Русский Ришелье

Александр Гурин, 2014

Весной 1656 года судьба друйского воеводы Афанасия Ордина-Нащокина решилась в Москве. По воле государя всея Руси предстояла Афанасию миссия дерзостная и опасная, но для страны важная, предрекавшая не только жизнь, полную приключений, но и возможность необычайного возвышения, шанс стать, как выражались потом иноземцы, «русским Ришелье». О сложной и противоречивой личности «предтечи Петра Великого», ушедшего в тень отечественной истории, рассказывает эта книга.

Часть первая. В стране чудес и колдуний

Глава I. Путь к Митавскому замку

В первый день августа 1656 года от Рождества Христова несколько всадников на добрых конях ехали по лесной тропинке, что петляла неподалеку от границы Речи Посполитой и вассального этому государству герцогства Курляндского. Все путники были одеты в немецкое платье. В этой группе нетрудно было определить главу — дворянина в шляпе с пышным плюмажем, отличавшегося гордой осанкой и выглядевшего старше своих спутников.

Если бы в этом пустыннном лесу кому-то повстречался маленький отряд, то наблюдатель недоуменно посмотрел бы ему вслед: что за шальной немецкий барон рискнул в такое время отправиться в дальний путь?! Несколько вооруженных мушкетами слуг — конечно, неплохая защита от разбойников. Но что они могут сделать, окажись на пути эскадрон одной из воюющих сторон?!

Боевые действия длились в этих краях уже не первый год. Сначала царь всея Руси Алексей Михайлович, откликнувшись на мольбу украинского гетмана Богдана Хмельницкого (шестую уже по счету), двинул войска в помощь восставшим украинцам и белорусам. Затем ослаблением Польши воспользовался шведский король Карл X. Началась война всех против всех, и только герцогство Курляндское казалось островком мира и спокойствия посреди бушующего пламени войны.

Всадники ехали не спеша — путь был долог и следовало поберечь коней. Чтобы скоротать время, тешили себя разговором. Дворянин на русском языке пояснял одному из своих спутников, человеку в европейской политике неискушенному, как развивались события в этом регионе:

— И вот свейский король занял Варшаву и объявил себя королем не только Швеции, но и Польши. А ведь за несколько лет до этого вообще не имел ни одной короны.

— Как так?!

— А вот так. Был Карл-Густав простым немецким генералом…

При этих словах собеседник усмехнулся про себя, подумав: «Простым генералом! Мне бы так».

Рассказчик заметил усмешку, но продолжил, не став ее комментировать:

— Командовал он шведскими войсками в Германии. Счастье вдруг привалило к нему, когда шведы решили выдать замуж его двоюродную сестру…

— Небось за знатного господина?

— Еще бы! Ведь сестрица этого генерала сидела на шведском троне. Говорят, всем хороша была королева — и красива, и умна, и правила мудро. Ухажеров вокруг этой Христины вилось, что пчел около улья. Говорят, что и нынешний король был в нее влюблен и восхищался ею. Он не попытался уложить Христину в ее же постель в королевском дворце, как это безуспешно пытались сделать другие ухажеры, а официально предложил жениться.

— Молодец! А как иначе можно с невинной девой?

— Ну, злые языки говорят, девушкой к тому времени королева не была уже давно. Но влюбленному генералу она ответила: «Никогда!» И ушел он из дворца в тоске и печали.

— Вот стерва!

— Да что ты заладил — то невинная дева, то стерва! Чтобы утешить этого Карла-Густава, королева сделала его генералом и командующим шведскими войсками в Германии.

Рассказчик не стал говорить о том, что королеву к моменту сватовства Карла-Густава уже трудно было чем-либо удивить в делах альковных. Причем к тому времени она стала сторонницей нетрадиционной в любовных делах ориентации и кавалерам предпочитала подруг. Услыхав такое, простоватый собеседник полчаса бы охал и сомневался. Поэтому дворянин стал рассказывать о другом:

— Шло время. Шведы свою премудрую королеву любили, но беспокоились, что нет у нее законного наследника, а значит, после ее смерти земля может остаться без власти. И предложили ей выйти замуж. Называли, кстати, и имя двоюродного братца, того самого генерала Карла-Густава Пфальц-Цвейбрюккенского.

— Имечко — язык сломаешь!

— Но королева замуж выходить отказалась. И тогда ее подданные стали настаивать, намекая, что, мол, жених согласен, а тебя спрашивать никто не станет — притащим к алтарю, а после брачной ночи быстро дурить перестанешь и будешь послушна мужу!

— И то верно. Так с ними, бабами, и надо! Не сам удумал, в книге премудрой «Домострой» подобное написано.

— Услышав такое от своих подданных, Христина сбежала из Стокгольма аж в Рим, к главе всех католиков — римскому папе. Там королева лютеранской Швеции объявила себя католичкой и отреклась от престола. Шведы не придумали ничего лучше, как короновать ее двоюродного братца Карла-Густава — мать его была сестрой короля, отца Христины, а ближе родственников не нашлось. Наверное, генерал тогда подумал: «Не досталась мне красавица Христина, будет хоть корона».

— А что было потом?

— Аппетит, как известно, приходит во время еды. И вот король Швеции напал на Польшу, решив завладеть и короной Речи Посполитой. А теперь, быть может, ему и двух корон уже мало — и на курляндскую нацелился. Генерал-губернатор Лифляндии Магнус Габриэль Делагарди вывел свое войско из Риги и сосредоточил у границы с Курляндией большие силы. А у вассала польского короля, курляндского герцога Якоба, армии нет — пара рот только и имеется. Генерал-фельдмаршал Делагарди требовал от герцога признать себя шведским вассалом. Напрасно герцог Якоб показывал подписанный еще с королевой Христиной договор о ненападении. Генерал-фельдмаршал Делагарди лишь смеялся, видя эту грамоту. Недаром же про Понтуса Делагарди, деда графа Магнуса Габриэля, ходили слухи, будто он связан с нечистой силой. И пришлось бы герцогу Якобу покориться свеям, если бы на Лифляндию не начала наступление рать царя Алексея Михайловича. Граф Делагарди быстро потерял всю спесь и стал думать об обороне Риги, а не о захвате Митавы — столицы герцогства Курляндского. А так, съели бы свеи герцогство, как кошка маленькую птичку!

От дворянина не ускользнуло, как при упоминании нечистой силы его собеседник стал вертеть головой. Между тем в местном лесу и в самом деле могло померещиться что угодно. Вечерело, стало намного хуже видно, чем днем, казалось, неподалеку от путников мелькают какие-то тени. Дворянин, впрочем, отреагировал на вечерний лес без суеверий, но с опасением практического характера. Он прервал прежний разговор и обратился к ехавшему впереди всаднику:

— Мы не заблудимся, капитан?

Ехавший впереди дворянин лет тридцати невозмутимо ответил по-русски с легким иностранным акцентом:

— Не изволь беспокоиться, воевода. Я же говорил, что хорошо знаю эти места.

— Не наткнуться бы на шведов, — с опаской сказал всадник, замыкавший кавалькаду.

— Не бойся, — ответил проводник, — эта тропинка проходит всего в паре верст от большой дороги. Именно поэтому солдаты тут не ходят.

Обернувшись к воеводе, он продолжил:

— Не пора ли нам сворачивать с тропы? Сегодня мы можем заночевать не в лесу, а на постоялом дворе или на почтовой станции. Дело в том, что мы уже покинули пределы воюющей Речи Посполитой и ступили на территорию мирного герцогства Курляндского.

Все с интересом ждали ответа воеводы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина — ночевать в лесу еще одну ночь никому не хотелось. Но начальник не спешил объявить свое решение. Некоторое время кавалькада из пяти всадников в молчании продолжала путь.

— Заночуем в лесу, — наконец решил воевода. — Да, его светлость герцог Якоб мир не нарушает, и чужеземные войска не вправе вторгаться в герцогство. Но шведы — чужаки и не так хорошо знают эти места как ты, капитан. Да и вражеские лазутчики в приграничье могут быть, а мы должны сохранить тайну, чтобы никто посторонний не узнал о нашем посольстве к герцогу.

— Господи, спаси и сохрани! — вздохнул замыкающий. — Уже не первый день пробираемся, как тати по землям, где и православного-то не сыщешь. Угораздило же нас!

«Ох, наказал бы я этого Ивашку, будь он моим холопом!» — подумал воевода. Увы, Ванька был отнюдь не холопом, а доверенным человеком князя Хованского и только на время был отдан в распоряжение друйского воеводы Ордина-Нащокина. И то лишь потому, что был друйский воевода худороден, всего достиг сам и не имел большого числа верных слуг. А с Ивашкой и его господином Ордин-Нащокин познакомился несколько лет назад, когда еще не был воеводой. В тот год в родном для Афанасия Лаврентьевича Пскове вспыхнул мятеж, для подавления которого из Москвы был направлен князь Хованский. Находившийся, что называется, на подхвате дельный дворянин Ордин-Нащокин князю понравился. Но не догадывался тогда Хованский, что птицей высокого полета вдруг окажется этот незнатный провинциальный помещик, что сам станет воеводой.

Сколько раз воеводе приходилось сожалеть, что для столь сложной миссии царь не выделил ему помощника из приказа Тайных дел, например, умнейшего подьячего Юрия Никифорова. «Стоп», — прекратил свои мечтания воевода и аж почесал в затылке с досады, что задумался о таких глупостях. Ванька, видя этот жест, чуть втянул голову в плечи, капитан-немец, глядя на человека князя Хованского иронически улыбнулся. Впрочем, они не знали истинной причины недовольства своего начальника. А Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин подумал: «Что-то ты возгордился не в меру, Афонька! Кабы царь захотел Никифорова с посольством отправить, тот и был бы послом, а ты у него всего лишь помощником. И не забывай, государь считает, что дело неотложное, а значит, и людей можно было использовать лишь тех, что в Друе есть. К тому же государь дал понять: по-настоящему толковых людей мало, надо использовать и остальных».

Конечно, воевода мог бы оскорбить или наказать Ивашку, но это грозило вызвать немилость его господина. А ссориться с могущественным князем без серьезной причины не стоило. Поэтому Ивашку можно было лишь иносказательно воспитывать. И царский посол ограничился тем, что строго сказал:

— Не по своей воле едем, по государеву повелению!

Словно хороший артист, Ордин-Нащокин сделал долгую паузу и укоризненно добавил:

— Разве наш путь долог или труден? Помнится, лет пятнадцать назад я ехал с посольством в Молдову. Дорога, как известно, более тысячи верст пути через всю Украину. Польские жолнеры пытались меня изловить, я же прятался по православным монастырям.

— Отчего же поляки хотели арестовать посла, едущего в Молдавию? — удивился проводник, курляндский дворянин на русской службе Иоганн Шталкер.

— Я ехал инкогнито. Должен был с помощью господаря Молдовы Василия Лупу узнать, возможен ли союз турецкого султана и польского короля против государства Российского. В столице Молдовы Яссах выдавал себя за простого дворянина с Украины, который специально приехал наняться на службу к господарю.

Афанасий Лаврентьевич усмехнулся:

— Нелегко было уговорить господаря платить мне поменьше. А то он, зная, что на самом деле я посол могущественнного царя, назначил мне жалованье явно не по чину. Пришлось объяснять, что назавтра весь двор думать будет, за что худородному дворянчику такая честь?! А я внимание к себе привлекать был не должен. В общем, с трудом добился, чтобы жалованье мне назначили как положено, и ни грошем больше.

Жил я в Яссах и старался прознать, чего хотят турки, что думают ляхи. Наконец я узнал: когда из Москвы в Бахчисарай возвращалось Крымское посольство, поляки зарубили татар и попытались свалить убийство на царских людей. Вслед за неизбежным, но как всегда внезапным, татарским набегом на Русь могла начаться русско-турецкая война. А затем польские магнаты, которые умыслили сие коварство, уговорили бы тогдашнего польского короля Владислава напасть на Русь с тыла. Беда могла приключиться великая. К счастью, я вовремя предупредил царя, и покойный Михаил Федорович, царствие ему небесное, смог доказать татарам, кто именно убил их послов.

Ивашка, слуга князя Хованского, слушал Ордина-Нащокина, а про себя думал: «Бахвалься, бахвалься, выскочка худородный! Только кто поверит, что ты спас все царство православное?! Вот вернусь к князю, расскажу своему могущественному господину, какие ты, воевода, речи ведешь».

Драгунскому капитану — проводнику посольства — Иоганну Шталкеру тоже было непросто поверить в удивительный рассказ Ордина-Нащокина. Но перед глазами предстала картина: скачет по снегу русская дворянская конница, Ордин-Нащокин впереди с саблей в правой руке, с пистолем — в левой. Вот падает застреленный им швед, еще одного убил из пистоля сам Шталкер, вот воевода фехтует с врагами, аки француз или итальянец, и шведы испуганно пятятся назад. Не выдержали тогда вороги молодецкого удара русских дворян, отошли. Лихо изгнал прошедшей зимой воевода вторгнувшихся в Друйское воеводство шведов. Умелый воин Иоганн Шталкер мог отличить храбреца от человека заурядного и не стал подозревать Афанасия Лаврентьевича в хвастовстве.

Капитан решил сменить тему:

— И все же, надо ли нам продолжать ехать кружным путем по лесным тропам? Мы теряем время. Предлагаю пробираться по тропе, что идет прямиком вдоль большой дороги в сотне саженей от нее. Хоть и будем двигаться по лесу, но напрямик, рядом с дорогой. Надо будет лишь говорить тихо, чтобы на дороге не услышали.

— Поезжай как пожелаешь, — с неожиданной легкостью согласился воевода.

Прошло полчаса и взорам путников, находившихся в тот момент на опушке леса, открылся вид на одно из имений курляндского герцога. Как отличалось оно от разоренных войной земель Речи Посполитой!

Ухоженные поля были готовы к жатве, на заливном лугу у озера паслось стадо тучных коров.

— Какие необычные коровы там на лугу!

— Ничему не укрыться от взгляда посла, — решил польстить начальнику Иоганн Шталкер. — Верное замечание, на Руси или в шведских землях таких коров нет. Герцог Якоб завез коров из Нидерландов, а овец — аж из Испании. Везти дорого, но шерсти такие овцы дают намного более обычных.

Курляндец взял на себя роль экскурсовода:

— Видите пруды вдали? С помощью таких прудов его светлость опроверг вашу русскую поговорку: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда».

— Как так?

— Обычно по распоряжению герцога в таких прудах лет шесть разводят рыбу. Затем воду спускают, и мало того, что вся рыба увеличивает богатство его светлости, так удобренная илом земля к тому же дает небывалый урожай. Теперь посмотрите чуть левее. Обширный луг, который вы видите перед собой, обеспечивает герцогу жбан меда.

— Луг? Обеспечивает?

— О, герцог — мудрый хозяйственник. Чтобы приучить крестьян к пчеловодству, его светлость повелел — с каждого земельного участка ему должны доставлять определенное количество меда.

— Ох, и воруют небось этот мед, — с иронией заметил Ивашка.

