Зеркало и чаша

Елизавета Дворецкая, 2006

Одолев в борьбе за смоленский престол своего брата Зимобора, княгиня Избрана едва справляется с тяготами власти. Проиграв войну, она находит приют в Плескове и там оказывается единственным защитником города, способным выйти навстречу целому варяжскому войску. Но и Зимобор, заняв смоленский престол, не успевает порадоваться победе. Собирая дань со своих земель, сражаясь с ведуном или отбивая атаки воинственных вятичей и их князя-оборотня, Зимобор с нетерпением ждет весны, которая вернет ему возлюбленную – если не помешает всемогущая и мстительная Дева Будущего.

Глава вторая

Отправившись из Радомля в непривычной для него должности свата, Секач рассчитывал застать жениха, то есть князя Столпомира, в Подгоричье. Но тот, как оказалось, успел уйти вперед. В городках по Днепру полотескому князю без битвы открывали ворота: увидев княжича Зимобора, старейшины не решались сопротивляться, тем более что княгиня Избрана забрала из городов ополчение и бояр с дружинами, а сама, по слухам, уже была разбита и даже вроде, говорят, попала в плен.

Догнать войско Секачу удалось только в Болотниках, всего в двух переходах от Смоленска. Еще при выходе из леса его дружина наткнулась на дозор. Не дав им приблизиться, полочане послали гонца к городку, и к тому времени как Секач со своими людьми вышел на открытое пространство, перед воротами их уже ждала дружина копий в пятьдесят.

Велев кметям оставаться возле леса, Секач один пошел вперед. На руке у него был щит, но меча он не вынимал из ножен, показывая свои мирные намерения. От полотеской дружины тоже отделился кто-то из десятников, судя по хорошему шлему и кольчуге, и вышел ему навстречу.

— Кто вы такие и чего хотите? — крикнул полочанин.

— Я — Секач, воевода смоленский! — ответил гость, задыхаясь после ходьбы во всем вооружении по глубокому снегу. — Не воевать пришел… Хочу… говорить с вашим князем… Столпомиром… Здесь он?

— Кто тебя прислал?

— От дружины я… И от бояр смоленских.

Полочанин немного подумал, потом кивнул:

— Иди за мной.

Дружина Секача осталась на поляне под присмором полочан, а самого воеводу повели в город. Хорошо знакомый городок, будучи захвачен врагами, казался совсем чужим. Опытным взглядом окидывая вооружение многочисленных полочан, Секач еще раз отмечал, какое правильное решение они приняли.

Его провели в гридницу. Здесь тоже были кмети, на лавках сидели бояре, и хозяйское место тоже было занято. Секач подобрался, пытаясь получше вспомнить Столпомира, виденного когда-то — чуть ли не десять лет назад…

Но на хозяйском месте сидел Зимобор.

Секач оторопел: он подготовился к разговору с совсем другим человеком и теперь не знал, что сказать.

— Здравствуй, Секач! — Зимобор кивнул. — Что же не здороваешься, раз прибыл? Не узнал? Вроде не так давно и расстались, виделись на днях. Избрана прислала? Где она сама?

Секач открыл было рот и опять закрыл. Зимобор усмехнулся:

— Да не морок я! Садись, рассказывай, с чем прибыл. Дайте ему пива, может, опомнится.

Пиво еще было редкостью, и в войске князя Столпомира возили с собой запасы ячменя, купленного за Варяжским морем. При виде знакомой темной жидкости Секач и правда оживился. Выпив и по привычке утерев усы, он сел на предложенное место и даже попытался ухмыльнуться.

— Нет, Зимобор Велеборич, все-таки не наяву ты мне явился! В Ирии, не иначе! Где еще теперь пива дадут!

— И что же ты в Ирий так заторопился? Или совсем дела плохи?

— А неужели хороши? У нас ведь теперь ни князя, ни… Известное дело, какой из женщины князь?

— А я вам не это говорил? А умные люди вам не говорили, когда отца хоронили? Нет, тогда ты не слышал!

— Ну, глупые были! — Секач отвернулся. Слишком редко ему приходилось признавать себя неправым. — Прости дураков…

— Значит, мириться приехал?

— Значит, мириться. Только вот какое дело: дружина вся за тебя, а княгиня Избрана на мир не согласная.

— Где она?

— Да в Радомле. Дружины там всего ничего, да и противиться тебе никто, кроме нее с варягами, не будет. Поедем, поговори с ней сам. А уж мы все за тебя горой…

— Не надо! — Зимобор отмахнулся от изъявлений преданности, которым все равно не верил. Хитрый Секач, как оказалось, был истинно предан только самому себе, и его любовь ничего не стоила.

Но смоленские бояре хотя бы признали, что глупо спорить с силой, — и на том спасибо. Оставалось убедить в этом Избрану, поскольку применять силу к собственной сестре Зимобор не хотел. Слишком крепко их связывали общая кровь и воспоминания детства, чтобы власть по-настоящему могла разделить их и сделать врагами. Что бы она ни натворила — она оставалась его сестрой.

Однако надежды найти ее в Радомле, напуганную и присмиревшую, не оправдались. Ее вообще там не было, и Секач искренне удивился этому не меньше Зимобора. Более того — никто в городе не знал, куда она делась. По всему выходило, что она исчезла вместе со своими варягами, вопреки их заверениям, что они уходят без нее.

— Обманули, выходит, нас варяги! — Воевода Предвар разводил руками. — Красовит вон с ними договорился, что они от нее уйдут, чтобы, значит, лишнего шума не было, когда все откроется…

— Что откроется? — спросил Зимобор.

— Ну, что дружина теперь тебя в князья хочет! — нашелся тот.

Красовит только хмыкал и отвечал все то же: «Я их считать не нанимался, сколько их там уходило». Но к нему не слишком и приставали. Исчезновению Избраны в Радомле скорее обрадовались. От нее хотели избавиться — она сама избавила их от себя, а чтобы править, у смолян теперь был Зимобор.

— Но куда она могла податься? — Сам новый князь не мог так легко забыть о своей предшественнице.

— В Смоленск, куда ж еще? — Секач пожимал плечами.

— Хорошо бы, если так…

Зимобор беспокоился о сестре, не представляя, где она, обиженная и гордая, может искать приюта. А если она намеревалась не просто спрятаться? А если у нее есть замыслы, идущие гораздо дальше? Он не хотел повторить ее ошибку — когда она просто приняла его исчезновение, не пытаясь разобраться как следует. Выяснить судьбу беглянки было необходимо, только непонятно — как.

Приняв клятву дружины и бояр, Зимобор простился со Столпомиром. Тот пошел назад в полотеские земли, дальше собирать свою дань.

А Зимобор двинулся к Смоленску. Он еще надеялся догнать Избрану по пути туда, но напрасно. Никаких ее следов на дороге не осталось. Никто из жителей не видел ни княгини, ни ее людей. Дружину из сорока варягов невозможно было спрятать или выдать за кого-то другого, и приходилось признать, что они просто здесь не проходили.

Поэтому Зимобор не слишком удивился, когда прибыл в Смоленск и обнаружил, что княгиню Избрану здесь не видели с тех пор, как войско ушло в поход. Власти там не имелось почти никакой, все дворы и усадьбы стояли с запертыми воротами, но непохоже было, чтобы кто-то хотя бы пытался собрать войско и дать какой-то отпор ожидаемым полотеским полкам.

