобный Блэк?
— Говорит, что трещины в тебе столь глубоки, что даже свет самого Господа не способен достигнуть дна.
— Гм, ну что ж, — она отвернулась, — мой отец никогда за словом в карман не лез.
— Он хороший человек, Лиз. Позволь ему помочь тебе.
— То, что ты дважды в год посещаешь службы моего отца, не дает тебе права обсуждать с ним мою личную жизнь! Я не хочу его вмешивать, и мне не нужна помощь.
— Нет уж, ошибаешься. — Дайер положил руки перед собой на стол. — Вот это-то больше всего и печалит. Ты один из лучших копов, которых я когда-либо встречал, но при этом ты еще и ходячая катастрофа, каких свет не видывал! Все валишься и валишься под откос, словно поезд в замедленной съемке… Никто из нас не может от этого просто отвернуться. Мы хотим помочь тебе. Позволь нам тебе помочь.
— Так можно мне получить свой значок назад, или как?
— Выкладывай все как на духу, Лиз. Выкладывай как на духу, иначе эти копы из штата сожрут тебя живьем.
Элизабет встала.
— Я знаю, что делаю.
Дайер тоже поднялся и заговорил, когда она уже потянулась рукой к двери.
— Сегодня ты проезжала мимо тюрьмы.
Рука ее замерла на дверной ручке. Когда она обернулась, голос ее звучал холодно. Ему хотелось поговорить про завтрашний день и про тюрьму. Ну конечно, хотелось! В точности, как Бекетту. Как любому копу в управлении.
— За мной что, следили?
— Нет.
— Кто меня видел?
— Неважно. Ты поняла, о чем я.
— Давай сделаем вид, что я не умею читать мысли.
— Я не хочу, чтобы ты даже близко подходила к Эдриену Уоллу.
— Какому еще Эдриену?
— И не надо делать из меня придурка! Ему одобрили условно-досрочное. Завтра он выходит.
— Не пойму, о чем это ты, — сказала Элизабет.
Но все-то она понимала, и оба они прекрасно это знали.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Путь искупления предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
3
Конфедераты (или просто «южане») — сторонники сохранения рабовладельческого строя, воевавшие на стороне Конфедеративных Штатов Америки (одиннадцати южных рабовладельческих штатов) в ходе Гражданской войны в США (1861–1865). Отдание почестей конфедератам и использование флага Конфедерации до сих пор регулярно вызывают в стране скандалы и политическое противостояние, в том числе и на «уличном» уровне.