— Воруют?! Что ты?! Пойми, еще в старину, во времена Ливонского ордена, в Курляндии ввели особую казнь для тех, кто крал мед. Крестьянина раздевали догола, разрезали ему живот и жгли огнем зад, чтобы холоп бежал вперед. Так он и бежал, пока кишки не вываливались из живота. Кто же станет красть мед, если за это положена такая страшная казнь?!

Ивашку аж передернуло:

— Нет, чтобы не мудрствуя лукаво, до смерти запороть на конюшне…

Воевода сохранял внешнюю невозмутимость.

— Что это за необычное строение впереди? — поинтересовался он.

— Один из герцогских заводов по изготовлению железа.

— Неужто в этих местах имеется хорошая железная руда?

— Конечно нет. Но герцог Якоб повелел смешивать плохую болотную руду с хорошей шведской. Шпаг и кинжалов из такого металла, конечно, не сделаешь. Но вот чугунные котлы у герцога покупают и Польша, и Белая Русь.

— Герцог, а повелел котлы делать, — пробормотал про себя Ивашка, удивленный, что отнюдь не княжеским делом занялся монарх Курляндии и Семигалии.

Иоганн Шталкер сделал вид, что не почувствовал иронии Ивашки:

— О, у герцога множество заводов. Наши ткани знают в Польше, Литве, Швеции, голландцы покупают у нас корабельные канаты…

— Я слышал, будто герцог продает иноземцам даже корабли. Так ли это? — заинтересовался воевода.

— Невелика Курляндия, а чем только ни торгует, — с гордостью ответил Шталкер. — Его светлость построил в Виндаве большой порт и судоверфь. Он продал в Англию и Францию уже десятки многопушечных фрегатов. И каждый стоил огромных денег. О, смотрите, впереди пороховая мельница!

— У герцога и армии-то нет. Зачем ему порох?

— Порох его светлость продает за море — в Англию.

— В Англию? Да англичане сами кому хочешь свои изделия предлагают!

— Да, это так. А вот порох у нас покупают, — в словах Шталкера снова сквозила гордость.

Тут перед путешественниками предстал крестьянский хутор, и проводник замолк. Жалкий домишко был построен из плохо обтесанных бревен и сверху покрыт соломой. Домик был так низок, что его жильцы с трудом могли стоять в нем в полный рост. Окно заменяла дыра, на ночь закрывавшаяся доской. И в такой хижине крестьянин жил вместе с курами, свиньями и собакой…

Пока путники созерцали печальное зрелище, их проводник — курляндский дворянин на полном серьезе пояснил своим спутникам:

— Герцог Якоб милостлив. В его имениях крестьяне живут лучше, чем у баронов.

— Быть может, герцог Якоб заставляет своих подданных платить очень большие подати? — удивился воевода. — Герцогство ведь маленькое, а деньги нужны и на содержание двора, и на содержание замка, и на многое другое.

Капитан Шталкер тихонько рассмеялся:

— Мы, курляндские дворяне, вообще не платим налогов. Герцог живет на доходы с собственных имений. А латышские холопы по нашим законам приравнены к древнеримским рабам. Дворянское собрание повелело каждому немцу обязательно иметь мушкет, чтобы держать в повиновении этих рабов.

— Тихо! — вдруг встревоженно произнес воевода. — Что за странный звук?

Секунду все молчали. Осторожный Ивашка на всякий случай приготовил мушкет. Воевода оставался недвижим, но был готов в случае опасности действовать очень быстро. Капитан Шталкер оставался спокоен и собирался что-то сказать.

Неожиданно под одним из охранников очень не вовремя заржала лошадь.

В руках воеводы непонятно как оказались сразу два пистолета: вроде бы мгновенье назад их не было, а как он выхватил из-за пояса оружие, никто не заметил. Капитан Шталкер улыбнулся, громко сказал по-русски:

— Быстр ты, воевода. Не хотел бы я быть твоим врагом.

Видя, что Ордин-Нащокин ждет объяснений его беспечному поведению, проводник, продолжая улыбаться, сказал:

— Не тревожься, Афанасий Лаврентьевич. Это местная девка собирает неподалеку ягоды или грибы. У здешних крестьянок очень своеобразный наряд. На плечи они надевают покрывало, края которого украшены подвесками. Те при ходьбе звенят. Кроме того, местные модницы любят носить медные пояса с тремя-четырьмя рядами белых гладких камешков, которые собираются на морском побережье. При ходьбе камешки могут стучать друг от друга. Наряд, конечно, хоть и недорогой, но красивый, однако, когда надо расстегнуть красавице пояс и сбросить покрывало с ее плеч, довольно неудобно — очень много шума.

— А что, тебе, капитан, случалось расстегивать их пояса? Охотно ли соглашаются на это местные крестьянки? — тут же заинтересовался не в меру любопытный Ивашка.

— Помню одну местную колдунью, которая с нетерпением ждала, когда же я вновь расстегну ее пояс, — не выдержав, похвастался курляндец.

Однако, хотя офицер и ударился в воспоминания, вроде бы весьма приятные, лицо его вдруг сделалось печальным. Он замолчал, явно не желая продолжать.

Ивашка меж тем встревожился.

— Здесь есть ведьмы? И много? — стал выпытывать он у Шталкера.

Доверенному человеку князя Хованского явно расхотелось расстегивать что-либо местным крестьянкам.

— Да, среди латышек встречаются колдуньи. Их выявляют, ловят и сжигают на кострах.

— Но как же тебя угораздило сойтись с ведьмой? — бесстрастно спросил воевода.

Ивашка тем временем впал в панику. Он всматривался в глубь леса, боязливо озираясь, словно ждал, что из чащи вылезут какие-нибудь упыри или собиравшая грибы крестьянка вдруг начнет насылать на путников порчу.

Иоганн Шталкер сделал паузу, перед тем как ответить на вопрос воеводы. Затем неторопливо и печально начал свой рассказ:

— Я тогда жил в имении своего отца, неподалеку отсюда. Я вернулся в поместье после того, как кончил учиться на юриста в университете в Кенигсберге. Подумывал, где бы сделать карьеру, и отдыхал в отчем доме. Помню, однажды с перепою у меня сильно разболелась голова. Ко мне подошла незнакомая красивая девушка с длинными волосами цвета ржи и вдруг, ни слова не говоря, стала гладить ладонью по волосам, тереть мне виски. Потом, когда мы были уже хорошо знакомы, она призналась, что поступила так потому, что я очень понравился ей. Волшебные прикосновения помогли мне, через пять минут все прошло. Я решил снизойти до хорошенькой рабыни моего отца, избавившей меня от головной боли. Нежно взял ее на руки, отнес на сеновал. Хотите верьте, хотите нет, но я так поступил, ибо по одному ее взгляду почувствовал, что она именно этого и желает. Я оказался прав, холопка нисколько не противилась мне и оказалась уже не новичком в амурных играх. Мы весь день провалялись на сене. Иногда мне кажется, что то был самый счастливый день в моей жизни. Я раздел ее полностью, и когда смотрел на нее после очередного любовного акта, мне казалось, что сама Венера возлежит рядом со мной — так прелестно она была сложена. Вечером, прощаясь, я дал ей три талера — даже свободной женщине никогда не вручат столько за подобную услугу. Видно, Гунта (так звали холопку) околдовала меня. На следующий день я взял из кладовой в отцовском замке изюма и диковинных орехов, которых нет в наших краях, из погреба — бутылку дорогого рейнского вина и пошел искать свою стройную светловолосую чаровницу. Я отыскал ее избу, Гунта была так рада и вину, вкуса которого она раньше не знала вовсе, и орехам, что стала целовать меня. В результате вино и орехи были забыты, а мы долго пробыли на ее кровати, и я даже не обращал внимания, на каком твердом, неудобном деревянном топчане лежу, ведь рядом была моя обнаженная Венера. Мы были словно пьяны, но не от вина, а от любви…

Капитан Шталкер замолк, лицо его стало еще печальнее, казалось, что гнев борется в нем со скорбью. Ивашка курляндского простофилю не одобрял: нашел в кого влюбиться — в холопку! Как будто без любви от такой нельзя утех получить?!

После довольно долгого молчания Шталкер пояснил воеводе, словно выдавив из себя фразу:

— Гунта стала моей постоянной любовницей и оставалась таковою до самой смерти. Мы сожительствовали невенчанно, но почему-то я не чувствовал в этом греха, казалось, что все естественно и должно так и продолжаться.

— Отчего же она умерла?

— Ее соседка, скуповатая вдова Анна, попросила девушку ворожбой и заклинаниями исцелить больную корову. Вначале Гунта отказалась, но после повторной просьбы решила, что попробует. Однако корова все равно умерла. Анна в гневе побежала жаловаться пастору: колдунья сгубила мою единственную коровенку! Гунту схватили, обвинив в колдовстве. Небрежно, словно говоря о пустячном деле, я попросил своего отца, барона, повелеть отпустить девушку. Собственно, я был уверен, что это дело пустячным и является, что все должны понимать: не в меру жадная вдова просто оклеветала моего светловолосого ангела. Но, о ужас, мой отец был непреклонен! А ведь раньше он никогда ни в чем не отказывал мне. Теперь же говорил, мол, эту проклятую колдунью надо сжечь хотя бы для того, чтобы я, его сын, понял, как надо обращаться с рабыней. Обвинил меня в том, что я перестал думать о карьере, не ищу себе достойную невесту, посмел забрать из замка и подарить Гунте одно из колец моей покойной матери.

«Ведьма, околдовавшая тебя, умрет!» — вынес он приговор. Напрасно я говорил, что не смогу без Гунты жить, что прокляну его, если он посмеет убить ее. Отец, выслушав мои угрозы, спокойно сказал: «Вот как. Значит, болезнь сильнее, чем я предполагал. Случится то, что случится, а ты позже поймешь, что я прав, и будешь благодарен мне».

Я выхватил из ножен шпагу. Барон распрямил плечи и старческим голосом спросил: «Хочешь убить своего отца? Действуй, Каин!» Он стоял без движения, я же в отчаянии выбежал из комнаты.

На суде Гунта держалась гордо, словно не рабыня, а госпожа. Она не пыталась отрицать, что лечила людей своими колдовскими прикосновениями. Но вовсю издевалась над судьями. Моего отца аж передернуло, когда Гунта заявила: сын Сатаны в образе немца соблазнил ее и она стала грешить, будто немка, и только звуки латышского музыкального инструмента кокле на время освобождали ее из-под власти немца-дьявола.

Я пытался поймать ее взгляд, но Гунта не соизволила хотя бы взглянуть на меня. Суд наказал ее за дерзость: пастор велел не просто казнить ведьму, как водится, без пролития крови, но сжечь ее на костре из сырых дров, чтоб горела помедленнее.

Я велел слуге седлать коня, собираясь поскакать в столицу герцогства Митаву, к суперинтенданту нашей лютеранско-евангелической церкви, рассказать ему все как есть и уговорить его спасти Гунту, поступить по справедливости. Но когда конь был оседлан, узнал, что казнь состоится немедленно. О, как долго она горела и как страшно орала! Пока огонь пожирал ее прекрасное тело, мне казалось, что я схожу с ума!..

Иоганн Шталкер тяжело вздохнул. Пока он рассказывал об этой трагедии, то сжимал кулаки:

— Днем я, не говоря никому ни слова, уехал на коне в лес. Ночью случился пожар. Вдова Анна сгорела в своем доме вместе с детьми. Она пыталась выбраться из избы, но не могла снаружи открыть дверь — мешало тяжеленное бревно, неизвестно как оказавшееся у входа. Пастора, который велел жечь Гунту сырыми дровами, утром нашли в луже крови, у него было перерезано горло.

Мой отец был полным господином в своих владениях — убийцу пастора никто не искал. Отец ходил за мной по пятам, теперь он извинялся передо мной, просил прощения. Я не произнес в ответ ни единого слова. В отчем доме я оставаться не мог, в Курляндии — не хотел. Выбор был невелик. Либо отправиться за море — в колонии герцога Екаба, либо податься на службу к русскому царю. Ведь государь Алексей Михайлович как раз объявил войну польскому королю и старался привлечь в страну знающих военное дело иноземцев.

— А что, у герцога есть земли за морем? — поразился Ивашка.

— Да. В Америке его светлость купил часть острова Тобаго, а в Африке всего за бочонок рома один негритянский вождь уступил ему небольшую часть своих владений.

Ивашка хотел было полюбопытствовать, где эти Африка и Америка находятся, но вовремя сообразил, что не стоит показывать свое невежество. А воевода Афанасий Лаврентьевич счел необходиым промолвить:

— Ты не ошибся, офицер. Мне приходилось читать, что в Африке нет больших городов, нестерпимая жара, много страшных болезней.

— Бесспорно, это так, — согласился Шталкер.

— А царь Алексей Михайлович умеет жаловать верных слуг. Разве в какой-либо другой стране ты сумел бы так быстро стать капитаном? Разве не обрел в Москве свое счастье?

Шталкер вздохнул и ничего не ответил.

Ивашка посмотрел на небо и заныл:

— Солнце садится, пора костер разжигать, еду готовить. И так с утра ничего не ели, а во тьме много не наготовишь.

— О государевом деле надо думать, — строго сказал воевода. — Солнце еще не село, поедем дальше.

Друйский воевода обратился к Иоганну Шталкеру:

— Я видел, что со вчерашнего дня ты сам не свой, хотя и стараешься никому не показывать этого. Вчера я полагал, что ты сильно беспокоишься из-за того, что мы тайно проезжаем неподалеку от расположения шведских войск. Но теперь я думаю, что тебя, видимо, тревожат мысли об этой Гунте.

— Да, не мысли, воевода. Вчера с утра я был беспокоен от того, что ночью она снова приснилась мне. Но на сей раз не в прошлом!

Ивашка аж вздрогнул от таких слов и подумал: «Как хорошо было быть при князе Иване Андреевиче. Никаких ведьм, никаких поездок по ночным лесам. А государеву делу при том князь служил отменно».

Курляндец между тем продолжил:

— В моем сне мы так же ехали по лесу. Вдруг появилась Гунта, серьезная и встревоженная. Она словно хотела предупредить меня и о чем-то хорошем и о какой-то опасности. Да только говорить не могла. Но теперь мне кажется, что вскоре что-то должно произойти.

— Жаль, что не смогла предупредить, — из вежливости произнес воевода.

Он поскакал вперед, впав в задумчивость. Видя это, спутники не стали отвлекать его разговорами. Ситуация с проводником разъяснилась и Афанасий Лаврентьевич вновь стал размышлять, как лучше выполнить в Курляндии свою миссию. Заметим, весьма непростую. Но ведь и дипломат он был выдающийся! А от его действий зависело очень многое…

Глава II. Обед по-курляндски

Гребцы проворно доставили гостей к берегу. Слуга в темно-красной ливрее с поклоном предложил членам посольства оставить лодку и следовать за ним. Ивашка, доверенный человек князя Хованского, был удивлен. Он полагал, что из Митавы их отвезут прямо в герцогский замок, а оказался в каком-то зверинце. С берега реки Аа^[5] хорошо были видны шпили трех митавских церквей (да, целых трех — если до появления на курляндском престоле герцога Якоба Митаву и городом-то мало кто считал, то теперь здесь работало аж двенадцать ремесленных цехов, а население города достигло нескольких тысяч человек).