Княжий двор был пуст, и только челядь жалась по углам, не зная, кому же она теперь принадлежит и есть ли у дома Твердичей хоть какой-нибудь хозяин.

На другой день Зимобор велел собрать вече, коротко рассказал о прошедших событиях, и смоляне без споров признали его своим князем. Еще через несколько дней перед глазами собравшихся Зимобору был вручен княжеский посох.

Но торжествовать у него не было ни времени, ни желания. Дел накопилось очень много, и самым важным из них было полюдье — без этого ни один князь не удержится у власти, потому что не сможет содержать дружину и дом. Приходилось торопиться, чтобы успеть обойти землю и вернуться в Смоленск до того, как вскроются реки, но мысль о пропавшей без вести сестре не давала ему покоя. Зимобор был в святилище Макоши и разговаривал со старой княгиней Дубравкой, но она только грозила ему небесными карами, не желая верить, что он никак не причастен к исчезновению Избраны. Судя по горестному виду старой княгини, она сама была в полном неведении о судьбе дочери.

Тогда он выбрал время и зашел в святилище Рода. Но и волхвы развели руками.

— Гадать по воде — дело женское! У нас только Громан умел! — сказал ему Здравен, нынешний верховный жрец. — А он-то вон теперь где…

— Где?

— А то ты не знаешь? — Жрец покосился на него недоверчиво и осуждающе.

— Да я-то не ясновидящий! Вяз червленый вам в ухо! — Зимобор досадливо хлопнул себя по колену. Все теперь хотели от него слишком много и сразу. — Что вы все на меня киваете, как будто я и есть Сварог, у меня четыре лика и я все стороны света разом вижу! Мне дружину кормить надо, в поход снаряжать, из людей дань выбивать, как будто не знаю, что им самим есть нечего. А не выбью, дружину и вас же кормить не смогу! То одно, то другое, а ты еще хочешь, чтобы я под землей видел!

— Вот, знаешь ведь, что он под землей!

— Что, умер? — Зимобор сел. — От чего? Давно? Ну, дела…

— Не умер. В порубе сидит. Сестра твоя его посадила.

— За что? — Зимобор был изумлен. Как ни хорошо он знал Избрану, такой отваги он от нее не ожидал.

— Диковину какую-то они не поделили. Она и велела его в поруб бросить.

— Ну, народ! — Зимобор вскочил и устремился вон, не попрощавшись. — И хоть бы кто сказал!

Вернувшись на княжий двор, он велел извлечь Громана из поруба, с облегчением убедившись, что тот все-таки жив. Когда жреца сводили в баню и привели в приличный вид, Зимобор позвал его к себе. Несмотря на худобу и сильный кашель, Громан выглядел весьма удовлетворенным. Бывший верховный жрец был явно рад, что его обидчица-княгиня исчезла, а смоленский престол занимает мужчина, на стороне которого он был с самого начала. Его предсказания оправдались, и он был даже горд, что так пострадал за них.

— Теперь обратятся к нам лики наших богов! — говорил он, покашливая, и вся дружина с напряжением и надеждой прислушивалась к его слабому, сиплому голосу. — Теперь истинная весна наступит. Ты, князь Зимобор, победил Марену, принес нам свет. Теперь найди себе жену достойную, и народ наш возродится.

— За женой я по весне поеду. Ты мне скажи, где мне теперь сестру искать? Уж не у Марены ли она сама?

— Увезла она зеркало?

— Какое зеркало?

— А такое, из-за которого я в порубе очутился. Глянул бы ты в него — сразу бы ее увидел.

— Не знаю я никакого зеркала, — устало ответил Зимобор. Только волшебства ему теперь не хватало для полного счастья! — А как-нибудь иначе можно узнать, где она и что с ней? Ты, отец, по воде гадать умеешь — поищи ее.

— Поищу. — Громан кивнул и закашлялся. — Завтра на заре приходи.

Громан уковылял в святилище, Зимобор задумчиво смотрел ему вслед. За прошедшие месяцы Здравен освоился на месте старшего жреца, и что теперь делать — смещать его и возвращать должность Громану? Которого предпочесть, которого обидеть? Уж хоть бы святилище как-нибудь само уладило свои дела!

И Зимобор опять вздохнул, вспоминая Избрану. Сколько сложностей она ему создала — и конца им пока не предвиделось.

На заре он уже стучался в ворота святилища. В храме горел огонь перед идолом, золотой щит Перуна был вынут из сундука и лежал перед огнем. Рядом ждал Громан.

— Говорил я со Перуном, — кашляя, сказал он. После освобождения из поруба он кашлял беспрестанно, и Зимобор вдруг понял, что старик уже совсем скоро лично встретится со своим богом и волноваться из-за должности верховного жреца не станет. — Вода не знает, где твоя сестра, а огонь знает. Огонь видел ее. А Перун говорит: не оставляй Марену на свободе, одержал победу — закрепи. А не то она опять скоро в силу войдет и на черного коня сядет. В руках ее — меч. Сейчас покажу тебе ее. Смотри.

Старик пошевелил дрова в очаге, пламя вспыхнуло ярче, огненный свет залил поверхность золотого щита. Круглые бляшки сверкали так ярко, что сливались в сплошное солнечное сияние и смотреть на них было больно. Зимобор невольно зажмурился, перед глазами поплыли огненные пятна в черноте, и вдруг откуда-то появилась картина. Он увидел белую фигуру, похожую на лебедя с поднятыми крыльями, но у этого лебедя была человеческая голова с длинной девичьей косой, и он сразу узнал Избрану. Он не мог разглядеть ее лица, но все в этой белой фигуре, такой сильной, светлой, легкой, но при этом твердой и целеустремленной, напоминало Избрану. Это была сама ее душа, сама ее сущность, не привыкшая отступать и сдаваться, всегда устремленная вверх и вперед.

Перед ней тоже пылал огонь, бросая отблески на золоченый идол, который казался еще больше и внушительнее, чем бывает даже в княжеских святилищах. А в руке девушка-лебедь держала меч, похожий на застывшую молнию, — не то посвящая его золотому идолу, не то получив от него же.

Все потемнело. Видение исчезло.

— Ну, что видел? — услышал он голос Громана.

— Видел… ее… — Зимобор даже не сразу вспомнил имя своей сестры. — Избрану. И в руках у нее меч…

— А я тебе что говорю? Меч Перуна она потеряла, а меч Марены нашла.

— Но это не меч Марены. Он был светлым. Огненным. Как этот, — Зимобор кивнул на сундук, где хранилось священное оружие божества. — И где она? Неужели у… у нее?

В храме Перуна он не решился произнести имя Матери Мертвых, хотя и не верил, что Избрана действительно там.

— Где? — Громан покачал головой и снова закашлялся. — Много хочешь от богов, сынок… Княже. Тебе, может, то показали, чего еще нет, а только будет. Тебе судьбу показали, а ты — где? Тут тебе не судилище с видоками. Боги путь лучом по небу указывают, а по земле сам иди, ногами все буераки ощупывай.

