Остров незрячих. Военная киноповесть

Семён Данилюк, 2009

Невероятная история, случившаяся в Померании, в последние дни Второй мировой войны. Жизнь – лучший романист. Толчком для написания этой повести послужили невероятные события, случившиеся накануне капитуляции Германии

Глава 1. Последний май войны

Чуть припомню русскую равнину

Замирает сердце. Боже мой!

Вся в пыли дорога на чужбину,

Вся в цветах дороженька домой^[1].

Искрошившая Европу Вторая мировая война близилась к концу. Советские и союзнические войска стремительно продвигались по землям поверженной Германии, навстречу друг другу.

К началу мая Вторая ударная армия Федюнинского ворвалась в Переднюю Померанию.

1 мая с боем взят Штральзунд.

3 мая волны наступающих соединений захлестнули последний оплот обороны — остров Рюген — и слились с волнами Балтики.

На страшном острове Рюген — родине ФАУ — и случилась поразительная история, память о которой, словно травинка, пробилась сквозь многолетнюю толщу умалчивания.

… Вдоль скалистого, скупо поросшего балтийского берега свободным строем брели тридцать бойцов. Тридцать войсковых разведчиков. С вещмешками за плечами, с автоматами на груди, с запасными дисками в брезентовых чехлах на поясе. Многие с непокрытыми головами, с пилотками, заткнутыми под ремень.

Шли чуть ли не вслепую. Прищурив глаза, впитывая жадными ноздрями солоноватый морской ветерок и одновременно стараясь уловить пряные запахи из глубины острова, — началось майское цветение садов. Май, Боже мой, — май! Не надо таиться в придорожных канавах, часами дожидаясь возможности перескочить на другую сторону. Можно просто плестись по этой самой дороге, не остерегаясь авианалета. Конец многолетнего, кровавого, вымотавшего всех труда.

То, что вымотались до предела, обнаружили именно сейчас, накануне капитуляции. Прежде война казалась нескончаемой. И вдруг из-за плотного тумана проглянул берег. При виде желанной цели руки, ноги, головы налились свинцовой тяжестью. И усилия, еще недавно дававшиеся естественно, сделались неподъемными. Они дотянули. Но это оказалось пределом. Не было даже сил радоваться победе. Довлело одно — желание покоя и отупляющего, восхитительного безделия.

— Воздух! — всполошный выкрик в рядах разорвал тишину. Кто-то тревожно вздрогнул, оглянулся на кричащего — рядового Ипатьева. Но, разглядев расплывшуюся веснушчатую физиономию, продолжил движение. Могучий ефрейтор Будник молча погрозил незадачливому шутнику кулачищем. Остальные на незатейливую хохму вовсе не отреагировали.

Пора бы устроить небольшой привал. Но командир Отдельной разведроты 108-го стрелкового корпуса капитан Арташов брел впереди, погруженный в себя. По бедру его лениво постукивала обтрепанная, вытертая до белесости полевая сумка. Исхлестанная дождями и вьюгами. С дырой в кирзе, оставшейся после попадания осколка. Трудно было представить, что этому статному, широкоплечему мужчине едва исполнилось двадцать четыре года. Впрочем таким он был и в двадцать один, после нескольких месяцев в разведке. Привычка принимать решения и отвечать за них, находить выход там, где для других его не осталось, а главное, — необходимость посылать на смерть, давно превратила ленинградского студента и непризнанного поэта дерзкого и мечтательного Женьку Арташова в сдержанного, знающего тяжелую цену своему слову человека, по жесту которого шли под огонь бывалые, давно пережившие все возможные страхи мужики. Он помнил о погибших по его приказу, а живые помнили о тех, кто благодаря ему выжил. И за то, что даже в смертельном их ремесле умел поберечь своих, уважали и рвались из госпиталей к капитану Обгони смерть, слава о котором гремела по Федюнинской армии.

Вот и сейчас из памяти Арташова не выходили двое погибших при штурме острова. Никто не упрекнёт его в их гибели, — он послал их туда, куда обязан был послать, и именно с задачей, которую они выполнили, — выяснить, не укрылся ли в дюнах противник. Они выяснили — ценой жизни. Кто мог знать, что следом шел танковый батальон, который перепахал бы остатки фрицев без всякой разведки. Никто и никогда не обвинит. Но сам он зачислил эти бессмысленные смерти на собственный счет, и не существовало судебной инстанции, которая смогла бы отменить этот самоприговор. «Есть в нашей жизни странные минуты, в крови цветут победные салюты. А ты молчишь». Арташов аж головой тряхнул, отгоняя возникшие будто ниоткуда строки. Ссутуленная спина командира не давала забыть о последней потере и бойцам, будто укоряя каждого в том, что не его, а других накануне победы послали на смерть. И хоть вымотались до предела, подойти к капитану не решался никто. Даже идущий следом ординарец Сашка Беляев — ротный щеголь. Всегда в свежем подворотничке, гладко выбритый. Единственный в роте, пренебрегая уставом, носил широкий офицерский ремень и хромовые, надраенные сапоги. Вот и сейчас, во время долгого марша по пыльной дороге, ухитрился сохранить блеск на голенищах. Но главная Сашкина гордость — офицерская гимнастерка, что досталась ему после гибели взводного. Сашка говорит, что гимнастерка — память о товарище. Это правда, но не вся. Гимнастерку Сашка носит как талисман. Взводный был убит автоматной очередью, прошившей тело от живота до сердца. Теперь на месте разрывов аккуратные штопки. Сашка втайне верит в приметы и убежден, что снаряд дважды в одну воронку не падает, а, стало быть, гимнастерка мертвеца защитит от смерти живого. Меж тем сильно припекло. Сашку нагнал Петро Будник.