Неподалеку возвышалась громада четырехбашенного герцогского замка. Не надеясь на башни, его светлость Якоб, герцог Курляндии и Семигалии, окружил замок огромным земляным валом, построенным по нидерландской системе, воздвиг пять бастионов и превратил свое жилище в мощную крепость. Прямо же перед путниками находился небольшой парк, полный всякого зверья.

На поляне резвились изящные олени, меж деревьев важно вышагивал огромный лось с ветвистыми рогами, в большой клетке клекотал орел. Роскошно одетая дама средних лет с утонченными чертами лица и чуть полноватой, но все еще привлекательной фигурой, смеясь, кормила какую-то экзотическую птицу.

— В саду его светлости живет немало разных зверей, — с гордостью пояснил слуга.

— Я видел и не такое, — с нарочитой небрежностью ответил Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. — В зверинце у моего государя живут тигр из далекой Азии, снежный барс с самых высоких гор мира, белый медведь.

— Может, вы оговорились, ваше превосходительство? — нерешительно переспросил слуга. — Белых медведей не бывает.

— Они живут на севере, где холодно даже летом, и шкура их белее снега, — пояснил Афанасий Лаврентьевич.

Слуга почтительно умолк.

Внезапно важная дама, которая кормила птиц, радостно воскликнула: «Эйленбург! Эленбург!» — и поспешила навстречу улыбающемуся господину в запыленном дорожном костюме.

— Не спешите, Эйленбург, сначала расскажите все новости мне. Давно ли вы выехали из Берлина? Здоров ли мой брат, великий курфюрст Фридрих Вильгельм? По-прежнему ли он селит на своих землях все новых и новых переселенцев и намного ли увеличилось число его подданных? Надеюсь, сам он не пошел на войну в Польшу, а лишь послал воевать генералов? На войне ведь его могут убить…

Флегматичный Эйленбург не мог отвечать на ее вопросы, так как говорливая дама не давала ему и слова сказать. Без умолку тараторя, она удалялась в противоположную от Ордина-Нащокина сторону. Вскоре путешественники перестали слышать ее голос.

— Кто это? — полюбопытствовал посол. — Кавалера, с которым беседовала ее светлость, герцогиня Курляндии и Семигалии Луиза-Шарлотта, я впервые вижу.

— Его превосходительство фон Эйленбург — посол курфюрста Бранденбурга и Пруссии.

Ордин-Нащокин огорчился: так старательно сохранять инкогнито и случайно наткнуться на посла союзной шведам страны!

«Быть может, говорливая герцогиня так отвлекла внимание берлинца, что он не поинтересуется тем, кто мы? — подумал воевода. — Остается надеяться, что случай и ее светлость спасли мою тайну».

Хотя голова дипломата была занята делами государственными, он все же подумал про себя и о другом: «А эта немолодая уже герцогиня сумела сохранить свою привлекательность. И герцог ведь почти ежегодно получает прибавление семейства».

На званом обеде, который тайно дал в честь посла хозяин митавского замка, герцогиня вела себя совсем иначе: молчала и слушала, предоставив мужчинам возможность говорить.

По паркетному полу ловко сновали слуги в темно-красных ливреях^[6] и подносили к столу все новые и новые яства на серебряных блюдах. Так как приезд посла держался в секрете, то и избранное общество оказалось немногочисленным: Афанасий Лаврентьевич, герцогская чета и немолодой уже канцлер Курляндии барон Фалькерзам. Канцлер (незаурядный человек — дипломат, ученый-историк, умелый хозяйственник), казалось, полагал, что Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин прибыл в Курляндию, чтобы вкусно поесть. Стоило лишь царскому послу на правильном немецком языке попробовать перевести разговор на политику, как глава правительства Курляндии возвращал его к кулинарии: советую, отведайте лосося, целиком запеченного на вертеле, право же, он стоит того, чтобы на него обратили внимание. Но не забудьте попробовать и сочный ломтик малосольной лососины — пальчики оближете!

Нигде в Европе не было в то время такого изобилия рыбных яств, как в России. Но лососевое изобилие за рыбным столом даже на видавшего виды Ордина-Нащокина произвело впечатление. Из вежливости он поинтересовался:

— Где в герцогстве ловится столь отменная рыба?

— Нам ее не надо ловить, — с улыбкой объяснил канцлер. — Эти лососи сами запрыгнули в садки его светлости.

Ордин-Нащокин ничем не выдал своего удивления и, смакуя лососину, ждал пояснений. Герцог соизволил самолично рассказать послу, как попал на стол этот лосось:

— Моя вторая столица — древний город Гольдинген^[7] стоит на реке Венте. Там есть водопад, очень необычный. В молодости я много поездил по Европе, но нигде подобного не видел. Высота водопада невелика — от силы метр, но в длину он тянется на добрую сотню метров — от одного берега реки до другого. Так вот, когда лососи идут на нерест, то перепрыгивают через этот водопад, чтобы плыть дальше. Я же повелел поставить садки и в «урожайный» день в них попадает более ста огромных рыбин. Хватает и мне, и моему двору, есть что продавать горожанам Митавы и Гольдингена.

По пути в Митаву я убедился, что герцогство процветает. Однако не опасаетесь ли вы агрессии алчных шведов, ваша светлость? Такая агрессия может причинить большие убытки.

Канцлер Фалькерзам тут же повернулся к нему:

— Ваше превосходительство, рекомендую отведать не только рыбки, но и буженины. Очень вкусная!

А герцог предложил:

— Не пора ли нам послушать музыку, господа?

По саду к столу шагал элегантно одетый мужчина в темно-красном одеянии. Подойдя, он сообщил:

— Ваша светлость! Придворная капелла готова усладить слух его превосходительства господина посла.

Герцог вальяжно кивнул. Когда мужчина отошел, он пояснил воеводе:

— Это француз Ренде, руководитель капеллы.

— Он скорее похож на дворянина, чем на музыканта, — удивился Ордин-Нащокин.

— Верно, он дворянин. Но имения у него нет, военная муштра его не привлекает, а музыку он любит с детства, вот и стал руководителем музыкантов, — пояснил Якоб.

Вскоре зазвучала музыка и все присутствующие почувствовали: француз свое дело знает.

Естественно, во время исполнения капеллой музыки западных композиторов обед продолжался в молчании. Посол уже доедал сладкое — крендель с медом — когда музыканты закончили выступления. Афанасий Лаврентьевич не преминул воспользоваться этим и вновь заговорил о политике:

— Какие новости приходят к вам из Польши?

Канцлер тут же подал знак стоявшему за стулом посла человеку в темно-красной ливрее, и тот поднес Афанасию Лаврентьевичу на серебряном блюде какой-то огромный мохнатый орех размером с дыню. Ловким движением кинжалом он проделал в этом орехе отверстие. Неожиданно оказалось, что орех полон не мякоти, а жидкости. Слуга вылил содержимое ореха в серебряный кубок.

Заинтересовавшийся таким дивом Ордин-Нащокин вопросительно посмотрел на Фалькерзама. Канцлер пояснил:

— Мы зовем эти орехи кокосовыми. Их привозят из африканской колонии его светлости…

Однако экзотический напиток воеводе не понравился. Нелегка работа дипломата: хоть вкус кокосового молока и не показался приятным, Афанасий Лаврентьевич заставил себя выпить кубок до дна, чтобы не обидеть канцлера. Закончив с содержимым ореха, дипломат собрался перейти наконец к делу. Собственно, Афанасий Лаврентьевич прекрасно понимал, что за обедом герцог и его канцлер решили не говорить о политике. Догадывался он также, чем это вызвано. Но зачем показывать, что ты много знаешь? И вообще, пусть все собравшиеся видят, что у русского посла нет от них тайн.

— Я послан государем, Царем и Великим Князем Алексеем Михайловичем, всея Великие и Малые и Белые России самодержцем, Московским, Киевским, Владимирским, Новгородским, Царем Казанским, Царем Астраханским, Царем Сибирским, Государем Псковским и Великим Князем Литовским, Смоленским, Тверским и прочее…

Произнося все это, посол мельком смотрел на герцогиню Луизу-Шарлотту. Ее светлость, демонстрировавшая гостю глубокое декольте и довольно скромные ювелирные украшения, откровенно скучала. Ей было неинтересно, сколько у царя провинций, хотя каждая из перечисленных Афанасием Лаврентьевичем земель превосходила Курляндию во много раз. Как и ожидал Ордин-Нащокин, ему позволили произнести титул до конца, после чего по знаку герцога слуга тут же налил гостю чашу вина (что также было ожидаемо) и разговор перешел на виноделие.

— Попробуйте догадаться, откуда сие вино? Уверен, истина станет для вас сюрпризом, — интригующе изрек Фалькерзам.

Пришлось воеводе вновь отвлечься от политики. Выпив кубок до дна (али не русский?), Ордин-Нащокин заметил:

— И впрямь необычный вкус.

После чего дипломат вслух стал гадать:

— Для бургундского недостаточно забористо, для венгерского немного кисловато, на рейнское опять-таки непохоже…

Он развел руками: мол, не ведаю, откуда привезен в герцогство этот напиток.

— И не пытайтесь отгадать, — улыбнулся канцлер, и посол почувствовал гордость в его голосе. — Это самое северное в мире вино. Оно делается из винограда, который по приказу его светлости выращивается здесь же, в Курляндии.

Ордин-Нащокин уважительно произнес:

— Но я читал, что выращивать виноград на севере невозможно.

Про себя же Афанасий Лаврентьевич подумал: «Конечно, невозможно. А то вырастят, сделают вино и получается такая кислятина! То жидкость из ореха, то вот — это. Сейчас кваску бы! А то день выдался жарковатым…»

Неожиданно, при слове «читать» герцог оживился.

— Вы любите книги? — тут же спросил он.

— Книги — сокровища, очищающие душу, — несколько велеречиво выразился посол.

— Такому знатоку я с удовольствием покажу свою библиотеку, — обрадовался Якоб. — В ней многие сотни книг.

Герцог поднялся с кресла и Афанавсий Лаврентьевич обратил внимание на то, насколько облик его светлости соответствовал внутренней сути этого человека: энергичный, с пытливыми глазами, властными чертами лица и усиками, закрученными вверх по последней моде, властитель Курляндии и внешне выглядел деятельным и проницательным правителем.

Герцогская библиотека на самом деле произвела на дипломата сильное впечатление. Афанасий Лаврентьевич слыл самым большим книгочеем на Руси. Для него покупались книги в Польше и Германии, он выписал из-за границы 82 книги на латыни. Стоили они столько, что псковский помещик Нащокин никогда не смог бы их приобрести, не веди он много лет успешной торговли товарами из своего имения с эстляндскими и лифляндскими купцами.

Но все-таки библиотека друйского воеводы намного уступала герцогской. Сколько здесь было всяких книг по кораблестроению, по технике! У посла возникло впечатление, будто он находится в доме известного ученого, а не во дворце монарха.

— Какая удивительная библиотека! — Ордин-Нащокин не считал необходимым сдерживать свои эмоции.

— Польщен. Впрочем, ваш монарх послал вас в Митаву, видимо, не ради того, чтобы вы любовались моими книгами, — неожиданно довольно холодным тоном произнес герцог. — Давайте перейдем наконец к делам, ибо здесь нет лишних ушей.

Дипломат смотрел на герцога и дивился перемене: радушный хозяин исчез, перед Ордином-Нащокиным предстал прожженный политик, желавший поскорее узнать, с чем приехал посол могущественного монарха.

— У нас не так много времени, — поторопил Якоб. — Все удивятся, если вы станете осматривать библиотеку бесконечно.

— И зря. Здесь можно находиться беспрерывно много дней, — не удержался воевода. — Что же касается моей миссии…

Посол стал четко и ясно излагать суть дела.

…Луиза-Шарлотта пребывала в безмятежном настроении: приятные новости о родном брате, курфюрсте Бранденбурга, отменный обед с послом — день складывался интересно и доброй герцогине хотелось, чтобы все окружающие также пребывали в отличном настроении.

— Ах! — неожиданно услышала она еле заметный вздох, проходя по длинному коридору Митавского замка.

Перед ее светлостью стоял барон Франц фон Лизола, посол австрийского императора в Швеции, покинувший на время шведов, чтобы нанести визит его светлости.

— Что за дурные вести заставляют вас вздыхать? — поинтересовалась Луиза-Шарлотта светским тоном.

— Не вести. Вовсе не вести. Напротив, отсутствие каких-либо вестей. Я безнадежно проигрываю в этом маленьком городе войну со скукой. Думается, я загостился в вашем прекрасном замке и мне пора ехать в Польшу. В ставку шведского короля Карла X — посмотреть, как идет война.

Герцогиня Курляндии и Семигалии и впрямь была доброй женщиной:

— Право же, не стоит спешить туда, где убивают, господин посол.

— Ваша светлость, но ведь недаром существует выражение «умираю от скуки». Нет ли у вас каких-либо свежих известий? О чем рассказывал московский посол на сегодняшнем обеде?

Луиза-Шарлотта не задумалась над тем, откуда барон фон Лизола знает об этом обеде. Она лишь ответила на вопрос:

— Увы, ни о чем.

— Но ведь говорил же он хоть что-то? — удивился дипломат.

— Да, конечно. Он расспрашивал, где в Курляндии ловят лососей, удивлялся, что у нас делают отличное вино.

«Только русский варвар мог счесть местное вино отменным, — с раздражением подумал тонкий ценитель вин из Вены. — Но зачем он прибыл в Митаву, не на рыбалку же?! Впрочем, скорее всего, с малосущественной протокольной миссией, раз ему было не о чем говорить с герцогом. Что же, моей цели это не поможет, но и не помешает».

Итальянец Лизола жил интригами и мечтал о мести. Мести Франции, оккупировавшей его родной итальянский город. Ради этого он и плел тонкую дипломатическую интригу: хотел втянуть Австрию в войну с дружественной французам Швецией, укрепить неприязнь Москвы к Стокгольму, поссорить Швецию и Бранденбург, помирить польского короля с украинским гетманом Хмельницким и… оставить Францию в изоляции: при таком раскладе шведам было бы не до парижских друзей. Просто удивительно, какие замыслы роились в голове этого честолюбивого политика, не занимающего высоких постов.

— А каковы новости из Бранденбурга? Умоляю вас, ваша светлость, развейте мою скуку!

Дипломат спрашивал, герцогиня отвечала. И вот теперь, слушая простодушный рассказ ее светлости, Лизола узнал немало тайн. От того, что красивая герцогиня, утонченная, высокородная аристократка, бескорыстно выбалтывала ему секрет за секретом, темпераментный итальянец испытывал почти такое же наслаждение, как если бы она раз за разом покорно отдавалась ему…

Глава III. Признание его светлости

Герцог вопросительно взглянул на посла. Канцлер Фалькерзам, незаметно для Ордина-Нащокина вошедший в библиотеку, также выжидающе смотрел на Афанасия Лаврентьевича.

«Ох, старею, — подумал про себя воевода, — как же шагов Фалькерзама-то не расслышал?!»