* * *

Но как ни хотелось Зимобору поскорее узнать, где же его сестра и что с ней, думать о ней было некогда. Нужно было срочно собирать дружину для полюдья. После всех этих событий дружинные избы поопустели: кто-то в недобрый час оказался убит или покалечен, кто-то из сторонников Зимобора был выслан Избраной подальше и еще не успел узнать о переменах и вернуться, а кто-то из сторонников Избраны, наоборот, не захотел служить Зимобору и уехал, не ожидая от нового князя ничего хорошего для себя. Из четырех десятков своей ближней дружины Зимобор с трудом собрал два, еще два дали остатки дружины князя Велебора. Боярский сын Ранослав, служивший Избране, теперь охотно принес клятву верности Зимобору, вызвался идти с ним в полюдье и снарядил три десятка собственных кметей. Красовита сам Зимобор пригласил его сопровождать — как доказательство того, что Секач с сыном не держат зла на нового князя и искренне готовы ему служить. Красовит согласился и тоже снарядил в дорогу три десятка кметей. Еще по полтора-два десятка привели бояре Корочун и Любиша, а в посаде староста Предвар собрал четыре десятка воев. Еще полсотни удалось набрать в ближайших к Смоленску поселениях. Мужики довольно охотно шли в поход — зимой дома было делать нечего, только напрасно проедать хлеб, а князь обещал кормить в пути и выделить каждому долю собранного.

Таким образом, для полюдья собралась дружина больше двух с половиной сотен человек. Не так много, чтобы воевать с чужой землей, но для похода по своей должно было хватить даже в этот трудный год.

Обыкновенно смоленские князья, отправляясь в полюдье, поднимались вверх по Днепру до реки Осьмы, от Осьмы по притоку спускались к верховьям Десны, там сушей шли до реки Хмары, по Хмаре спускались до Сожи, а по той поднимались до самых истоков, откуда оставалось сухим путем до Смоленска около пяти верст. С Каспли, где стояли погосты, дань присылали сами тамошние бояре. Полюдье занимало около месяца. По древнему обычаю, племя добровольно подносило своему князю дары — зерно, мед, меха, лен, выплавленное железо, всякие припасы, нужные для содержания дома и дружины. И то, что эти добровольные дары надо давать не когда хочется, а каждый год, тоже считалось одним из непреложных древних установлений. Ведь что такое племя без князя, князь без дружины, а дружина без хлеба и оружия? Но Зимобор понимал, что после двух голодных годов полуразоренное население вовсе не жаждет расставаться с припасами и это полюдье будет больше похоже на военный поход.

Все его худшие ожидания оправдались. Еще на Днепре, где через каждый переход стояли погосты, все пути были многократно исхожены, а население покорно, ни в одном погосте князь не получил положенного спокойно и сполна. Тиуны показывали ему в лучшем случае половину того, что собирали прежде, и разводили руками. Зимобор понимал, что больше взять действительно негде. Припасов было так мало, что в каждом погосте останавливались на лишних несколько дней: собрав небогатую дань, кмети разъезжались по лесам на охоту и забрасывали рыбачьи снасти под речной лед, чтобы хватило еды на следующий переход. Иначе все собранное пришлось бы проесть по пути и полюдье превратилось бы в совершенно напрасную двухмесячную прогулку по зимним лесам.

В самых верховьях Днепра стало труднее. Погостов здесь не было, на ночлег приходилось останавливаться в селах или вовсе на опушках леса. Кмети и вои рубили жердины, устраивали себе шалаши, покрывали их еловым лапником и закидывали снегом, сооружая подобие берлоги, набивались туда как можно плотнее и согревались собственным дыханием. Дозорные всю ночь жгли костры, а утром несколько десятков отправлялось на охоту, выслеживать по свежему снегу лосей, оленей, кабанов. Удачей было найти медвежью берлогу: этакой тушей, отъевшейся за лето и осень, можно было накормить разом всю дружину, а медвежьим жиром растереть простудившихся. Правда, медведи добром не сдавались, поэтому на охоте Зимобор потерял одного человека, да еще Предвару, удалому не по годам, лесной хозяин чуть не вырвал глаз.

На Вазузе полюдье встречали хмуро, почти как врагов. Сюда смоленский князь захаживал редко. Люди жили небольшими родовыми поселками, пахали пашню, били зверя, собирали мед, ловили рыбу, плавили железо. Когда род слишком разрастался и с ближайших угодий прокормить себя уже не мог, семейство младшего сына отделялось и уходило дальше в леса — снова корчевать деревья, палить и пахать. Благодаря этому все население каждого поселка, состоявшего обычно из пяти-семи, иногда десятка дворов, действительно было в родстве между собой и почитало общего предка — того, кто несколько десятилетий назад привел сюда род. Потомки этого предка, жившие в пределах досягаемости друг друга, назывались гнездом. Каждое гнездо насчитывало по несколько поселков, где два-три, а где и больше десятка. Гнезда находились на расстоянии дневного перехода одно от другого, благодаря чему возле гнезд было удобно ставить погосты. Но в этой малоосвоенной смоленскими князьями земле до погостов было еще далеко. Спасибо, что дружине позволялось пройти, не прокладывая себе дорогу мечами.

Каждый из здешних жителей душой и телом был во власти своих собственных старейшин, родных дедов и дядек, которые и решали, советуясь с толковыми головами, все дела, и судили споры. Поэтому никакой другой власти тут не требовалось и не имелось. Если возникали дела, касающиеся нескольких поселков, то их обсуждали на праздничных сборах возле гнездовых святилищ. Порой вспыхивали споры из-за угодий, и тогда начинались долгие рассуждения и воспоминания, «чей топор первым в том лесу ходил». Если разговоры не помогали, мужики, случалось, брались за те самые топоры. Но это опять же все между собой, и роды вовсе не жаждали, чтобы править ими взялся кто-то со стороны. Родовые предания сохранили память о древних князьях, и из уважения к ним кривичи не могли открыто отказать князю в дарах, которые приносили ему их предки, но и давать их совсем не стремились.

— Нет у нас хлеба, княже, не взыщи, — отвечали старосты, сурово хмурясь и не глядя в глаза. — Сам знаешь, какие дурные годы Род послал, — сами лебеду едим.

— Ну, поделитесь лебедой, нам и то сгодится, — отвечал Зимобор, и кмети начинали поиски.

Под злобными взглядами смердов перетряхивали погреба, амбары, хлевы. Из зерновых ям, прикрытых соломой и засыпанных землей, выгребались все запасы, и Зимобор, приказав все перевесить и перемерить, забирал десятую часть.

— Чтоб тебе с голоду околеть самому, проклятый, как ты детей наших губишь! — кричали ему бабы и плевали трижды, призывая лихо и немочь на головы грабителя. Кмети пытались их унять и вытолкать прочь, мужики молчали.

Связываться с дружиной и целым войском из сотни вооруженных воев смерды не могли, но и любви к князю не испытывали. В одном селе клеть, где он устроился на ночь, пытались поджечь. Дозорные кмети перехватили поджигателя еще у тына: ведро смолы и горшок с горячими углями явно обличали, зачем тот явился. Зимобор его помнил: у мужика он велел забрать корову, одну из немногих уцелевших на селе, потому что охота не удалась, а дружину надо было чем-то кормить.

— Повесить его надо, княже, и вся недолга! — сказал Красовит и сплюнул. — Чтобы другим неповадно было.