— Привал бы, — он намекающе отер рукавом пот и кивнул на командирскую спину.

— Хочешь схлопотать в дыню, подойди сам, — ехидно предложил Сашка.

Будник опасливо почесал увесистый подбородок. — Всё переживает, — определил он. — И чё душу рвет? Не его ж вина, что на мину напоролись. Война, она и есть угадайка. Пойди определи, чего ждет в прикупе. По мне лучше вспоминать, если кого спас. Спится спокойней. — Это ты считаешь, кого спас. А он свой счет с другого края ведёт. — М-да! Одно слово — Обгони Смерть. Зря не назовут, — хитрый Будник, добившись, что влюбленный в командира Сашка сомлел от удовольствия, подступился к главному. — Не знаешь, случаем, чего нас по побережью гонят? Сашка самодовольно повел плечом, — «я да не знаю»! — Получен приказ, — разместиться поближе к морю и осуществлять наблюдение за береговой линией, — с важностью сообщил он. — Не понял, — Будник озадаченно тряхнул крупной, обросшей, как валун, головой. — Какое к черту наблюдение, если немцев отовсюду повыбили? С часу на час капитулируют. За кем наблюдать-то? Разве что за фрицевскими бабами. Так это мы и без приказов горазды. А? Будник подтолкнул Сашку локтем: — Эх, кореш, быстрей бы погоны снять! Вернусь, перво-наперво по всем бабам — что вдова, что солдатка — шершнем пройдусь! Кто не спрятался, я не виноват. — А не боишься на какого-нибудь ухажера с ломиком нарваться? — поддел Сашка. — Хо! Напугал слона дробиной, — Будник беззаботно хмыкнул. — Смету тыловую крысу и не замечу. — Вот и я к тому: не надо бы тебе, Петро, из армии уходить. При твоем гоноре, помяни моё слово: на гражданке полгода не пройдет, как заново сядешь. — Так это когда еще, — мрачное пророчество Будника не сильно огорчило, — он и на день-то вперед не загадывал. А полгода мирной жизни виделись отсюда и вовсе чем-то безмерным. — Главное — чтоб полной грудью! А там как картея ляжет. Ефрейтор, в прошлой, довоенной жизни удачливый шулер, предвкушающе потянулся крупным налитым телом. Сашка заметил, что командир впереди слегка повернул голову, словно прислушиваясь, и быстренько насупился, будто отгораживаясь от любопытного Будника, — ему уж перепадало за болтливость.

Арташов слышал перешептывания, понимал, о чем ропщут сомлевшие на солнце бойцы, но упрямо продолжал движение, — вот-вот должны были объявиться посланные вперед квартирьеры.

Солдаты и впрямь вымотались. Задремавший на ходу Карпенко наступил на пятку Захарчуку. Тот возмущенно повернулся: — Чего спотыкаешься, хохол? Карпенко встряхнул головой. Мечтательно зевнул во всю пасть: — Ох, мужики, щас бы подушку придавить.

— И сколь проспишь? — подначил Захарчук.

— Хоть сутки, хоть двое. Лишь бы дали. — Не завирай! Двое не проспишь.

— Как это? Очень даже просплю. А то и трое подавай. Сна много не бывает!

— О брехун-то! — громко удивился Захарчук. — Всегда брехуном был. И война не исправила. — Кто брехун?! — взвился Карпенко. — За это, москаль, и ответить недолго. — А хило не станет? — задиристый Захарчук с готовностью принялся закипать. Но тут в строй вернулся Будник. — Заткнулись оба, — пресек он зарождающуюся бучу. — Два года, считай, всех достаете. Да хоть ты, Карп! Если он тебе так опостылел, какого ляда на Днепре среди бела дня полез из-под обстрела вытаскивать? — Так я чего полез?! — Карпенко смутился. — В надежде, что увезут в госпиталь с концами. Так нет, — трех месяцев не прошло, — заявился. — А в самом деле, Захар? — Будник, прищурившись, глянул на Захарчука. — Сам же говорил, что после госпиталя в учебку направляли. Чего ж опять сюда утёк? — Так я к кому утек? К Обгони смерти, к вам. Не к этому же, — он сплюнул. — Этого бы сто лет не видел. Ничего, теперь уж скоро. Дембеля только дождаться. А там думать забуду. — А я так, наоборот, твою фотку с собой возьму, — незамедлительно отреагировал Карпенко. — В хате у образов повешу. Каждый день Бога благодарить буду, что избавил! — Ты ж врал, что неверующий. — Избавит — уверую! Слушая перепалку заклятых друзей, спровоцированную лукавым Будником, остальные слегка приободрились, принялись перемигиваться.