— Итак? — требовательно спросил герцог.

Посол понял: намеченный им план разговора рушится. Он ведь готовился к велеречивой беседе, хотел исподволь, по реакции собеседников, определить, как далеко он может зайти.

— Давайте обойдемся без предисловий, — предложил Якоб.

Прямота его светлости заставила Ордина-Нащокина перестроиться. Но будучи человеком умным и волевым, воевода не растерялся, а стал четко и ясно формулировать собеседникам суть ситуации:

— Войска его величества, государя, царя и великого князя всея Руси движутся к Риге. Я сам разведал наиболее удобный путь к крупнейшему городу Лифляндии.

— Отчего же вы не с войском?

— Его величество, государь, царь и великий князь всея Руси желает сообщить вашей светлости, что русская армия не перейдет границу герцогства Курляндского даже для того, чтобы запастись провиантом и фуражом. Но его величество надеется, что ваша светлость не станет чинить препятствий митавским купцам, коли они пожелают поставлять его армии припасы.

— Когда же я мешал коммерции? — удивился герцог.

— Ваша светлость! Мой царь может избавить вас от опасного соседства со шведами. Разве они не угрожают безопасности герцогства?

— Я желаю успеха его величеству царю в его предприятии.

Ордин-Нащокин решился:

— А почему бы вашей светлости не помочь царю?

— Вряд ли двести моих мушкетеров способны штурмовать Ригу.

— Но у вашей светлости имеется влияние на рижских бюргеров. Если бы ваша светлость подписали манифест к рижанам с призывом перейти в русское подданство и обещанием, что царь сохранит все вольности Риги, вашей светлости бы поверили. Бюргеры не стали бы защищать город. Король же шведский увяз в Польше, гарнизон рижской крепости невелик…

Кстати, мне известно доподлинно: свыше полувека назад рижские ратманы уже вели переговоры с нашим царем. Они просили тогда сохранить вольности Риги и разрешить рижским купцам беспошлинно торговать в России, обещая принять российское подданство. Это случилось вскоре после окончания Ливонской войны. Рига тогда принадлежала еще Польше, а не Швеции, и у рижан-лютеран возник конфликт с польским королем-католиком. Но царь не стал тогда из-за Риги начинать новую войну с польским королем.

Герцог переглянулся с канцлером и произнес:

— Я думаю, лучше будет сделать так. Когда русская армия окажется недалеко от Риги, рижанам тайно доставят грамоту от моего канцлера. Можете не сомневаться, господин посол, барон Фалькерзам знает, кому ее передать.

Ордин-Нащокин был весьма удивлен: он с поразительной легкостью, без усилий, достиг того, чего хотел. Но где гарантии, что герцог сдержит свое ничем не подкрепленное обещание?

— Господин канцлер, я могу быть уверен, что никакие случайности не помешают манифесту попасть в Ригу?

— Я не привык, чтобы мои слова ставили под сомнение, — несколько надменно ответил немецкий барон.

Видя недовольство своего канцлера, курляндский герцог Якоб примиряюще улыбнулся:

— Я понимаю ваши сомнения, господин посол. Но они напрасны. Если его величество пообещает не менять местных порядков и обеспечить беспошлинную торговлю, то не только в Риге найдутся желающие перейти под власть вашего царя. Я сам соглашусь стать его вассалом.

Хоть и был Ордин-Нащокин готов к неожиданному повороту событий, но слова герцога ошеломили уроженца Псковского воеводства. Он молчал, не зная что и сказать. Ведь речь шла о перекройке карты Европы!

Герцог понял настроение дипломата и решил: надо объясниться, чтобы потом не появилось недоверия:

— Я не забыл, как король Польши Владислав, сюзерен герцогства Курляндского, пятнадцать лет назад, после смерти моего дяди, добивался, чтобы герцогом стал его брат, кардинал Ян Казимир — нынешний король Польши. Это надо же додуматься, выдвигать иезуита на роль монарха в лютеранской стране! Мне стоило тогда огромных усилий оградить лютеранскую Курляндию от этого католического святоши, а престол сохранить для династии Кеттлеров, которую я представляю.

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин понимающе кивнул: да, непросто наследнику престола небольшого герцогства сломать планы короля одной из крупнейших стран Европы. А герцог Якоб вновь удивил его:

— Вы знаете, что я вырос без отца?

— Не знал, ваша светлость.

Ордин-Нащокин не мог взять в толк, какое отношение имеют детские годы Якоба Кеттлера к наступлению русской армии на Ригу.

— Поначалу герцогом курляндским был мой отец Вильгельм. Король Владислав вмешался во внутренние дела герцогства и согнал моего отца с престола, изгнал его из Курляндии. Папа пропал без вести, я даже не знаю, где его могила. И существует ли она. Я стал герцогом лишь потому, что мой дядя умер бездетным. Да, король Владислав и нынешний король, его братец Ян Казимир, нарушали свои обязательства перед Кеттлерами, и я вправе не считать Речь Посполитую своим сюзереном.

Ордин-Нащокин подумал про себя: «Поляков ты не любишь, но почему готов выбрать Россию?» Между тем его светлость продолжил:

— К тому же нынешний польский король Ян Казимир не может защитить даже самого себя, не то что своего вассала. Если Курляндия останется частью Речи Посполитой, я всегда буду жить под угрозой шведского вторжения. А власть шведов не сулит моей родине ничего хорошего: они будут стремиться превратить Курляндию из вассала в свою провинцию, добьются того, что вся торговля станет идти через Ригу, где пошлину собирают для шведской казны. Я не для того построил в Виндаве^[8] порт и судоверфь, завел колонии в Африке и Америке, чтобы Курляндия стала задворками Швеции. Я согласен переменить сюзерена. Но, разумеется, порядки в Курляндии останутся прежними. И я не должен буду платить царю никаких налогов, как не плачу их сейчас польскому королю.

— О сем лучше говорить с государем всея Руси, мне он сие обсуждать не поручал. Могу лишь передать все, что слышал, дьяку Посольского приказа, — ответил герцогу Ордин-Нащокин.

Казалось, что посол и герцог были предельно искренними. На самом деле ни тот ни другой не говорили всей правды, не обсуждали очень важных вещей… Дорого, ох дорого, заплатит вскоре герцог Курляндии и Семигалии за то, что не стал обсуждать сложнейшие проблемы отношений с Россией! Хотел быть хитрее всех, а перехитрил сам себя. Пока же он размышлял: «Кажется, мне удалось убедить посла в своей честности, не сказав ему всего». Курляндский герцог утаил главное из того, что побуждало его стать вассалом русского царя. Все давние планы герцога сделать Курляндию сначала богатой, а затем и могущественной, сейчас рушились. Он много лет строил пороховые мельницы, готов был продавать в Европу виндавские океанские корабли, вывозил из Курляндии рожь, но хорошие времена кончились… В Европе завершилась Тридцатилетняя война, в которой участвовало большинство стран Запада. Спрос на оружие и продовольствие резко упал, курляндский герцог Якоб не знал, куда пристроить свой порох. А продажей металлических котлов в Польшу и ловлей в садки лососей можно было заработать разве что на содержание двухсот его мушкетеров. Планы создания великой Курляндии приходилось откладывать. О, если бы через Виндаву шел транзит товаров с Руси! Герцог готов был молиться на персидский шелк, сибирские меха, русский лен, пеньку — ценнейшее сырье для производства корабельных канатов. Десятки его кораблей везли бы эти товары в Европу из незамерзающего Виндавского порта, его прибыли увеличились бы настолько, что реальностью стали бы большие города, своя армия. И глядишь, с богатым вассалом русского царя стали бы почти на равных говорить немецкие курфюрсты, датский король…

Друйский воевода Ордин-Нащокин уже пришел в себя после неожиданного признания курляндского герцога и хладнокровно рассуждал про себя: «А нужен ли нашему царству такой подданный, что не платит никаких податей? Впрочем, то пусть решает государь Алексей Михайлович. Ясно, хочет герцог, чтобы наши товары через его порт шли, ему прибыль приносили. Выгодно ли, чтобы лен и пенька отправлялись в Европу не через Архангельск, а через Виндаву, о том пусть Боярская дума думает. Пока же курляндцы пусть пошлют в Ригу манифест и тем сослужат службу царю».

Практичный канцлер Курляндии барон Фалькерзам сел в стоявшее у стола кресло, взял в руку гусиное перо. Пояснил:

— Надо написать манифест к рижанам. Для этого я должен знать, что именно готов обещать им русский царь.

Тут пришел черед Ордина-Нащокина удивить курляндцев. Посол вытащил руку из кармана камзола и протянул канцлеру лист с написанным заранее на немецком языке текстом:

— Вот! Я не смел бы утруждать вас написанием манифеста, достаточно лишь подписать его.

Герцог Якоб повернулся к своему канцлеру и высказал тому любезность в адрес посла:

— Вот как нужно вести переговоры!

Курляндский герцог взял лист, прочел манифест и передал бумагу барону Фалькерзаму. Тот обмакнул перо в чернильницу и разборчиво подписался, после чего поставил под текстом печать. Тем временем герцог Якоб соизволил лично подойти к двери, открыть ее, взмахом руки подозвать слугу и дать тому команду, что делать. Слуга ушел и буквально через минуту вернулся, неся на подносе три рюмки.

— Сейчас вы убедитесь, господин посол, что в Курляндии есть не только собственное вино, но и отменный шнапс, — заметил курляндский монарх.

«А все-таки немчура и есть немчура, — подумал про себя Ордин-Нащокин. — Воистину верно: наше платье — не по ним, а ихнее — не по нам. Рюмочки-то махонькие, едва распробуешь».

Выпив рюмку, счел нужным сказать:

— Давно не пил столь отменного шнапса.

Герцог уже собирался покинуть библиотеку, но последовавший за сим вопрос Ордина-Нащокина показал, что еще не все важные темы обсуждены:

— Ваша светлость! А не призвать ли к переходу на сторону Москвы и лифляндских дворян?

На лице герцога появилась ироническая улыбка:

— Крупнейшие помещики Лифляндии уже… шведы. Старый канцлер Оксеншерна завладел городами Венденом и Вольмаром^[9], заполучил несколько замков и все ему мало — стал скупать имения. Бывшему лифляндскому губернатору Густаву Горну достались Мариенбург и Шваненбург^[10]. Есть свой город и у рода первого генерал-губернатора Лифляндии — семьи Крусов. Шведским дворянам уже принадлежат две трети лифляндских земель. Именно поэтому шведы станут бороться за них так, как боролись бы за кусочек земли самой Швеции.

— Позвольте спросить у вашей светлости: вы женаты на сестре курфюрста Бранденбурга, верного союзника польского короля…

— Я уже понял суть вашего вопроса, — прервал посла герцог. — Во-первых, я женат на Луизе-Шарлотте, но не на ее брате, и обязан думать о процветании Курляндии и рода Кеттлеров, а не о благе Берлина. Во-вторых, мой шурин — вовсе не друг шведам. Знаете что? Об этом вам лучше всех расскажет посол Бранденбурга Эйленбург — завтра я предоставлю вам возможность обстоятельно побеседовать с ним. И можете не сомневаться, шведы не узнают ни о вашем с ним разговоре, ни о вашем приезде в Митаву.

— Неужели столь верный союзник шведов — не друг им? — удивился воевода.

— Скорее я посоветовал бы вам опасаться трансильванского князя Ракоци, — ответил дальновидный политик Якоб. — Этот влиятельный повелитель Семиградья сможет оказаться последней козырной картой шведского короля.

— Но ведь еще два года назад трансильванский князь Дьердь Ракоци наряду с господарями Молдавии и Валахии готов был стать вассалом нашего царя!

На сей раз Ордин-Нащокин на самом деле не мог понять логику герцога. Якоб объяснил:

— Тогда Дьердь Ракоци надеялся, что вслед за Хмельницким царь возьмет под свою высокую руку и его, защитит от турецкой угрозы. Но ваш монарх оказался занят другими делами. А спасение от турецкой угрозы — главная мечта Семиградья. Раз не защитил русский царь, то, по мнению Ракоци, надо пользоваться моментом и усиливать свое государство. А если шведский король и отдаст Ракоци, к примеру, Краков, так ведь не свое подарит.

Когда казалось, что с разговорами о политике было уже покончено, герцог Якоб вдруг попросил:

— Войска русского царя сейчас занимают часть владений покойного литовского гетмана Януша Радзивилла. Не мог бы царь уважить мою просьбу и передать эти земли законной наследнице — княжне Радзивилл?

— Да зачем это вам? — попытался понять смысл неожиданной просьбы посол.

— Князь Радзивилл — родственник курфюрста Бранденбурга, а значит, и мой дальний родственник. Кроме того, эта княжна, внучка покойного молдавского господаря Василия Лупу, очень мила, — произнес курляндский герцог, так и не объяснив, что же в первую очередь заставляет его хлопотать.

Быть может, Якоб и не очень надеялся на вмешательство русского посла. Но случайно он задел чувствительную струнку в душе друйского воеводы. Афанасий Лаврентьевич вспомнил свою молодость, поездку в Молдову, деда княжны Радзивилл — молдавского господаря Василия Лупу, что так активно помогал России и лично ему…

— Я передам эту просьбу, ваша светлость, и сам буду просить царя за внучку молдавского господаря, — искренне и твердо пообещал он…

На следующее утро Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин в парке-зверинце поговорил с послом Бранденбурга в Митаве Эйленбургом. Встретились они как бы случайно, но на самом деле свидание было тщательно подготовлено герцогом Якобом. Говорили два посла недолго, но по-существу. Немецкий дипломат намеренно информировал Ордина-Нащокина об истинной позиции своего курфюрста. Он хотел, чтобы русский дипломат понял: курфюрст Фридрих-Вильгельм — не враг русскому царю.

— Когда польский король Ян Казимир в страхе перед шведами бежал из своей страны во владения австрийского императора, наш курфюрст решил забрать себе несколько городов в польской части Пруссии. Что в этом плохого, ведь Бранденбург такой маленький, да и города были немецкими?! Но шведский король тут же двинул войска к нашей части Пруссии, осадил Кенигсберг и тем заставил курфюрста стать его союзником и вассалом. Если только положение шведов ухудшится, мы немедленно перестанем их поддерживать. А если еще Ян Казимир согласится с тем, что немецкая Пруссия не должна быть вассалом Польши, так мы встанем на сторону поляков…^[11]

— Но пока армия курфюрста соединилась с войсками шведского короля, чтобы сразиться с восставшими поляками под Варшавой, — ледяным тоном констатировал Ордин-Нащокин.

Его собеседник не стал спорить:

— Думаю, это сражение уже состоялось. Хотел бы я знать, чем оно закончилось…

Да, и судьба Пруссии, и судьба герцогства Курляндского, и судьба похода царя Алексея Михайловича на Ригу, и личная судьба отважного Друйского воеводы Ордина-Нащокина решались в Польше. Посмотрим, как именно…

Глава IV. Последние рыцари Европы

29 июля 1656 года польская королева Мария-Людовика в подзорную трубу наблюдала, как на другом берегу Вислы армии Швеции и Бранденбурга продолжили генеральное сражение с польским ополчением. Шел второй день грандиозной битвы, где 38 тысяч солдат польской армии и крымских татар сражались с 19 тысячами шведов и бранденбуржцев. Мария-Людовика наблюдала за сражением с холма, находившегося на другом берегу Вислы.