Но Зимобор не мог лишить семью еще и кормильца. До отъезда он велел спустить мужика в пустую зерновую яму, а потом его, надо думать, выпустили родовичи. На душе было гадко: он шел по своей собственной земле, как по чужой и враждебной, но что он мог сделать? Не собирать дань — обречь на голод и развал дружину, подвергнуть Смоленск опасности нападений. Для того чтобы иметь возможность завтра защитить этих людей, сегодня Зимобор был вынужден их обирать.

За Вазузой была чужая земля, и от нее повернули на юго-восток. На реке Касне вообще давненько не видели никаких сборщиков дани, поэтому в двух родовых поселках появление дружины стало полной неожиданностью. Селяне только изумленно таращили глаза, когда Зимобор разъяснял местным старостам, кто он и чего хочет.

— Нет у нас ряда со смоленскими князьями, чтобы дань платить, — отговаривался староста по имени Росляк, но понимал, как неглупый человек, что это не поможет. — Мы на Днепр не ходим… Отцы наши Смоленску не платили, и деды не платили…

— Все когда-то в первый раз случается, — отвечал Зимобор. — Платите по белке с рала^[2] и приезжайте в Смоленск торговать, плывите мимо нас вниз хоть до Греческого моря — добро пожаловать.

— Мы на Днепр не ходим, Велес с ним, с Греческим морем! Бывает, с Юл-реки торговые гости приезжают…

— Так что ж, хазарскому кагану дань платить хотите? — презрительно бросил Красовит. — А перед дедами не стыдно, а, борода?

Что касняне торговали через Юл-реку, было истинной правдой. Велев обыскать село, Зимобор вскоре в этом убедился. Везде были приготовлены меха — соболи, куницы, бобры, мед в кадушках.

— Кому приготовили? — спрашивал Зимобор. — Неужто правда хазарам платите?

Эти товары, явно приготовленные на вывоз, его сразу насторожили. Если у смоленского князя есть соперник в этих местах, это осложняет дело.

— Платить не платим, — отвечали хозяева, — а хазарские гости да булгарские, бывает, торгуют.

Это походило на правду: у некоторых женщин и девиц в ожерельях висели арабские дирхемы с приклепанными ушками — новые, полученные, как видно, в обмен на товары совсем недавно. Рассудив, что для продажи касняне приготовили излишки, Зимобор забрал из них половину и под угрюмыми взглядами приказал грузить на сани. Касняне ворчали, что, пока у него не заключен ряд с каснянскими родами, на поборы он не имеет права, и Зимобор в душе признавал их правоту, но не имел времени на долгие переговоры. Так всегда и делается: тот, кто в силе, забирает то, что ему нужно, а все уговоры только закрепляют существующий порядок. Если бы он не имел сил забрать их меха, касняне ни на каком вече не согласились бы их дать, а раз он в силе, вече не в силах ему помешать.

Два села, где правили Росляк и Черняк, стояли совсем близко одно от другого, и смоленская дружина обошла их в один день. У Черняка заночевали. Ночь прошла почти спокойно. Одно не давало спать — всю ночь под окошками мяукала кошка, да так пронзительно и противно, что из каждой избы по два-три раза кто-то выходил, пытаясь ее прогнать. Однако никакой кошки не было, и никто из дозорных, остававшихся у костров снаружи, ее не видел.

— Домовой балует, нам спать не дает! — ворчали смоляне.

— И то ясно! Мы-то ему чужие, за своих ему обидно.

— Да пусть мяучит, не начал бы душить!

— Молчи, Братила, а то надоумишь! Пусть тебя первого тогда душит!

— От слова не сделается! Защити, Перун-батюшка, от нечисти домовой, от мары полуночной!

От кошачьего мяуканья у всех наутро болела голова, люди не выспались. Но этого было мало. Мешки с зерном, вчера отмеренным и приготовленным к вывозу, оказались разорваны в клочья, овес и рожь были рассыпаны по амбару. Все это безобразие густым слоем покрывал мышиный помет.

— Вот дела! — Десятник Судимир, увидев это, в изумлении хлопнул себя по бедрам. — Теребеня! Кудряшка! Людина! Что же это делается! Да как же вы сторожили, кикиморы чудовы!

— Сам ты кикимора! — обиделся Людина. — А мы как надо сторожили!

— Где же как надо, когда мыши все зерно сожрали! Одно дерьмо оставили! Как я дерьмо князю покажу!

— Да где… — начал Кудряш, но увидел изгаженные тряпки, в которые превратился вчерашний мешок, и оторопел. — Да не может такого быть! Что же я… Да не, быть не может!

— Это колдовство, конунг! — услышав о печальной судьбе зерна, уверенно заявил Хродлейв. Он уже научился довольно бойко говорить по-славянски, но слово «князь» ему еще не давалось, и он называл Зимобора так, как привык у себя дома. — Этих мышей наслал колдун, вот попомни мое слово!

— Тебе руны подсказали, да? — спросил Радоня.

— Я сам умный!

— Тебе шлем не жмет?

Зерна было жалко, но делать нечего. Как рассвело, поехали дальше. В третьем селе, где старостой был родич Росляка, Немил, никаких мехов и меда, приготовленных для продажи, уже не оказалось.

— Чего ищешь-то, княже, нету у нас ничего, с корья на лебеду перебиваемся. — Немил прямо-таки стучал себя в грудь, но Зимобор ему не верил. Старосту предупредили о напасти, и все лишнее было надежно спрятано.

Поиски в селе почти ничего не дали. Зато несколько следов от санных полозьев уводили в лес. Селяне уверяли, что-де Бровка да Миляй с сыновьями за дровами поехали, но Зимобор опять не поверил. Отправив по два десятка по каждому следу, он вскоре увидел эти «дрова» — те же связки мехов по сорок соболей, нанизанных на кольца из ивовых прутьев, заботливо и умело приготовленные для выставления на торг.

— Чтоб вам провалиться, проклятым! — Увидев свои сокровища, Немил перестал стучать себя в грудь и плюнул.

Пока ездили, наступил вечер. По возможности разместив людей на отдых — кого в избах и хлевах, кого в шалашах у костров, — Зимобор собрал в местной беседе своих бояр и десятников. Полночи спорили, что делать дальше. По опыту прежних походов, частично по рассказам купцов и местных, смоляне знали, что у них отсюда два пути. Можно было идти дальше по Касне до самых истоков, а там перебраться на знакомую Осьму и относительно скоро вернуться домой. А можно было перейти с Касни на ее приток Сежу, а с нее перебраться на Жижалу и Угру. Путь удлинится вдвое, зато собрать можно будет гораздо больше.

— Нету тут ничего, княже, и не возьмем тут большого богатства, только зря коней погубим и людей поморозим! — убеждал боярин Корочун, пожилой, опытный и осторожный человек. — Было бы за что мучиться, а то сам видишь — хлеба смердам самим не хватает, чего брать-то?

— Чего взять, всегда найдется, а ты, дядя, если подслеповат, то пустите меня. Я найду! — отвечал Красовит.

— Да как это — ничего нет! — изумился Предвар. — Ты и правда, Корочун, слаб глазами стал, к старости, что ли? А меха? А соболя, куницы, лисы? Это ли тебе не богатство! Ты, видать, богаче цесаря греческого, если за такое богатство пройти лишних пару верст не хочешь!