Впереди зашевелились придорожные кусты, и на дорогу выбежал рядовой Фархад Мухаметшин — один из посланных вперед квартирьеров. При виде Мухаметшина солдаты, предчувствуя конец пути, оживились. Послышался заливистый голос Ипатьева: — Глянь, мужики, Федя! Никак жильё надыбали! Не прошло и года! Вас со старшиной, паразитов, только за смертью посылать. — Как раз за смертью старшину не дозовешься, — Будник презрительно скривился. — Он от нее всю войну ополовником на кухне отбивался. Меж тем Фархад Мухаметшин, зыркнув вправо-влево, заспешил, слегка приседая на простреленную правую ногу, к капитану. Из-за этой припадающей после ранения ноги полненький рябой таджик на фоне остальных ловких, поджарых разведчиков смотрелся эдаким раскормленным, всполошным воробьишкой. Впрочем, ползать подраненная нога ему не мешала. Никто другой не умел так ловко, по-гадючьи бесшумно извиваться по земле, порой в нескольких метрах от противника.

— Тарища капитана! Тарища капитана! — привлекая внимание роты, Фархад издалека зазывно замахал руками, призывая всех свернуть на тропинку, с которой только что выскочил.

— И впрямь нашли! — облегченно прошелестело по рядам. — В лучшем, слушай, виде! — гортанно затараторил Мухаметшин, сам радостный от того, что принес хорошую весть. — Всё как капитана приказал! И на берегу! И чтоб всем разместиться. Старшина Галушкин обнаружил. То, что на место предполагаемого размещения первым наткнулся старшина роты Галушкин, никого не удивило. Несмотря на пятьдесят лет, старшина сохранил зоркий глаз, одинаково цепко подмечавший вражеские патрули и припрятанный хозяйками самогон. Правда, за линией фронта ему довелось побывать лишь однажды. Как-то в связи с потерями в личном составе Галушкин вызвался в поиск и в самую важную минуту сробел так, что едва не погубил всю группу. — Должно, старый хрен, спиртное учуял. В разведку по собственным тылам, — на это он силен, — процедил злопамятный Будник. По знаку Арташова приободрившаяся рота вслед за Мухаметшиным потянулась в кустарник.

Через несколько сот метров среди сосновых деревьев показалась высокая скошенная черепичная крыша, будто нахлобученная на белоснежный яблоневый сад. У резной металлической калитки, врезанной в массивный забор, разведчиков поджидали старшина и двое бойцов. — По месту, кажись, то, что надо, — доложил Арташову Галушкин. — Добрый домина. В три этажа. Считай, замок. И усадьба на полгектара. — Почему не зашли? — не понял Арташов. — Так вроде жилое, — старшина замялся. Нервно заморгал, отчего отечные мешочки будто сами собой запрыгали под глазами. — Решил без команды, так сказать, обождать…Дабы без конфузии. Языков-то не знаю. Будник поморщился:

— Тебе б, старшина, всё по каптеркам воевать. Дабы без конфузии…Разрешите, товарищ капитан?

Он приподнял приклад автомата и, дождавшись подтверждающего кивка, несколько раз с чувством пристукнул по металлу. Требовательный гул понесся вглубь сада.

— Как будто женские голоса доносились, — вроде в никуда сообщил Галушкин, вызвав воодушевление в рядах.

— А ну, фрицевки, кончай в прятки играть! — задиристо выкрикнул Сашка Беляев. — А то мы тут как раз самые большие поисковики по вашу душу собрались! Живо всех пересчитаем!..Может, сигану на разведку, товарищ капитан?

Двухметровый забор — не препятствие для разведчика. Тем более для гибкого, переполненного энергией Сашки. — Видать, что за войну не напрыгался, — хмыкнул Будник. — Так ему на бабу запрыгнуть не терпится. А в этом деле какая усталость, — донеслось из рядов.

В глубине сада послышались звуки шагов.

Сашка, демонстративно отогнув ухо, прислушался. Значительно приподнял палец. — Так, даю вводную: походка женская, нога легкая, тридцать шестого где-то размера. Не больше. Судя по нажиму, лет эдак не сильно за тридцать. Точно! У меня сердце — вещун.

Из-за кустов черемухи показался сухощавый, шестидесятилетний мужчина в тирольской шляпе с аккуратно подстриженными седыми усиками, отчасти прикрывающими тонкий, жилистый шрам, рассекший правую губу.

— Вот балабон, — вечно пальцем в небо, — разочарованно пробурчал Будник.

Примечания

1

Здесь и далее по тексту стихи поэта Евгения Артюхова