Рядом с королевой стоял верный Гастон де Нуайе, придворный, приехавший много лет назад в Польшу из Франции вместе с принцессой Марией Гонзага де Невер, в то время еще не женой, а невестой польского короля. Королева недовольно произнесла:

— Мой супруг позавчера пообещал французскому послу: «Шведов я отдам на завтрак татарам, а уж курфюрста запрячу в такую нору, что он ни солнца, ни луны у меня больше не увидит!» Но татарским конникам, видимо, суждено голодать: часть нашей кавалерии спешилась, построили земляные укрепления и охраняют единственный мост через Вислу, отдав инициативу противнику.

Де Нуайе разумно возразил:

— Варшава вновь в наших руках, а ее шведский комендант маршал Арвид Виттенберг находится в темнице неприступной крепости Замостье. Наши партизаны отщипывают от шведской армии кусочек за кусочком. Время работает на нас и шведам надо срочно возвращать Варшаву. Им надо, пусть и бьются лбом о наши укрепления.

Наблюдавшая в подзорную трубу за неприятелем Мария-Людовика внезапно услышала за спиной громкий неразборчивый крик сотен людей. От неожиданности ее величество, не робкого десятка дама, вздрогнула. Крик повторился. Теперь она могла расслышать: «Виват ее величество!» Мимо королевы проскакала хоругвь^[12] знаменитой на всю Восточную Европу польской гусарской кавалерии и галантные паны радостно приветствовали свою королеву, успевшую стать своего рода символом монархии. Или, если хотите, переходящим вымпелом. В Польше при Марии-Людовике мог поменяться король, но не ее величество. Сначала она была женой короля Владислава, а после его смерти стала супругой его брата, нового польского короля Яна Казимира. Странным казался этот брачный союз: вышедшая уже из детородного возраста дама и бывший кардинал, который, согласно своему духовному сану, несколько лет назад вообще не имел права прикасаться к женщине. Впрочем, белокожая француженка с вьющимися светло-каштановыми волосами и утонченными чертами лица по-прежнему казалась мужчинам весьма привлекательной, а Ян Казимир был известен не только как его преосвященство, но и как полководец, успевший еще в юности, в 23-летнем возрасте, отличиться в Смоленской войне с русскими. Впрочем, вскоре оказалось, что не король с его жестким, волевым лицом и иезуитской закалкой, а королева Мария-Людовика стала верховодить в этой семье. Это она, внучатая племянница знаменитого герцога де Гиза, способствовала созданию в Польше первой газеты, призывала к войне с неверными^[13] и всячески стремилась укреплять центральную власть. Король же тратил время на развлечения и молитвы. Гусары, конечно же, знали, кто ведет себя как подобает коронованной особе, и потому так приветствовали элегантную француженку.

Хоругвь проскакала на боевые позиции, а ее величество вновь приступила к созерцанию войск. Через минуту она недовольно сказала верному Гастону де Нуайе:

— Шведская и бранденбургская армии выглядят как отлаженный часовой механизм, а наше вельможное панство напоминает толпу.

Ее величество была права. Шведская и немецкая армии производили великолепное впечатление: лес копий пехотинцев, стройные колонны драгун и рейтар, множество пушек… Покойного шведского короля Густава Адольфа (дядю Карла X по матери) недаром считали одним из лучших полководцев Европы. Он вошел в историю не только как известнейший сердцеед, о любовных победах которого шведы слагали легенды, не только как полиглот (знал семь иностранных языков, в том числе русский), но и как гениальный военный реформатор. Этот король создал полевую артиллерию, вооружил шведскую пехоту самыми скорострельными мушкетами в мире. Наладил небывалое ранее взаимодействие всех родов войск. Его племяннику, королю Карлу X, ничего не требовалось изобретать, достаточно было использовать идеи своего покойного дядюшки, победителя в Тридцатилетней общеевропейской войне.

Прекрасно выглядели и войска союзника шведов — курфюрста Бранденбурга Фридриха-Вильгельма.

Королева Мария-Людовика с грустью посмотрела на польское войско. Ополченцы в синих, белых, алых, зеленых (и каких еще только ни было цветов!) жупанах и кунтушах, на лошадях разной масти действительно выглядели в сравнении со шведской армией просто-напросто вооруженной толпой.

— Они не хотят сильной королевской власти, не дают создать большую регулярную армию, а потом, в битвах сами же платят за такую глупость кровью, — пожаловалась ее величество де Нуайе.

Чуть ли ни с ненавистью глядела польская королева на личные войска магнатов, которые выглядели получше ополченцев. «Королькам», как называли польских олигархов, принадлежало бесчисленное множество городов и деревень. Так, например, князь Потоцкий имел сто тысяч крепостных, граф Любомирский владел целой областью. Не удивительно, что у них хватало денег на армии в тысячи солдат, а ее, королеву, они ни в грош не ставили! Сами же, транжиря огромные деньги, они не могли даже придумать достойных развлечений и объедались на своих пирах пшенной кашей и салом с гороховым супом. Считать свиное сало с гороховым супом пищей, достойной аристократов, — это уж слишком!

Гастон де Нуайе попытался отвлечь свою королеву от грустных размышлений. Он заметил:

— Но эти ополченцы уже нанесли немалые потери шведам партизанскими действиями. И сумели даже отбить у неприятеля Варшаву.

Но в регулярном сражении они — толпа! Одна надежда, на немецких наемников, коих нам удалось нанять на деньги нашего благодетеля императора Австрии.

Мария-Людовика неожиданно заметила в подзорную трубу, как бранденбургский курфюрст, длинноногий и длинноносый, вместе с каким-то шведским военачальником зачем-то двигались к лесу. Погулять, что ли, там решили? Впрочем, польская королева не долго размышляла по поводу непонятного маневра бранденбургского правителя, ее внимание привлекла татарская коннница, с гиганьем поскакавшая навстречу шведам.

Военачальник, шедший вместе с курфюрстом Фридрихом-Вильгельмом к лесу, был шведским генерал-фельдмаршалом Врангелем. Опытный военный, он был одним из лучших шведских полководцев. Наблюдавшая за ним в подзорную трубу польская королева, естественно, не знала, что прошедшей ночью на военном совете в шведском лагере бранденбургский курфюрст Фридрих-Вильгельм неожиданно стал говорить, что противник обладает численным перевесом, занимает хорошую позицию и потому лучше вступить с ним в переговоры. Конечно же, его величество Карл X отклонил глупый совет. Но, видя неуверенность курфюрста в успехе союзной армии, приставил к нему ветерана Тридцатилетней войны Врангеля, тихонько приказав генерал-фельдмаршалу в нужный момент взять командование прусскими войсками на себя. Но сейчас многоопытный генерал-фельдмаршал Врангель был растерян: король, без объяснений попросивший у него несколько минут повиновения, вел его непонятно куда. Что, он хочет в лесу погулять?! Ситуация была трагикомичной, генерал-фельдмаршал за десятки лет безупречной службы никогда не попадал в столь идиотское положение.

Тем временем вышколенный слуга принес польской королеве Марии-Людовике завтрак, но не смел оповестить ее величество об этом. Слуга стоял в двух шагах от элегантной француженки, а Мария-Людовика смотрела в подзорную трубу — туда, где татарская конница атаковала шведский драгунский полк. Татары скакали перед ровным строем шведских кавалеристов, пускали из луков стрелы, какой-то ловкач далеко бросил аркан и сумел «вытащить» шведа из седла. Тот упал с лошади и под угрозой удушения вынужден был сам изо всех сил бежать в плен. В это время драгуны, не слезая с коней, дали залп из мушкетов. Оставив на поле десятки трупов, татары бросились наутек, вдогонку им выстрелили пушки, увеличив сумятицу и потери. Стал удирать и владелец пленного шведа; после того как татарин на огромной скорости помчался обратно, плененный им драгун оказался задушен. Но это был единственный успех татар, их наскок на противника потерпел крах.

Мария-Людовика тоскливо вздохнула и соизволила заметить слугу. Тот стал раскладывать тарелки с копченым мясом, рыбой, гусиным паштетом, фруктами, вином (не изысканный, конечно, завтрак, но надо же дать хоть перекусить ее величеству). За неимением стола слуга использовал большой армейский барабан. На нем поместились и яства, и бокал венгерского вина.

Дворянин де Нуайе приготовился лично прислуживать своей повелительнице за едой. Он решил продолжить разговор:

— Ясно, что австрийский император не желает, чтобы его страна вдруг стала граничить со шведами. А что касается качества войск, то польские гусары не так уж и плохи.

Из чувства противоречия королева Мария-Людовика, которую обуревали дурные предчувствия, с неудовольствием возразила:

— Ха! Они воюют на лошадях с копьями, словно наши прапрадеды.

Де Нуайе почувствовал раздражение в голосе ее величества, но все же решил, что на правах старого знакомого может продолжить дискуссию с коронованной особой:

— Полвека назад под Кирхгольмом^[14] три тысячи польских гусар разгромили десятитысячное шведское войско.

Ее величество не стала отвечать, а принялась завтракать. Тонкая ценительница мужской красоты, она не могла не признать, что гусары — и в самом деле бравые мужчины. Польский дворянин считал за честь служить всего лишь рядовым в панцирной гусарской хоругви. В такие хоругви брали лишь шляхтичей ростом выше метра восьмидесяти, обладавших огромной силой. Каждый гусар носил толстый тяжеленный панцирь, посеребренный шлем, а вместо сабли его вооружали длинным мечом. И хотя гусары имели пистолеты, главным их оружием считалось старинное рыцарское копье. Остается добавить, что поверх панцирей гусары накидывали для изящества леопардовые, медвежьи или рысьи шкуры, шлемы украшали плюмажем из перьев, а к спинам прикрепляли оперения в виде гребней из крыльев орлов (не для красоты, а чтобы крымские татары, с которыми нередко воевали поляки, не могли набросить аркан).

Пока польская королева Мария-Людовика беседовала с придворным, курфюрст и генерал-фельдмаршал Врангель еще немного приблизились к лесу. Позади звучала артиллерийская канонада, происходили стычки кавалеристов. Генерал-фельдмаршал кипел от негодования. Наконец он не выдержал и приготовился открыть рот, чтобы разразиться гневной тирадой по адресу штатского дурака, решившего погулять во время сражения. В этот самый момент курфюрст вытянул вперед руку и произнес:

— Посмотрите на тот холм!

Генерал-фельдмаршал недоуменно взглянул на эту горку, а через секунду мысленно назвал себя старым дураком. Вроде и невелик был холм, незаметно стоял себе у самого леса, но с него прекрасно простреливались все польские позиции. Откуда этот гражданский узнал о существовании возвышенности?

— Я заметил это место на рассвете — пока армия еще спала, я произвел рекогносцировку.

Шведский генерал-фельдмаршал обрел наконец дар речи:

— Надо срочно направлять сюда пушки, пехоту.

Курфюрст вновь поднял руку, на сей раз указав вбок. Генерал-фельдмаршал увидел приятное зрелище: лошади тащили к холму орудия, рядом маршировала дисциплинированная шведская пехота. А его светлость светским тоном продолжил:

— Еще ночью на холме располагались поляки. Но, видимо, не оценили его важность — солдат тут было совсем немного, и я приказал выбить их с этой позиции.

Генерал-фельдмаршал чуть не поперхнулся: этот гражданский распоряжался, не спросив у него совета! Зачем же его приставил к нему король? Но не возмущаться же в данной ситуации самоуправством союзника — победителей, как известно, не судят.

Шведский король также по достоинству оценил выбранную его светлостью позицию и принял решение, как разгромить врага. Пусть бранденбургский курфюрст обороняется на холме, а шведы тем временем после длительного марша выйдут полякам во фланг, так как в лоб польские земляные укрепления не захватить.

Врангель второй раз за день онемел: пруссакам предстояло одним несколько часов отбивать атаки всей польской армии. Но не говорить же королю, что он сошел с ума!

А гражданский, словно угадав его мысли, приободрил генерал-фельдмаршала:

— Придется нелегко, но, думаю, выдержим.

Прошло несколько часов. Уставшая польская королева уже не стояла с подзорной трубой в руках, а, словно жена какого-нибудь поручика, сидела на барабане и с болью в душе наблюдала за происходившим. Несколько часов поляки безуспешно штурмовали захваченный немцами холм. Солдаты курфюрста творили чудеса.

Не только француженка на польском троне, но и генерал-фельдмаршал Врангель был просто поражен. Шведский военачальник с изумлением смотрел, как изменились германские войска. Вымуштрованные по нидерландской системе прусские драгуны, пехотинцы, артиллеристы даже в самые жаркие минуты боя стреляли спокойно и метко, словно на учебных стрельбах, быстро и четко перезаряжали оружие, не собирались отступать ни на метр. Напрасно сам король Ян Казимир с обнаженной шпагой в руках гнал польскую конницу в атаку. В сражении под Варшавой мир впервые увидел, как может воевать немецкий солдат — лучший на Западе!

Курфюрст подарил шведскому королю нужное время. К четырем часам шведы вышли во фланг польской армии. Земляные укрепления поляков оказались бесполезными. Польский король сделал единственное, что ему оставалось, — атаковал конницей находившегося на марше противника.

Польские гусары увидели, что на поле боя есть свободное пространство, и воспользовались этим. Они разогнались перед атакой и с огромной скоростью налетели на полк шведских драгун. В удар копьем польские гусары вкладывали весь свой вес (железа-то на них было надето предостаточно) и становились в этот момент похожими на сказочных великанов. Шведские драгуны пытались защищаться палашами, но сопротивление было бесполезным: тяжеловооруженные гусары смяли драгунский полк почти мгновенно.

Видя это, Карл X послал наперерез гусарам полк рейтар. Те успели дать залп из пистолетов, но даже если пули попадали в цель, то не всегда пробивали толстые панцири. Гусары, хотя и понесли потери от вражеского огня, быстро обратили рейтар в бегство. И мало того, что рейтары дрогнули, они могли налететь на свою же пехоту. Тем временем польские рыцари смяли еще один полк!

Гастон де Нуайе восторженно сказал своей королеве:

— Да, они воюют как наши прадеды. Это рыцари, последние рыцари Европы!

Между тем шведский штаб пришел в ужас: тяжеленные польские гусары вновь разогнались и на сей раз мчались прямо на шведского короля. Напрасно генералы уговаривали его величество отступить. Карл X был непоколебим.

— Шведская кавалерия не должна отступать ни перед кем! — гневно говорил он. — И потому я не сделаю ни шагу назад. Пусть у наших солдат хоть от этого заговорит совесть.

Генералы не понимали, для чего король ставит исход войны в зависимость от случая.

— Ваше величество! — говорили они. — Вы можете претендовать на польский трон только до тех пор, пока живы. Если же вы сегодня погибнете, то за что мы будем воевать?!