— Если бы пару! Ведь тут лишние сотни верст! А дорогу ты знаешь? Как хоть до Жижалы попасть?

— Я знаю! — кричал Ранослав, когда-то еще в отрочестве ездивший с отцом-воеводой по этим местам. — На Сежу надо идти, а от ее истоков на Жижалу!

— До Сежи-то дойдем, она прямо в Касню впадает, а дальше-то как? Ведь лесами! Ты, удалой, хоть знаешь, сколько там идти лесами? И дорогу через тот лес знаешь?

— Ну… Велес поможет…

— Мы проводников из местных возьмем! — предложил боярин Любиша.

— И куда тебя заведут те проводники? В такую чащобу, что потом и костей не найдут!

— Да что мы, дети, что ли, малые? — горячился Предвар. — Найдем дорогу, не заблудимся!

— А вятичи? — напомнил десятник Достоян. Никто не заподозрил бы, что он чего-то боится, и именно потому любое его возражение звучало весомо и разумно. — Ведь если на Жижалу идти, потом на Угру придется. А там Вяткин^[3] род близко. Готовы?

— Да вятичи не на Угре! — Судимир покачал головой. — Вятичи на Оке больше. На Угре вообще никого нет.

— Не может такого быть, чтобы совсем никого! — хмыкнул Красовит. — Люди везде живут, куда вода течет.

— Не скажи! Видал я такие глухомани, истинно пустыня!^[4]

— Зато в пустыне спорить с нами никто не будет! Если там в родовых гнездах мужиков по десятку, заплатят нашу дань и не пикнут!

— Ох, ребята, как бы нам голову не потерять! Пошел медведь по мед, да без шкуры остался!

— Не каркай, дядя! Бояться волков — быть без грибов!

За общим шумом никто не расслышал, как дверь из сеней открылась, — только сидевшие поблизости закричали, чтобы затворяли скорее и не напускали холода, — и в беседу просунулся дозорный десятник Моргавка.

— Княже! — во весь голос заорал он, чтобы докричаться, и Зимобор привстал, услышав, что кому-то нужен. — Тут приехали люди к тебе! Три мужика на одних санях! Говорят, не отсюда, из другого села какого-то! И вроде с Сежи! Что, пускать?

— Давай! — Зимобор махнул рукой. — Сейчас и узнаем, что за Сежа такая. А ну тише!

Троих гостей не сразу заметили, но, пока они проталкивались от дверей поближе к князю, гул постепенно стихал. Сняв шапки, они первым делом поклонились очагу и столбам, изображавшим Рода и Рожаниц, а только потом Зимобору — вежливо, но с большим достоинством. Все трое были уже немолодые мужики, отцы взрослых сыновей и деды подрастающих внуков, но еще не старики, крепкие, с широкими бородами, одетые в прочные теплые кожухи и хорошие меховые шапки. Один оказался наполовину лыс, зато у других в густых русых волосах лишь на висках блестела седина. За широкие кожаные пояса у всех были заткнуты вязаные шерстяные рукавицы с одинаковым узорчиком на запястье, только у одного красным, а у двоих — желтым. Держались мужики с немного натянутым достоинством — чтобы, дескать, и сильного пришельца не обидеть зря, и себя не уронить.

— Проходите, люди добрые! — приветствовал их Зимобор, обождав, пока те поклонятся здешним чурам. — Хоть и не я здесь хозяин, но вы будьте гостями! Присаживайтесь! — Он кивнул кметям, и те освободили ближайший к князю край скамьи. — Рассказывайте, откуда будете, с чем прибыли?

— Из Заломов мы, село, значит, на Сеже возле устья, — ответил один из мужиков, видимо старший. На вид ему было сорок с небольшим, и его лицо с густой русой бородой, голубыми глазами, с крупными, прямыми чертами выглядело умным и внушало уважение. Даже пока он просто стоял, опытный глаз видел, какая сила и притом ловкость скрыта в этом рослом теле под кожухом из черной овчины. — Первым сел там Залом, пращур наш, уж более двух веков тому, оттого село наше зовется Заломами, а род наш — Заломичами. За века размножился наш род, теперь целое гнездо из внуков Залома Старого на Сеже-реке живет.

— А ты старейшина? — не утерпел Зимобор. — Над всем гнездом?

— Над гнездом у нас старших нет, каждое своего имеет, но как соберутся родовые старосты на совет, тут и мое слово не последним будет, — с тем же спокойным достоинством, без лишней гордости ответил мужик.

— А звать тебя как?

— Хотила я, Гостяев сын, Суровцев внук. Со мной братья мои Лежень да Яробуд.

— А, так то твои братья! — Зимобору стало ясно, почему три мужика так похожи. — А я уж подумал, у вас весь род с лица одинаковый!

— Зачем одинаковый? — Хотила пожал плечами. — Если кто совсем дико живет, людей не видит и на своих женится, тогда да. А мы из разных родов невест берем, и всегда так брали, оттого и лицами разные.

— Так садитесь, братья Гостяичи! — Зимобор еще раз показал на освобожденную лавку, понимая, что гости по обычаю должны поломаться, с чем бы ни прибыли. — Извините уж, что скамья не покрыта, да ведь я не хозяин здесь. Даст Сварог, буду вас у себя в Смоленске принимать — там и скамьи, и ковры, и угощение не такое будет. Садитесь!

Мужики наконец уселись и чинно сложили на коленях шапки.

— С чем прибыли, рассказывайте! — предложил Зимобор. Ему и правда было любопытно, что предложит Сежа-река. Появление гостей его не слишком удивило: конечно, слухи бежали впереди полюдья.

Так оно и оказалось.

— Прослышали мы, будто идешь ты из Смоленска и дань собираешь по Касне-реке, — начал Хотила.

— Так и есть, — подтвердил Зимобор. — И к вам на Сежу завтра же пойду, так что вовремя вы приехали.

— О том и речь, — Хотила важно кивнул, но Зимобор учуял, как колыхнулась в душе невозмутимого старосты тонкая струнка разочарования — сежане все-таки надеялись, что смоленский князь пойдет дальше по Касне и Сежу минует. — Говорят люди, будто забираешь ты и хлеб, и меха, и железо, и мед.

— И лен еще. Забираю. Из расчета по белке с рала или с дыма, если кто ремеслом живет и землю не пашет. Беру товаром с села целиком.

— А какой же такой ряд у тебя с нами и отцами нашими был заключен?

— А никакого, — Зимобор спокойно ответил то, что старосты и сами знали.

— Ведь не было еще такого, чтобы смоленские князья с наших мест дань собирали! — вставил лысый. Он волновался явно больше братьев и теребил свою шапку.

— Тише, Ярко! — негромко одернул его Хотила. — А и то правда: не обязаны мы данью смоленским князьям. Враги на нас не ходят, а если придут, то сами справимся, чай, порода у нас не робкая и сила еще есть. Если непорядок какой в роду — на то старики есть и обычаи дедовские, сами меж собой свои обиды разберем. На торги к вам не ездим, меха свои на Юлгу продаем, хазары оттуда сами к нам приезжают. Не нужен нам смоленский князь! Ни для какого дела не нужен! Так зачем платить тебе будем?

— А затем, что мне меха ваши нужны позарез и я в силе их взять! — честно ответил Зимобор. — А польза от меня будет. Если вдруг война какая, на Юлгу вам путь закроется — милости просим через Смоленск на Днепр и в Греческое море. Хоть сами поезжайте — от меня каждый год обозы ходят, поедете со мной, под моей охраной, сами в Цареграде свои соболя продадите и паволок^[5] накупите. Дешевле выйдет — ведь обирают вас хазары, а вы и не знаете как, простота лесная! Ты, отец, и умен, и мудр, по глазам вижу! Здесь хазары стеклянную бусину простую за три куны^[6] продают. Оттого и носит каждая баба этих бусин в ожерелье штук пять-десять, больше не может ей мужик купить. А у них за Хвалынским морем тот купец одну куницу за три таких бусины продаст! Хочешь — сам таким купцом будешь. Вот за этим и нужен князь. Или вдруг вятичи на вас пойдут, или чудь-мордва какая — тоже меня зовите, я приду да как им вдарю! — Зимобор весело показал кулак. — Вы-то вон какие орлы — по вам троим вижу, какая ваша порода сежанская! — да и у меня не слабые ребята.

Он кивнул на кметей, и все, кто его расслышал, выразительно приосанились.

— Мы и сами воевать умеем! — проворчал Хотила, но было видно, что он приятно смущен словами князя.

— Знаю я, как вы в лесу воюете! — сказал Зимобор. — На волка, на медведя — лучше вас нет. Да ведь человек — не медведь. У него и бронь^[7], случается, надета, и в руках щит да копье. С человеком воевать силы мало — умение нужно. Знаю, что те роды, у кого духа Перунова нет, долго не живут и все под корень выбиваются. А выживают сильные. Но тебе-то не жалко твоих братьев, сыновей, внуков — под чужие топоры их посылать? Жалко, вижу, потому что сердце не камень, а кровь своя, от деда Залома, родная, драгоценная! А дадите мне дань — и под топоры мои ребята пойдут, твои дома останутся. Вот и думай, зря будете мне платить или не зря.

— Ну, князь, я один за всех не решаю. — Хотила расправлял на коленях свою шапку и глаз не поднимал, но Зимобор видел, что говорил все правильно и уверенное неприятие старейшины сильно поколебалось. — Как гнездо решит.

— А мне ждать некогда, пока оно решит. Мне до весны в Смоленск вернуться надо.

— Долго ждать не надо. Завтра ведь Зимолом — сломи рог зиме. Со всего гнезда нашего люди в святилище собираются, чурам поклониться и весне путь показать. Приезжай, сразу со всеми поговоришь и волю нашу узнаешь.

— Где святилище, далеко?

— Зачем далеко? Возле устья, где село наше. Сам Залом-пращур его и возводил с сыновьями, чтобы богов славить. Да мы тебя проводим завтра.

— Праздник, значит! — Зимобор усмехнулся. — Вот и славно! А то мы в разъездах этих дням счет потеряли!

— Худое время ты для дороги выбрал, князь, — заметил молчавший до того третий брат, Лежень, самый высокий из троих. — В месяц сечен кто же ездит — все дороги узлом завязаны и снегом заметены, ни верхом, ни пешком Попутник ходить не велит.

— Ну… — Зимобор мог бы сказать, что пустился в такую дорогу не по воле, а по необходимости, но признаваться в этом было ни к чему. — Мы мороза не боимся, зато сколько добрых людей повстречаю!

И он улыбнулся троим суровым сежанам, как будто действительно ехал сквозь снега и метели за сотни верст только ради того, чтобы с ними познакомиться.

И как ни хорошо они знали, что это неправда и нужны ему их соболя и меды, — против воли хотелось верить.

Тем временем кмети уже начали готовить ужин. В нескольких корытах, позаимствованных у хозяек, со двора вносили разрубленную на куски оленью тушу. Кравчий с помощником отрезал по куску и выдавал каждому его долю, а там уж кмети сами пристраивали мясо над огнем, обжаривали на углях или на двух сковородках, возле которых распоряжался опять-таки кравчий.

Зимобор пригласил и троих сежан присоединиться к ним. Тем явно хотелось уйти и устроиться на ночлег у кого-нибудь из местных приятелей или родичей (а такие несомненно должны были быть, поскольку все соседские поселения постоянно обмениваются невестами). Как выяснилось, у Леженя и впрямь дочь жила тут замужем, а ее деверь и предупредил Заломы, каких неприятных гостей им вскоре, вероятно, придется принимать.

— У нас мужики говорили — снимемся с места, да уйдем, пересидим в лесу, не околеем за пару дней, — рассказывал разговорившийся Лежень. — А другие им в ответ: куда зимой на снег, да в такой мороз, да лучше мы добро попрячем. Только, говорят, иные уже прятали — нашли ведь…

— Нашли. — Зимобор кивнул в ответ на его вздох. — Мы находчивые.

— А мы, княже, живем по обычаю, по правде! — добавил Хотила. — Мы не зайцы серые, чтобы в лесу прятаться, не мыши амбарные, чтобы по норам зернышки хоронить. Докажи нам твою правду — сами дадим. А если нет твоей правды — боги с нами и нас не выдадут!

— Завтра и докажу! — Зимобор кивнул.

А про себя подумал, что если к его словам сежане окажутся глухи, то язык острого железа понимают все. Здесь вроде народ не глупый, если судить по этим троим. Должны понять.

— Э, накликал! — Яробуд тем временем толкнул старшего брата в бок. — Вона бежит, тать в серой шубейке!

Прямо перед очагом пробежала мышка, нагло, у всех на глазах, куснула брошенную кость и юркнула под лавку. Кмети засмеялись, засвистели, кто-то бросил вслед серой разбойнице башмаком, который сушился у огня. Башмак оказался чужим, и возле очага немедленно вспыхнула потасовка насчет «ты чего моими башмаками кидаешься, бобер тупорылый, а вот я сейчас твоими кину! Пошел в свою хатку, животное!»

— Много мышей у вас, — сказал Зимобор. — Вчера у Черняка были, не помню, как село зовется…

— Если Черняк, то это Ручейки, — подсказал Яробуд. — Бабка наша оттуда родом.

— Мышей там вообще пропасть. Чуть все зерно не поели. У вас тут кошек, что ли, нет?

— А ты не слышал ночью кошки? — Хотила вдруг повернулся к нему и даже наклонился, опираясь руками о колени, так интересовал его заданный вопрос.

— Кошки ночью? — Зимобор удивился.

— Была кошка, — раньше него вспомнил Радоня. — Была, сволочь голосистая. Орала всю ночь, да так гадко, будто из нее живьем жилы тянули, ни сна, ни покоя, вся голова наутро трещала.

Сежане переглянулись, и по лицам их было видно, что они все прекрасно поняли.

— Ну-ка, о чем речь? — Зимобор пристально глянул в лицо Хотиле.

— Еще услышишь, княже, — сдержанно ответил тот. — И про мышей, и про кошек…

— Нет, ты уж сделай милость, сейчас мне расскажи, — настойчиво попросил Зимобор. — А то ведь я любопытный, всю ночь буду ворочаться, не засну.

— Не надо, княже, такие разговоры на ночь разговаривать! — поддержал брата Лежень.