Бывший командующий шведскими войсками в Германии, а ныне король Швеции отмалчивался, но удивлялся про себя: «Как они не понимают! Сегодня самое крупное сражение в моей жизни. Я не позволю его проиграть! Тем более, что если мы проиграем, то остатки войска не сумеют добраться до границы. А даже если случится чудо и мы сможем отступить, то что меня ждет в Стокгольме?! После побед Карла IX и Густава Адольфа — позор проигравшего, ополчившиеся на Швецию враги, большая армия, которой нечем будет платить жалованье. Вместо умницы и красавицы Христины — Хедвига Элеонора Гольштейн-Готторпская, на которой я женился династическим браком, вместо славы — позор! А они удивляются, почему я готов рискнуть».

Огромное количество людей завидовали бывшему немецкому генералу, ставшему шведским монархом, но был ли он счастлив? История об этом умалчивает.

Польская королева Мария-Людовика не задумывалась, счастлив ли шведский король. У нее хватало своих проблем. Но в подзорную трубу она увидела шведского короля и невольно залюбовалась им. Да, и ее Ян Казимир, несмотря на возраст, выглядел привлекательным мужчиной. С мрачным неподвижным лицом, в длинном черном парике, одетый в панцирь с позолоченными пластинками, прикрывающий не только туловище, но и руки, польский король казался мужественным и суровым. Но все же он и внешне проигрывал более молодому врагу. Этот 33-летний шведский монарх был столь смугл лицом, словно родился в Испании или в Италии. Он не нуждался в парике — его смоляные волосы буклями ниспадали до плеч. Сильно вздернутые брови и складка на переносице придавали его лицу властное выражение, даже, когда шведский король был благодушен. Несмотря на то, что его величество был полноват, в панцире и при оружии он казался крепким и по-мужски привлекательным. Впрочем, Мария-Людовика тут же выбросила эту греховную мысль из головы — польские гусары продолжили свою атаку и у нее захватило дух.

Напрасно шведский король оставался на месте и пытался таким способом воодушевить своих кавалеристов. Те просто не понимали, как бороться с этими тяжеловооруженными богатырями. Мария-Людовика уже не думала о привлекательности шведского короля, теперь она представляла, как польские гусары поднимут его на копья, и после многих месяцев отчаяния в ее сердце появилась надежда.

В бой с польскими кавалеристами вступила шведская королевская гвардия:

Де Нуайе восторженно сказал ее величеству:

— Смотрите, мы можем победить! Если гусары убьют шведского короля, в стане врага начнется паника.

Марии-Людовике захотелось узнать, как реагирует на происходящее ее муж. Ян Казимир с ничего не выражающим лицом стоял рядом с грузным, лысым, усатым киевским каштеляном Стефаном Чарнецким. Мария-Людовика усмехнулась: сколько в Речи Посполитой гетманов, воевод и прочих высокопоставленных вельмож! Но вот в страну вторглись враги и выяснилось — победы над врагом одерживает только скромный киевский каштелян.

— Как вы думаете, пан Стефан, победят гусары шведов? — с надеждой спросил Ян Казимир.

— Ваше величество, позвольте мне отдать приказ выдвинуть вперед наемную немецкую пехоту. Она понадобится, когда атака гусар захлебнется, — с демонстративным почтением ответил Чарнецкий.

Казалось, ничего не предвещало такого итога атаки. Напрасно Карл X орал по-немецки своим кавалеристам: «Шведы! Остановитесь!» Никто не удивлялся, что король в волнении перешел на немецкий: генералы и придворные помнили, что его величество был сыном германского аристократа и почти всю жизнь прожил в Германии. Шведы не удивлялись, но и не останавливались, а продолжали улепетывать от грозных польских гусар.

Шведский король попытался остановить бегущих, но их поток увлек и самого монарха. Шведы бесцеремонно затолкали своего короля, заставляя его отступать вместе с собой. «Боже, неужели мы разбиты?!» — чуть слышно простонал Карл X.

Бранденбургская пехота выстраивалась сзади, оставив проход для отступления шведской кавалерии. Спокойно, как на учениях, немцы ждали грозных гусар.

Тут случилось событие, которое могло изменить ход истории всей Восточной Европы. Лихой гусар Якоб Ковалевский сумел подобраться к шведскому королю и ранил его. Кто знает, как закончилось бы сражение, будь у Ковалевского побольше места для разгона! Но он бил с места, потому копье двигалось не так быстро. Карл X частично успел уклониться. Польский гусар поднял копье для повторного удара, и шведы замерли в ужасе: никто из них не успевал помочь своему королю! Не швед, а польский князь Богуслав Радзивилл, перешедший на сторону врага, спокойно поднял пистолет и произвел смертельный выстрел по отважному гусару. Отделавшийся легким испугом, легкораненый король наконец-то убрался в тыл.

Тем временем гусары атаковали прусских пехотинцев. Потомки не случайно станут звать курфюрста Фридриха-Вильгельма великим — он прекрасно вымуштровал свою армию. Немецкие мушкетеры стреляли по шведскому образцу: первая шеренга — лежа, вторая — сидя, третья — стоя. После залпа немецкие стрелки проворно побежали за спины своих копьеносцев и, находясь в безопасности, стали перезаряжать мушкеты. Это было настоящее искусство: надо было засыпать порох из специальной фляжки в ствол, вытащить шомпол из держателя под стволом, утрамбовать им порох и вытащить шомпол из мушкета обратно, возвратить его в паз ложа ружья, приготовить фитиль… Неудивительно, что пехотинцы стреляли редко, а пока длился долгий процесс подготовки мушкетов к залпу, стрелков охраняли пикинеры. Немецкие копейщики словно вросли в землю, держа перед собой копья длиной в три с половиной метра. Гусары готовы были без колебаний скакать на пики врага. И все же атака захлебнулась — лошади оказались не столь смелыми. Они не собирались умирать за Речь Посполитую, поэтому в ужасе сбрасывали всадников и поворачивали обратно. Залп прусской артиллерии довершил дело — остатки польской хоругви понуро поскакали обратно.

Желая моральной реабилитации, шведский король приказал своей потрепанной кавалерии атаковать польских ополченцев. Киевский каштелян Чарнецкий поспешил лично отдать необходимые распоряжения и нейтрализовать угрозу.

Тем временем тысячи бранденбургских пехотинцев шли в атаку, меткими выстрелами заставляя отступать польских кавалеристов. Ретирада в поле могла превратиться в паническое бегство. Стоявший вместе с польским королем гетман Станислав Потоцкий и в этой ситуации умудрился блеснуть своим знанием латыни. «Revera^[15] стена», — сказал он о наступавших немецких пехотинцах.

Королева Мария-Людовика вновь окинула поле боя в подзорную трубу. Француженка понимала, что немцы могут скинуть поляков в реку. Она представила себе: армия разгромлена, шведы берут ее в плен и бесчестят. Королева, не задумываясь, вскочила в седло:

— За мной, де Нуайе! — Ее лошадь галопом мчалась по мосту через Вислу. — Живо ставь пушки напротив бранденбургской пехоты! — велела королева командующему артиллерией генералу Кшиштофу Гроздицкому.

— А я что делаю?! — без уважения к коронованной особе рявкнул генерал.

Когда Стефан Чарнецкий, отразив натиск кавалерии Карла X, вернулся к своему монарху, то первым делом сказал:

— Гроздицкий сосредоточил пушки в нужном месте. Молодец, Кшиштоф!

Битва продолжалась до позднего вечера. Когда наступила темнота и солдаты разошлись по своим лагерям, Ян Казимир сказал Марии-Людовике:

— Стефан Чарнецкий не верит в победу, считает, что нужно сохранить армию и вести партизанскую войну. Может, отступим?

— И не думай! Слушайся меня! Вспомни, как несколько месяцев назад, когда мы находились в изгнании, ты готов был поддаться уговорам шведского посла Шлиппенбаха и отречься от престола, а я уговорила тебя не делать этого. И теперь мы снова в своей стране!

Королева Мария-Людовика хорошо помнила тот разговор в морозную зимнюю ночь. Узнав о предложении Шлиппенбаха, она возмутилась: супругу французской принцессы смеют предлагать такое! Не для того она уехала из Парижа в Варшаву и вышла замуж сначала за немолодого короля Владислава, а потом за его брата.

Теперь же она потребовала: «Ты должен сражаться и добиться неувядаемой славы!»

«Ну, тогда я устрою шведам бессонную ночь!» — решил польский король.

И эта ночь наступила. До рассвета то польская конница, то отряд союзного Яну Казимиру татарского войска атаковали шведские позиции. Но эти атаки лишь маскировали действия польской пехоты: по приказу короля, невзирая на недовольство Стефана Чарнецкого, жолнеры строили земляные укрепления на новом месте.

В четыре утра выстрелила шведская пушка, дав сигнал скандинавским солдатам: скоро начнется новое наступление. Но атака задержалась. Шведский король осмотрел позиции и решил, что его вчерашний фланговый маневр ничего не дал. Блестящая оборона немецкими солдатами господствующей высоты не принесла выгод, так как у поляков появилась новая линия обороны.

— Придется начинать все сначала, — вздохнул Карл X.

— Разве? — попивая утреннее пиво, удивился курфюрст.

Король Карл X почувствовал в его голосе иронию и стал ждать пояснений. Фридрих-Вильгельм продолжил:

— Где находятся шанцы поляков? В лесу.

— И что же?

— Какая теперь выгода для поляков в том, что они превосходят нас в численности? Ведь почти вся их армия состоит из кавалерии, которую можно успешно использовать только в открытом поле.

Немцы вновь показали, как надо воевать. Вдумчивый наблюдатель понял бы: в конце июля 1656 года впервые демонстрировала свою мощь новая сильная держава. Когда «великий курфюрст» принял страну, в его подчинении было лишь 2,5 тысячи солдат, теперь же их численность увеличилась во много раз. И каких солдат! С утра генерал Отто фон Шпар демонстрировал полякам возможности своей артиллерии. Несколько часов он обстреливал их позиции, а пикинеры теснили подуставшие за ночь польские войска. Немцы постепенно приближались к мосту через Вислу, угрожая перерезать единственный путь к отступлению. Реабилитировался наконец и шведский король: лихой кавалерийской атакой он прорвал оборону противника на правом фланге. Польский король Ян Казимир впервые за время битвы не прислушался к своей супруге и отдал приказ отступать.

Итак, немец на польском престоле все же победил француженку в польской короне. Мария-Людовика уезжала в карете прочь от своей столицы Варшавы и думала: «Может быть, я и в самом деле приношу мужчинам одни несчастья?» Один за другим перед ее мысленным взором прошли ее любимые мужчины. В юности, когда она еще была герцогиней де Нэвер, в нее влюбился сам Гастон Орлеанский, брат французского короля Людовика XIII. Принц решил жениться на ней, Марии де Нэвер. Лучше бы он не объявлял о подобном намерении. Когда всемогущий кардинал Ришелье узнал, чего хочет брат короля, то на несколько лет упрятал герцогскую дочку в монастырь. Выйдя наконец на свободу, истосковавшаяся в одиночестве Мария де Нэвер стала любовницей знаменитого маркиза Анри де Сен-Мара, фаворита Людовика XIII. Увы, напрасно она разжигала честолюбие возлюбленного — Сен-Мар был обвинен в заговоре против всемогущего кардинала Ришелье и казнен. Мария-Людовика вновь попала в опалу и была счастлива, когда ее, принцессу Гонзагу, выдали замуж в далекую страну за короля Владислава IV, которого она никогда раньше не видела.

Мария-Людовика старалась видеть в этом браке хорошую сторону: какой ни есть, а король. Но, прибыв в Варшаву, она с ужасом поняла: Владислав не имеет в этой стране власти, реальная сила в руках «крулевят» — Потоцких, Любомирских, Вишневецких, Радзивиллов, Замойских… Чтобы превратить номинальную власть в реальную, коронованные супруги составили настоящий заговор. Маленькая, но очень богатая Венеция обещала Польше большие субсидии, если Речь Посполитая выступит на ее стороне против турок. На эти деньги король Владислав и намерен был укрепить свою власть. Не беда, что сейм не давал разрешения на войну: сторонник короля, великий коронный гетман Конецпольский, должен был спровоцировать конфликт с помощью запорожских казаков. Турецкий султан наверняка нанес бы ответный удар, что привело бы к войне. На роль главного действующего лица заговорщиками был избран смелый и предприимчивый чигиринский сотник Богдан Хмельницкий. Ему, конечно же, дали понять: если все получится, благодарный король расширит права казачества. Чтобы смелый казак мог нанять помощников, ему выделили денег из тех средств, что в преддверии решающего часа сумели скопить король Владислав и его французская жена.

Продумано все было хорошо, но случайность изменила все планы. Старый дурак Конецпольский влюбился в молоденькую княжну Любомирскую, женился на ней по любви и с таким пылом предался делам альковным, что через две недели после свадьбы его сердце не выдержало. После смерти гетмана еще один заговорщик, канцлер Оссолинский, велеречивый, но трусоватый, дрогнул и переметнулся в стан врагов короля Владислава. Сейм расследовал деятельность Владислава, запретил ему воевать, распустил уже навербованную армию, уменьшил королевскую гвардию и денежное содержание его величеству. Богдана Хмельницкого стали преследовать, он бежал из Чигирина в Запорожскую Сечь с переданными ему от короля деньгами и компрометирующими короля письмами, вошел в союз с крымским ханом и поднял восстание против Речи Посполитой. А пожилой польский король после крушения своих планов загрустил, занедужил и умер. Мария-Людовика, чтобы не терять корону, вышла замуж за Яна Казимира. И что же?! С момента брака нового короля преследуют горести.

Пока несчастная королева предавалась горестным мыслям, шведский король и бранденбургский курфюрст провели в Варшаве военный парад. Бравые скандинавы и немцы перед этим заседанием прошествовали по центральным улицам города; элегантные, холеные варшавские паненки, не выдержав, прильнули к окнам, чтобы посмотреть на бравых оккупантов. Шведский король с ликованием говорил Фридриху-Вильгельму:

— Теперь мы можем преследовать Яна Казимира хоть до Карпат и даже до татарских степей. Варшава, конечно, хороша, но мы двинемся в погоню завтра же.

— И не подумаю! — охладил его пыл правитель Берлина. — Я не самоубийца. Посмотрите, сколько в Польше партизан. Эта страна слишком велика для того, чтобы мы смогли взнуздать ее. У нас просто не хватит для этого людей. Не лучше ли вам задуматься о том, как попытаться сохранить хотя бы города в польской части Пруссии?

Карл X был поражен, как надменно разговаривал с ним какой-то немецкий курфюрст. Унижение шведский король переживал в одиночестве. «Хорошо этой француженке на польском троне, — неожиданно подумал он. — Мадам пытается управлять Польшей и вертеть королем, но в случае неудачи может свалить все на мужа и на отсутствие у монарха должной власти. А я обязан отвечать за судьбу страны, причем страны для меня чужой».