— Не-ет! — протянул Зимобор. — Я-то знаю: если какие разговоры на ночь не вести, то до утра и не дожить можно, правда ведь?

По лицам сежан было видно, что он попал недалеко от истины.

— Ну, телитесь, отцы, не мучьте мою душу! — предложил Зимобор. — Или я совсем тупой, или вас эти кошки-мышки тоже достали по самое не могу, вяз червленый им в ухо!

— Есть у нас тут один… — неохотно пробурчал Хотила.

— Ну, ну! — подбадривал его Зимобор.

— Ведун у нас живет. Завтра увидишь его в святилище.

— Только он сам не из святилища, а отдельно живет, за леском у него двор, — поспешно вставил Яробуд, как будто боялся, что смоляне плохо подумают об их гнездовом святилище.

— Паморок его зовут, — добавил Лежень и покосился на старшего брата: не зря ли я это сказал?

— Паморок, — подтвердил Хотила, что, дескать, податься некуда. — Балуется он с этим…

— С чем — с этим?

— Да вот, что ты видел. Мышей насылает. Если не угодит ему кто — пришлет целую прорву, весь амбар за ночь вынесут, одно дерьмо оставят, тьфу, прости Род! — Хотила на всякий случай привстал и поклонился столбу. При тесных родственных связях окрестных сел каждый чур был в какой-то степени своим любому жителю гнезда.

— Кошку опять же присылает, — добавил Лежень. — Кошка не простая у него. И видел-то ее мало кто, так, мелькнет что-то черное в окошке. Зато как ночь, сама в село идет, сядет под окном да мяучит, да так тошно и жалобно — прямо ножом по сердцу. И кто ее слышит, тот наутро непременно заболеет чем. А видеть — не видели, только если выйдешь вдруг, тень мелькнет, и все, будто не было.

— А ведуна-то самого видели? — спросил Зимобор.

— Как не видеть!

— Чего его видеть-то, кому надо, тот зайдет. За лесочком живет-то.

— Так за чем же дело стало? — не понял Зимобор. — Не пробовали его взять да мышиным дерьмом покормить, раз он до чужого зерна такой жадный? А потом в мешок с кошками сунуть да в реку? Я не пробовал, но люди говорят, от таких шалунов хорошо помогает.

— Тронешь его! — Хотила нахмурился. — Ведь пожрут мыши весь припас, а нам как жить?

— Его уже били! — опять вставил Яробуд. — И камнями, и топорами — уходит сквозь землю, упырь проклятый! Он ведь всегда такой был. Еще молодой когда, ходил всегда, как туча черная, не улыбнется, не поговорит ни с кем. Девки от него шарахались. Он ведь тоже к Углянке сватался, да она…

— Молчи! — Лежень выразительно толкнул слишком болтливого младшего брата.

— Что за Углянка такая? — Любопытный князь уже вцепился в новое имя. — Ваша местная Лада? Хороша? И что с ней?

— Жена моя вторая была, — неохотно и сурово ответил Хотила. — Шесть лет тому. Выросла девка у Нездрава в Глушичах, всем невестам невеста. Я посватался, да и Паморок, рожа темная и глаз дурной, тоже посватался. Она за меня пошла, конечно. Сына родила. А Паморок тогда с горя и ушел к Хитровану жить да науку его перенимать. Хитрован-то уж лет пять себе тогда приемыша искал, чтобы обучить всему и силу передать. Да никто не хотел идти. У него тоже дурной глаз был, у Хитрована.

— А как Хитрован помер, с тех пор у нас Паморок ворожить стал, — торопливо продолжил Яробуд. — Каждому ведуну ведь одно какое-то дело лучше всех прочих дается, вот у нас Паморок мышей стал заклинать. Захочет — пришлет, захочет — уберет. С таким войском нам и князей не надо!

Он запнулся и пожалел о том, что брякнул не подумавши.

— А Углянка что? — спросил Зимобор, вместо того чтобы гневаться. — Жена твоя то есть?

— Пропала Углянка, — мрачно ответил Хотила, не глядя на него. — Ночью из дому пропала. Дом заперт, двор заперт, собаки не шелохнулись. И ведь в чем ушла-то — вся одежа и обувка на месте осталась. До рубашки. Спать ложилась в рубашке, а утром — рубашка есть, а ее нет.

Все помолчали, только кмети гудели о своем, кому уже не была слышна беседа князя с сежанами.

— Мальцу шестой год пошел, вовсю по двору бегает, а где его мамка, никто не ведает, — добавил Лежень.

— А ведь самое дело для колдуна — с лежанки бабу украсть, да прямо без башмаков! — заметил Ранослав. — А, княже? Может, пойдем утопим этого баловника? Или расспросим как следует: куда, мол, бабу чужую девал?

— Не смейся, видишь, горе у человека! — осудил его Корочун.

— Да, дела, вяз червленый в ухо! — согласился Зимобор. — Что, Хотила, жалко жену?

— Хорошая была баба, — сдержанно оценил старейшина.

Зимобор цепко глянул ему в лицо. Пожалуй, баба была не просто хорошая, а очень хорошая.

И как он хорошо понимал этого неразговорчивого мужика! Прошло уже больше полугода с тех пор, как он в последний раз видел Дивину. Она, его невеста, единственная и любимая, та, с которой он дважды обручился и дважды ее потерял, ушла за Зеленую Межу, во владения Леса Праведного, и не сказала, как ее вернуть. Зимобору оставалось только ждать весны и надеяться, что весной, когда вскроются реки и растают снега, она сумеет подать ему какой-то знак.

Он ждал весны, и хотя бы ее неизбежный приход давал ему надежду. А у Хотилы не было ни следа, ни надежды. Зато насколько проще было бы Зимобору, если бы он точно знал, кого именно нужно взять за горло, прижать к стене и поднести к глазам острый нож, чтобы потерянная дочь князя Столпомира вернулась с Той Стороны, откуда так редко возвращаются… Хотя бы и этого мышиного князька с кошкой за пазухой…

* * *

Ночью Зимобор спал почти спокойно, лишь изредка ему мерещилось сквозь сон жалобное кошачье мяуканье. Утром голова побаливала, но от мяуканья или от дымной духоты — кто же знает?

— Что, не было кошки? — спрашивал он у дозорных, умываясь.

— Вроде нет. Леший ее разберет, — докладывал отчаянно зевающий Годила. — То ли мяучит нечистая сила, то ли в ушах звенит.

— Зерно-то не сожрали?

— Вроде нет. Надо у Моргавки спросить, он обоз последним сторожил.

Обоз был в порядке. Еще бы! Наученный опытом, Зимобор перед сном обошел его весь со своим тайным оберегом и нашептал заговор собственного сочинения, в котором мыши и кошки посылались в… края далекие и труднодостижимые, скажем так. Но что в этих краях никогда не светит солнце — это точно.

Утром поехали. Всего в паре верст от Немилова села в Касню впадала Сежа, и обоз свернул на нее. Прямо возле устья на пригорке стояло село Заломы — большое, из трех десятков дворов, окруженное частоколом.

— Волки, бывают, приходят зимой, — объяснил Хотила. — Прямо в хлев бы залезли, да и человеку выйти ночью страшно. Да мы зимой-то мало выходим. На праздники или по родственным делам каким… Нам дальше ехать, святилище наше вон там, за березничком.

— А люди где? — Зимобор оглядел село, которое выглядело совсем пустым. Лишь кое-где над крышами тянулся дымок из маленьких окошек.

— И люди в святилище. Только бабки с самыми мальцами да хворые дома остались.

Проехали еще с версту, и стало видно святилище. Оно располагалось на мысу, высоко поднятом над замерзшей рекой. Мыс от берега отделялся высоким валом, за которым стояли две длинные хоромины, а позади хоромины тянулся еще один вал. На гребне второго вала горело несколько костров, образующих цепочку огней. Это означало, что сегодня праздник и в святилище большое собрание.

— Всех старейшин сразу увидишь, княже, всех мужиков, — приговаривал Хотила. — Объясняй им твою правду, может, послушают.

Перед святилищем и правда собралась нешуточная толпа. Всех, считая женщин, стариков и подростков, человек двести.

— Это сколько же у вас сел по Сеже? — Зимобор сдвинул шапку на затылок и запустил пальцы в волосы.

— Два больших, наше да Ледяничи, а малых по гнездам с два десятка будет.

— Хорошо! — искренне обрадовался Зимобор. — Гляди, Ранок, сколько хороших людей сразу!

— А что, ведун ваш тоже тут? — несколько опасливо осведомился Любиша.

— Должно быть, тут. — Хотила кивнул.

Народ изготовился на праздник — все женщины нарядились в праздничные яркие уборы, высокие кички^[8], вышитые цветными нитками, с птичьими перышками у висков, с шерстяной бахромой. Из-под кожухов у всех виднелись нарядные крашеные рубахи, даже сами кожухи у некоторых были покрыты крашеным сукном. Мужики тоже были в новых шапках, с цветными поясами. Вокруг внешнего вала стояло множество саней с мешками и бочонками — приношения святилищу, из которых готовятся угощения жертвенного пира.

Перед воротами вала уже виднелась наполовину слепленная Снеговая Баба выше человеческого роста — три кома, поставленные друг на друга. Придать ей надлежащий вид еще не успели — должно быть, помешало появление полюдья.

Велев обозу и воям оставаться пока на реке, Зимобор с ближней дружиной поднялся на берег и подъехал к святилищу. Из толпы навстречу ему выбралось с десяток мужиков — все такие же немолодые, основательные, как Хотила с братьями, — старейшины местных сел и родовых поселочков. На Хотилу и братьев бросали частью облегченные, частью вопросительные взгляды: братья были живы и здоровы, что уже хорошо, но с чем все-таки приехали? Огромная и хорошо вооруженная дружина внушала страх — у сежан не было возможности по-настоящему ей противиться, и даже старейшины с трудом сохраняли невозмутимый вид. Однако они держались как хозяева, а Зимобор был здесь гостем. Ему очень хотелось договориться и получить свое добром — не только сегодня, но и на следующий год.

— Здоровы будьте, люди сежанские, да благословит Род ваши дома, да пошлет Макошь приплод в ваши семьи и ваши стада! — Не сходя с коня, Зимобор слегка поклонился старейшинам и приветственно помахал рукой. — Я — Зимобор, сын Велебора, князь смоленский. Подвластны мне земли от Сожи до Двины, от Днепра до Угры. Объезжаю я мои земли, дань собираю. Хочу получить по белке с рала, кто пашет, и по белке с дыма, кто ремеслом живет. Дань невелика, вас не разорит, зато дружба моя вам полезна будет — от врагов обороню, с дальними странами торговать научу, случись недород или еще какая беда — помогу. В дела ваши вмешиваться не буду, как правили собой по заветам отцов и дедов, так и будете править. Святилищ ваших не трону, жен и детей не обижу. Что скажете?

— Не было никогда такого, чтобы сежане дань платили смоленским князьям, — ответил ему один из старейшин.

— Ты кто такой будешь, добрый человек? — тут же осведомился Зимобор.

— Быстрень я, Переплясов сын, из села Леденичи, — ответил мужик.

И что-то изменилось: он стал самим собой, а не частью расплывчатой людской массы, стал говорить как бы от себя и почувствовал себя не так уверенно. А Зимобор смотрел на него пристально и приветливо — без угрозы, но так, что здоровый мужик, годящийся в отцы этому кудрявому парню, ощутил желание опустить глаза. Из карих блестящих глаз молодого князя на него смотрели целые поколения людей, привыкших властвовать, привыкших смотреть на мир свысока, со спины боевого коня. Их мир был широк и неохватен, и старейшина, чей белый свет отроду замыкался течением Сежи — два-три перехода от начала до конца, — вдруг оробел перед этим миром, впервые осознав его огромность. Он смутно знал, что где-то есть Днепр и Сож, — а этот парень их видел и пил их воду.

— Не хочу я с вами ссориться, мужи сежанские, — убедительно сказал Зимобор. — Вон, дружина со мной, мечи и копья у них ой как красноречивы — и глухого уговорят. Не печальте богов и предков напрасным кровопролитием — давайте вместе жертвы принесем и дадим клятвы в мире и дружбе.

Старейшины переглядывались, в толпе за их спинами раскатывался глухой ропот. Смоленский князь предлагал им союз, как равный равным. Но все понимали, что этот союз означает дань — сейчас они дадут такую клятву, и белку с рала придется отдавать потом каждый год. И уже ничего нельзя будет изменить. Белка — ерунда, такую дань за год добудет даже однорукий. Но эта белка будет означать, что они, сежане, не сами себе голова, а что правит ими князь далекого Смоленска.

— Слышали мы, чем такие дела кончаются! — Вперед вышел другой мужик, пониже и пошире, гордо и вызывающе засунул ладони за пояс. — Ездил я по Днепру, знаю, как там. А кто не знает, тому я скажу! — Он обернулся и глянул на толпу. — Сперва по белке с рала будем платить. Потом случится в Смоленске война — к нам придут ратников собирать, и перебьют наших сыновей на Двине где-нибудь, с полотескими и плесковскими князьями на ратях. Потом поставят у нас тут городище, посадят воеводу, с тиунами, мечниками, а тех кормить надо, да весь год, — вот и превращается наша белка уже в соболя, а потом в целый сорок соболей!

— Коготок увяз — всей птичке пропасть, — добавил мужик в черном овчинном полушубке, в волчьей мохнатой шапке, низко надвинутой на глаза. — Не давайте коготка, сами целы будете.

— А ты кто за птичка? — спросил Зимобор. — Надо же, как сладко поешь! Не Сирином зовут?

— Паморок я.

— Ах вот кто! — Зимобор даже обрадовался и подъехал поближе. Толпа старейшин дрогнула и шагнула назад. — Паморок! Слышал я про тебя. Ведун, значит?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

То есть с плуга или с дома.

3

Князь Вятко — легендарный прародитель племени вятичей.

4

В Древней Руси пустыней называлось не жаркое песочное место, а густой лес, где нет людей.

5

Паволоки — дорогие шелковые ткани греческого производства.

6

Куна — денежная единица, равная одной куньей шкурке, или дирхему, то есть 2,73 г серебра.

7

Бронь — собственно древнерусское название кольчуги.

8

Кичка — головной убор замужней женщины, закрывающий волосы. Мог состоять из множества частей и украшений.