Как хорошо ему было служить главнокомандующим шведскими войсками в Германии, да еще и с чином генералиссимуса! Большое жалованье из Стокгольма приходило вовремя, родовитые курфюрсты лебезили перед ним. Когда же его двоюродная сестра отреклась от престола и он стал правителем Швеции, то узнал главную тайну страны. Швеция была великой державой, не имея для этого необходимых ресурсов. В результате она не вынесла собственного величия. Государство оказалось разорено, большую армию было не на что содержать, половину земель роздали дворянам за военную службу, что вызвало сильное недовольство крестьян — опоры трона. Ну, часть земель он, конечно, вернул государству, попросту реквизировав их у дворянства. Но теперь, чтобы не пасть жертвой заговора недовольных дворян, он просто обязан был вести успешные войны и обеспечивать своим дворянам славу и военную добычу. А Ян Казимир все время ускользал от него. Вот почему шведский король собирался преследовать свою противницу-француженку и ее супруга даже без войск бранденбургского союзника.

Вечером Карл X обратил внимание на послание генерал-губернатора Лифляндии Магнуса Габриэля Делагарди, которое король не успел прочесть до битвы. В письме сообщалось: русский царь начал наступать на шведские владения, какой-то Петр Потемкин захватил крепость Ниеншанц^[16], царь Алексей Михайлович занял Динабург и продвигается к Риге… Шведский король собрался написать графу Делагарди короткое письмо: мол, держись, не посрами имя своего деда, великого полководца, сумей отстоять Ригу, а подкреплений не жди. Войска нужны были тут, в Польше.

Но наутро планы короля поменялись. Генерал-квартирмейстер доложил: паненки в Варшаве, конечно, красивы, но купить или конфисковать большое количество фуража и провианта здесь невозможно, а посылать небольшие отряды в кишащие партизанами деревни бессмысленно — эти команды просто не вернутся обратно. Подошедший бранденбургский курфюрст попил вместе с королем польского пива и сообщил: его войска должны уйти немедленно — по сведениям прусской разведки, к границам курфюршества выдвигаются татарские отряды и надо спешить отразить этот татарский набег. Настойчивость Фридриха-Вильгельма принесла свои плоды. Карл X понял: из Варшавы придется уйти. Причем не в погоню за Яном Казимиром. А раз так, то менялись все стратегические планы.

Шведский король поспешил бы на север еще быстрее, знай он о письме, которое написал царю Алексею Михайловичу патриарх Никон. Никон дерзновенно предлагал привезти на побережье Финского залива донских казаков, чтобы те на ладьях совершали набеги на Стокгольм, как ранее гуляли в окрестностях Стамбула…

Глава V. Меньшой брат Кремлю

«Несомненное достоинство города Кокенгаузена^[17] то, что в нем невозможно заблудиться», — с иронией подумал рижский купец Хенрик Дрейлинг, шагая вечером 13 августа 1656 года по единственной улице лифляндского городка мимо деревянных домиков стоимостью от силы в 20–30 талеров штука. Жили в этих деревянных домиках несколько сотен горожан — немцы и шведы. Позади осталась громада единственного большого здания в Кокенгаузене — старинного ливонского замка. Впереди виднелся прекрасный сад, где любили гулять и горожане, и жены офицеров шведского гарнизона замка. Впрочем, нынче сад, увы, пустовал, а на валах, окружавших городок, было полно солдат. Укрепления загораживали от взора рижского купца не только водную гладь^[18], но и многочисленных неприятелей, окруживших город.

Хенрик Дрейлинг неторопливо прошел мимо здания деревянной православной церкви, построенной для нужд купцов из Белой Руси, останавливавшихся в городе по пути в Ригу. Каждую весну их бывало здесь немало: свыше тысячи плотов и стругов (ладей с закрытым верхом) ежегодно проплывали по старинному водному торговому пути мимо Кокенгаузена. И с каждого транспорта шведские таможенники брали пошлину: по двенадцать медных монет с плота и по одному серебряному талеру со струга. Ежегодно в Стокгольм из Кокенгаузена отсылались десятки килограммов серебра. Так что хоть и мал был Кокенгаузен, но для шведов весьма дорог.

В тот вечер конечной целью Хенрика Дрейлинга был дом местного бургомистра Каспара Сперлинга. Причем весь путь от постоялого двора до жилища кокенгаузенского градоначальника занял у торговца не более двух минут. Вид у рижанина был беспечный, казалось, несмотря на драматические события, он совершенно беззаботен, словно не понимает, что происходит.

На самом деле купцу было не до хождений в гости. Ни на минуту его не покидала огромная тревога, связанная с тем, что русские войска осадили Кокенгаузен и лишили коммерсанта возможности вернуться в родную Ригу. Купец с ужасом думал, что случится с ним, а главное, с его дочерью, в случае успеха русской армии.

Впрочем, даже очень сильный страх не мешал ему трезво мыслить. Когда бургомистр пригласил его к себе, Хенрик в первый момент с гордостью подумал: «Конечно же, Сперлинг не мог не пригласить меня, узнав, сколь богатый купец заехал в его маленький городок». Но как только эмоции отошли на второй план, привыкший к трезвому расчету рижанин стал размышлять, для чего же бургомистр пригласил его на ужин на самом деле. Ведь враг, в прямом смысле этого слова, находился у ворот, и Сперлингу должно было бы быть не до пышного приема иногороднего купца.

Так в чем же истинная причина приглашения? Неразгаданных загадок Хенрик Дрейлинг не любил, к тому же размышления отвлекали его от тревожных мыслей. Ведь сделать с русской армией он все равно ничего не мог, а вот определить, в чем смысл приглашения, и попытаться при возможности извлечь из этого знания выгоду стоило бы. Вот только ничего путного купец придумать за полдня так и не смог. Оставалось надеяться, что истина выяснится при встрече.

Когда купец вошел в дом градоначальника, у бургомистра уже находился в гостях местный пастор Кноблон. Хенрик Дрейлинг был поражен пышностью стола в провинциальном городке и не мог сдержать удивления. Ведь на белоснежной скатерти выстроились бутылки с очень дорогим вином из далекой Бургундии, а разнообразных закусок было столько, словно Сперлинг решил полностью опустошить свой погреб.

При этом бургомистр и пастор сидели у роскошного стола с печальными лицами.

После того как Дрейлинг уселся в пододвинутое ему слугой кресло, хозяин дома учтиво осведомился у пастора, будет ли духовное лицо пить не только легкое, но и крепкое вино.

— И пиво тоже, — отшутился пастор. Лишь на мгновенье на его лице появилась улыбка, но тут же он вновь стал печален.

— Наливай, Каспар! — с грустью сказал он.

Бургомистр Сперлинг разлил по бокалам белое вино двадцатилетней выдержки из Бургундии. Тем временем слуга принес на серебряном блюде ароматные ломтики заморской диковинки — ананаса. Это был столь дорогой плод, что даже Хенрик Дрейлинг крайне редко позволял себе в Риге купить его.

Гость не выдержал:

— Господа, чем вызван такой пир?

— Так ведь завтра нам пировать уже вряд ли придется, — констатировал бургомистр. Он пояснил свою мысль: — Час назад русский монарх в третий раз прислал в крепость парламентера, уговаривать шведов сдаться.

— И что же?

— Наш бравый комендант, разумеется, отказался. Думаю, русские больше не станут заниматься бесплодными переговорами, уже завтра пойдут на штурм!

Каспар Сперлинг поднял бокал и вздохнул:

— Прозит, господа!

И без того напуганный, рижанин, услышав о штурме, залпом выпил весь бокал (забыв, что такое вино следует смаковать), закусил ломтиком ананаса, не чувствуя его вкуса.

Пастор воспринял мрачный вид Хенрика Дрейлинга по-своему. Пожелал:

— Не считайте, что у нас Валтасаров пир. Да, мы уничтожаем самое дорогое, чтобы не досталось врагу — в этом нет ничего плохого.

Гость же думал теперь совсем о другом:

— Почему вы считаете, что крепость падет? Валы Кокенгаузена велики. Был ли хоть раз когда-либо взят штурмом древний замок в центре крепости?

Про себя Дрейлинг подумал, что, может быть, и переигрывает, изображая простачка. Но посчитал: «Для этой глуши сойдет!»

— Старинные хроники гласят, что много веков назад крестоносцы захватили здесь замок, который существовал еще до возникновения нынешнего, — вмешался в разговор образованный пастор.

— И кто же владел им в те давние времена, какой-нибудь местный вождь? — спросил несколько озадаченный ходом разговора Дрейлинг.

— Да вы ешьте, — напомнил гостям бургомистр. — Конечно, таких разносолов, как у вас в Риге, здесь немного, но чем плохи эти копченая оленина, соленые боровики, свежая малина, лососина, рыбья красная икра, вареные раки, медвежье сало и другие местные закуски? И горячее блюдо — отварная говядина, думается, совсем недурна!

Рижанин положил себе на тарелку кусок отварной говядины, но чувствовал, что аппетит у него пропал. На всякий случай он старался сохранять безмятежный вид и, конечно же, не стал жаловаться на исчезновение аппетита.

— Я не голоден. Недавно поел, — не подумав, брякнул он, слегка обидев гостеприимного хозяина дома.

Тактичный пастор тут же перевел разговор на другую тему. С аппетитом поглощая ложкой красную икру, он в то мгновенье, когда его рот оказался пустым, сообщил:

— Не местный вождь, а русские в древности владели замком. Они собирали здесь налоги, а правил ими какой-то православный герцог по имени Вячко.

— Да как он сюда попал?

— О, если верить старинным рукописям и легендам, это драматическая история. Как раз в то время в устье Даугавы высадились немецкие крестоносцы и основали Ригу. А через несколько лет эти немцы обманом захватили замок Вячко. Князь отомстил, убив двадцать крестоносцев, и бежал на Русь.

— Выходит, русские хотят лишь вернуть то, что когда-то им уже принадлежало? — сделал неожиданный вывод рижский купец.

— Но их нельзя пускать сюда, эти еретики могут обратить местных крестьян в свою веру, — озабоченно сказал лютеранский пастор и вздохнул. — Налей еще, Каспар!

Бургомистр щедро налил всем бургундского, посоветовал гостю из Риги угоститься местным сыром и говяжьими языками.

Хенрик, однако, ничего не ел. Крепкое вино, которое он пил на голодный желудок, ударило в голову, но купец не обращал на это внимания. Когда бокалы были опустошены, он предложил:

— Давайте лучше поговорим о дне сегодняшнем. Удастся ли шведам отстоять крепость? Они ведь лучшие воины в Европе.

Наивные вроде бы вопросы рижского коммерсанта помогали ему извлекать из собеседников всю известную им информацию о судьбе города.

— Знаешь, почему наши крестоносцы смогли выгнать отсюда князя Вячко? Крестоносцев было много, а русских — мало, — с намеком сказал пастор.

— Вы хотите сказать, что гарнизон малочислен и…

— Он мог бы отбить штурм двух-трех полков, но не всей неприятельской армии! Для этого у шведов попросту не хватает людей. Я сам слышал это от коменданта, — пояснил бургомистр.

— Выходит, уже завтра здесь будут русские? — Дрейлинг сделал вид, что наконец понял, что происходит.

— Именно потому мы не жалеем дорогих вин и лучших продуктов, — пояснил пастор, доедавший красную икру.

Да, не в добрый час приехали вы к нам, — пожалел рижанина бургомистр. — А главное, зачем взяли с собой вашу дочь Герду?

Хенрик Дрейлинг недовольно констатировал про себя: «Можно подумать, я сам не знаю, что сглупил». Впрочем, от такой оценки ситуации, озвученной другим человеком, рижанин и в самом деле совсем загрустил. Ох, как он жалел, что не послушался осторожных земляков, советовавших не покидать территорию за надежными рижскими укреплениями. Другие купцы сидели дома, а он же захотел сорвать куш, один встретить плоты с грузами здесь, недорого купить самый лучший товар. Что называется, жадность сгубила… Если бы купец не запустил дела после смерти жены, то никогда не пошел бы на такой риск.

— Я всего лишь хотел встретить тут плоты с товаром, — растерянно пояснил Дрейлинг. — Кто же знал, что война достигнет Кокенгаузена так быстро? Ну а Герда — не оставлять же ее было одну в Риге, для такой молодой девушки это просто опасно…

Бургомистр открыл вторую бутылку вина, разлил содержимое по бокалам, а про себя подумал: «Опасно… Да неужто этот рижанин не понимает, что случится завтра с его белокурой дочерью, когда сюда ворвется неприятель и начнет использовать женщин по праву победителя?»

— Супруга моя недавно умерла от непонятной болезни, — со вздохом пояснил торговец. — Герда осталась бы в Риге совсем одна. А я после смерти супруги запустил дела и решил поехать в Кокенгаузен, несмотря на военное время, для того чтобы спастись от разорения.

— За здоровье Герды! — несколько невпопад провозгласил тост чуть захмелевший пастор Кноблон.

Хенрик Дрейлинг, естественно, поддержал тост, но слова пастора вновь напомнили ему о грустном. Он с ужасом думал: «Что будет с моей Гердой, что ждет ее?!»

Когда купец вновь поставил на стол пустой бокал, бургомистр спросил его:

— Хенрик, вы вели с русскими дела, ездили даже в далекий Псков. Чего от них ждать? Похожи ли они хоть немного на нас?

Тут рижанин наконец понял, зачем его на самом деле зазвали в гости к бургомистру — тот хотел побольше разузнать о завтрашних хозяевах города.

— Лучше я расскажу, что говорил мне знакомый купец из Эстляндии Карл Коль, который вел дела прямо в Москве. Он рассказывал, что русские во всем непохожи на нас: Новый год они отмечают 1 сентября, на часах у них вертятся не стрелки, а сам цифирный круг. Органную музыку они считают бесовской, их священники запрещают ее. Деревянные дома они ценят даже больше каменных, считая, что в доме из толстых бревен лютой зимой теплее. Если нам нравятся стройные женщины, то московские дворяне предпочитают дородных…

Бургомистр взялся за третью бутылку крепкого бургундского вина и сам разлил благородный напиток гостям. Рижский купец не стал отказываться, хотя уже сильно захмелел. Он продолжал пить, подсознательно стремясь утопить свой страх в вине. Было непросто поверить, что в одночасье все переменится, привычная нормальная жизнь исчезнет. Но как маленький городок мог защититься от врагов? Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, рижанин продолжил свой рассказ:

— Кстати, о женщинах. У нас принято с усмешкой смотреть на грехи мужчин, но никто не простит прелюбодеяния замужней женщине, особенно если она согрешила с иностранцем, который к тому же придерживается иной веры.

— Согрешила, да еще с еретиком? — возмутился пастор. — Таких проверять надо, не ведьма ли. Проверять и сжигать.

Хоть и добр от природы был герр Кноблон, но искренне верил — для блага рода людского ведьм необходимо уничтожать беспощадно.

— Так вот, — пояснил рижский купец, — Карл говорил мне, что в России все наоборот. — Если мужчина согрешит с иноземкой, это считается у них страшным грехом, ведь та потом может родить иноверца и к тому же подданного иностранного государя. А вот если русская замужняя женщина добровольно отдастся иностранцу, то это меньший грех. Коли забеременеет после прелюбодеяния, так и государству прибыток, а главное — ребенок вырастет истинно православным.

Впрочем, женщин в этой стране воспитывают в почтении к супругу согласно правилу: «Жена да убоится мужа своего!» Если какая-нибудь жена убьет мужа, ее казнят страшной смертью: зароют в землю по шею и держат так, пока не околеет.

— Какие страшные люди! — вздохнул пастор. — Нет чтобы быстро сжечь на костре…

Рижский купец продолжил свой рассказ о России:

— Мужчина же, убивший жену, если он хитер и влиятелен, может рассчитывать на снисхождение. Карл поведал мне о том, как один богатый купец зверски расправился со своей супругой. Однажды он вернулся из поездки в другой город раньше, чем предполагал, и застал ее с соседским ремесленником в весьма пикантный момент: тот уже снял штаны и совсем было собрался сделать купца рогоносцем. Купец плетью выгнал его на улицу голым, а затем схватил платье своей обнаженной жены, вылил на него много водки и заставил женщину надеть это платье. После чего поджог платье. Неверная супруга сгорела в страшных мучениях, а купца оправдали. Суд решил, мол, от увиденного в собственном доме он был не в себе, не владел собой, а значит, и судить его нельзя.

Увлеченно рассказывая про Россию, нетрезвый Хенрик не замечал, что лица его собеседников все больше мрачнели.

— Что же нам ждать от этих русских? И как уживался среди них ваш Карл? Должно быть, в Москве эти варвары совсем затюкали его, — предположил бургомистр.

— Что вы?! Московиты всегда были учтивы с Карлом. Правда, в Москве он чуть было не лишился жизни, но напали на него шотландцы.

— Шотландцы?! В Москве?!

— Эти господа разбрелись по всему свету, словно их неисчислимое множество. Немало шотландцев служат в армии русского царя. Однажды, один генерал, шотландец на русской службе, начал говорить одной даме, за которой ухаживал, будто шотландцы — лучшие воины в мире. В Карле проснулся немец: он заметил, что лучшие солдаты — немцы, и к тому же они не хвастуны. Генерал растерялся, а дама, европейка, жившая в Москве, фыркнула и отвергла генеральские ухаживания. На другой день некий шотландский полковник пригласил бедного Карла к себе. Эстляндский купец, протрезвев, уже успел забыть о вчерашнем споре и спокойно, ни о чем не подозревая, отправился в гости. А шотландец, заперев дверь, приставил к голове бедного Карла пистолет и под страхом смерти велел ему снять штаны. Из другой комнаты вышла целая группа шотландских военных. Они заткнули Карлу рот куском ткани…

— Да зачем?

— Чтобы не слышно было, как он орет. Видя, что никто посторонний не сможет вмешаться, они начали пороть купца, приговаривая: «Вот тебе, храбрый немецкий солдат!» Тут только ошеломленный эстляндец понял, из-за чего страдает. И били его даже не плеткой, кнутом. Он чуть не умер, потом месяц спал только на животе. А в печальный день экзекуции, когда Карла перестали пороть и вынули у него кляп изо рта, то он по требованию хозяина дома признал: «Да, шотландцы — лучшие в мире солдаты». И повторил это три раза, надеясь, что его отпустят. Увы, ему вновь сунули в рот кусок ткани и продолжили пытку. Карл потерял сознание, очнулся на улице. Он подал в суд, но свидетелей у него не было. Судьи понимали, что иноземный купец, которому пора уезжать домой, не стал бы задерживаться без причины. Но, не видя ни одного доказательства, кроме поротой спины свободного человека, приговорили генерала лишь к денежному штрафу. Наливай, бургомистр!

— По последнему бокалу, — отозвался Сперлинг.

Выпив, бургомистр взял висевший на стене смоляной факел и осторожно зажег его от свечи:

— Я провожу вас, Хенрик, чтобы вы благополучно добрались до постоялого двора, где оставили дочь. Пора спать, завтра будет очень тяжелый день… Да и сегодня он несчастливый, все-таки тринадцатое число…

14 августа, днем, государь всея Руси Алексей Михайлович, сидя в кабинете, принадлежавшем ранее шведскому коменданту Кокенгаузена, самолично писал в Москву письмо сестрам о захваченном им городе: «Крепок безмерно, ров глубокий, меньшой брат нашему кремлевскому рву, а крепостию сын Смоленску граду: ей, чрез меру крепок…»

В этот момент в кабинет, постучавшись, вошел главнокомандующий царской армией старый шотландец Авраам Лесли.

Судьба этого человека удивительна и, думается, заслуживает отдельного романа. В 1618 году офицер-шотландец Александр Лесли впервые поступил на службу в русскую армию. В 1619 году россияне решили сэкономить на иностранцах, и Лесли пришлось наняться на службу к шведам. Поразительный факт: в 1630 году шведский полковник Лесли прибыл в Москву в составе шведского посольства и вновь попросился в русскую службу. Командовал полком и действовал во время русско-польской войны 1632–1634 года весьма лихо. В 1633 году (когда царю Алексею Михайловичу было всего четыре года, а на троне сидел его отец, Михаил Романов) Лесли во время боя с поляками лихой атакой спас русский полк полковника Томаса Сандерсона. В тот же вечер на военном совете в присутствии командующего — воеводы Михаила Шеина — Лесли застрелил из пистолета Сандерсона, обвинив его в измене. Воевода не стал принимать по отношению к полковнику Лесли никаких мер, видимо, признав, правоту его аргументов.

Увы, война была проиграна, полки иноземного строя распущены, иноземные офицеры в наказание за поражение высланы из страны. Но шотландец Лесли продолжал доказывать любовь к России: в 1647 году весьма пожилой полковник в третий раз поступил на русскую службу. Увы, не всем в России нравились иноземные офицеры. В 1652 году на церковном соборе Александр Лесли был обвинен в том, что в его доме в православный пост ели мясо. Можно было возмутиться и уехать со словами: «Ну сколько можно получать обиды в ответ на верную службу?!» Шотландский дворянин поступил иначе. Чтобы остаться в Москве, Александр Лесли принял православие, в крещении взял имя Авраам. После этого дела его пошли в гору. Полковник стал генералом, в 1654 году войска Авраама Лесли захватили Смоленск (тот самый, что не смогла занять русская армия во время войны 1632–1634 годов). Причем оказалось, что Лесли брал Смоленск с выгодой для себя: в Смоленском воеводстве царь пожаловал ему имение Герчиково.

В нынешнем походе царь поручил генералу Аврааму Лесли командование всей армией. И вот в кабинете бывшего коменданта крепости Кокенгаузен главком Лесли доложил царю:

— Наши потери подсчитаны. В бою пали 67 воинов, ранены еще 430 человек.

Государь тут же повелел:

— Каждому пострадавшему выдашь по три рубля на лечение.

Авраам Лесли подумал про себя: «Щедр царь к тем, кто оказался в беде. Ведь 25 баранов за три рубля можно приобрести. Где еще в Европе найти царя, столь милостивого к раненым воинам?!»

Алексей Михайлович между тем продолжал:

— То, что крови так много пролилось, в том вина коменданта свейского. Раньше должен был бессмысленное сопротивление прекратить. За грехи коменданта местные свеи и немцы наказаны будут. Повелеваю всех найденных в городе жителей считать военной добычей и продать в Москве с торгов, аки рабов.

…Потный от жары, терзаемый страхом, Хенрик Дрейлинг сидел на песке на берегу Даугавы рядом с дочерью Гердой. Он вспоминал, как ворвались в городок русские стрельцы, как погиб с мушкетом в руках на единственной улице города бургомистр Сперлинг, решивший, что в плен не сдастся, как куда-то пропал пастор Кноблон, как невысокий русский воин с раскосыми глазами, угрожая огромной алебардой, заставил его и Герду следовать за собой. При этом он так бесцеремонно разглядывал Герду, что у Хенрика защемило сердце.

И вот, вместе с другими пленными они оказались на берегу полноводной Даугавы. Плакали женщины, с любопытством вертел головой маленький ребенок. Был прекрасный августовский денек, теплый, солнечный. Сейчас бы искупаться, позагорать, поесть как следует. А они ждут неведомо чего. Хенрик Дрейлинг, естественно, не знал о разговоре царя с генералом Лесли, но понимал, что ничего хорошего пленников не ждет. Радовало лишь то, что пока его не разлучили с Гердой.

Внезапно на Герду обратил внимание статный, сложенный, словно Геракл, русский военачальник. Русский вельможа произнес лишь одно слово:

— Хороша!

После чего подошел к стрельцам, охранявшим пленников, и властно бросил:

— Эту отвести ко мне!

Царский тесть, боярин Илья Данилович Милославский, не сомневался, что его распоряжение будет выполнено незамедлительно. Многим был хорош отец царицы Марии Ильиничны: красив, умен, отличался феноменальной памятью — знал поименно всех чиновников из приказов, всех офицеров армии своего зятя — государя всея Руси. Был он образован (недаром возглавлял некоторое время Аптекарский приказ, который можно было доверить только человеку интеллигентному). Вот только после того, как одна его дочь вышла замуж за царя, а вторая за царского советника Морозова, заважничал, с пренебрежением стал относиться даже к равным ему по родовитости аристократам. И к тому же, несмотря на пожилой возраст, сластолюбцем был невероятным. В Москве у него имелась усадьба. В ней вельможа завел целый гарем из плененных полячек, литовок, татарок. Кто из военных мог отказать царскому тестю в выдаче понравившейся пленной?! Были и такие воеводы, что, желая выслужиться, сами предлагали: «Илья Данилович, посмотри, что за пленную я заполучил, чем не краса?»

В Кокенгаузене все же нашелся человек, готовый ему возразить. Постельничий и любимец царя Федор Ртищев, боярин добрый и богобоязненный, посмел воззвать к совести Милославского:

— Бога побойся, Илья Данилович! Юна, невинна. Ладно женок замужних, в плен попавших, ласкаешь, им такие утехи привычны. А тут дите просто.

— Все они, немки, грешницы! Посмотри, разве закрывает она лицо платком, как делала бы добродетельная русская девица? А эта зенки бесстыже вылупила, платье надела такое, что груди обнажает до половины. Брось, Федор, такую только и надо употреблять для утех. Эти немочки лишь кажутся невинными.

Под взглядом Ильи Милославского, пристально осмотревшего каждую выпуклость на теле девушки, Герда густо покраснела. Ее отец побелел, в бесполезном усилии надавил на веревки, которыми были связаны его руки. А боярин Илья Милославский продолжил:

— Ты знаешь, Федор, мне приходится и суд вершить. Так вот. Недавно я допрашивал такую в Судном приказе. На вид похожа на дитя, ибо смотрится моложе своих лет. А взгляд-то какой невинный! Генеральская жена. Бросила в Германии мужа, бежала в Москву, к полюбовнику. Муж погнался за ней, но генеральская полюбовница отреклась от еретической лютеранской веры, трижды сплюнула, как водится, через левое плечо в знак того, что отвергает ересь, крестилась по-нашему. Муж приехал и узнал — Москва православных не выдает. Так и осталась она жить с полюбовником. Тут ей бы и угомониться, ан нет! Мало ей, завела еще одного и грешила с ним, пока новый муж был на службе. А второй полюбовник сам оказался зело развратен, стал грешить и с ее служанкой. Блудница про то прознала, кликнула слуг, велела непокорную служанку обнажить и повалить на пол. Самолично срам несчастной отрезала. Та от боли отдала Богу душу. Негодяйку схватили, на дыбе она во всем призналась. Ее должны были нещадно стегать кнутом, отрубить руку и сослать в Сибирь. Да тут началась война. Не знаю, чем все закончилось.

— Да кто же она, эта блудница? И кто ее полюбовник, что за генерал?

— То не твоего ума дело, Федор, уж не обессудь! Здесь он, при армии, а о грехах своей жены пока ничего не знает.

Ловкий Илья Данилович так заговорил постельничьего, что тот и думать забыл о несчастной Герде. Зато в ужасе был Хенрик Дрейлинг. Купец немного понимал русскую речь и сумел осознать, сколь позорная участь ждет его юную дочь. В отчаянии купец озирался по сторонам. Внезапно рижанин увидел русского юношу в богатой одежде, который отдаленно напоминал ему кого-то. Он напряг память и через секунду с надеждой спросил тихим голосом по-немецки:

— Господин, не сын ли вы псковского дворянина и торговца Афанасия Ордина-Нащокина?

— Да, я — Воин Афанасьевич, сын его.

— Я узнал вас, господин. Я рижский купец Хенрик Дрейлинг, старый торговый партнер вашего отца. Христом молю, спасите мою дочь!

Он кивком показал на Герду. Воин Афанасьевич подумал: «Попробуй, спаси девушку, коли сам царский тесть ее для себя определил!» Внезапно молодой человек встретился глазами с молящим взглядом Герды и его словно обожгло. Все было, как мгновенье назад: палящее солнце, красивая скала неподалеку, большая река. И все было совсем иначе: один взгляд — и мир изменился для молодого человека. Отвернувшись, юноша залился краской и растерянно побрел по песчаному берегу. Ему очень хотелось спасти от поругания эту красу, но он понятия не имел, как это сделать. Вмешаться? Над ним только посмеются, станут позорить. «Эх, если бы отец был здесь!» — подумал Воин. Он не сомневался, что многоопытный Афанасий Лаврентьевич нашел бы выход из сложного положения, хоть и был не столь влиятелен, как боярин Милославский. Вдруг Воин Афанасьевич увидел, что навстречу ему движется знакомый отца — подьячий приказа Тайных дел Юрий Никифоров.

Юноша поспешил к нему:

— Господин, помогите!

Не желая скандала, боярин Илья Милославский подождал, пока Федор Ртищев уйдет, а это произошло лишь через четверть часа. Только тогда боярин повторил распоряжение:

— Эту девку отвести ко мне!

Внезапно из-за спины его прозвучало возражение:

— Не должно этого делать!

Илья Данилович возмутился: кто смеет отменять его приказ?!

Он повернулся и увидел Юрия Никифорова. Подьячий тяжело дышал, так как успел в кратчайший срок сбегать в замок, к царю, и вернуться.

Презрительно посмотрев на него, богатырь Милославский поинтересовался:

— Это почему же не должно этого делать?!

Юрий Никифоров сделал знак, мол, отойдем в сторону. Удивился Милославский такой дерзости, но любопытно стало и решил послушать Никифорова. Когда Воин Ордин-Нащокин, подьячий и царский тесть отошли в сторону и могли говорить, не боясь чужих ушей, Юрий Никифоров тихонько сказал:

— Отец ее, Хенрик Дрейлинг, лазутчик наш.

— Я в памяти все имена храню, — заметил царский тесть. — А об этом почто ничего не знаю?

— Это ты, боярин, память хранишь о всех, чей чин известен. А приказ Тайных дел имен своих людей не разглашает. А этого купца лишь недавно уговорил помогать нам друйский воевода Ордин-Нащокин. А переписка шла через приказ Тайных дел и лишь государю да мне была ведома. Кстати, я только что от государя всея Руси. Велит купца и его дочь отпустить незамедлительно.

— Ладно, — Илья Милославский решил сделать вид, что не очень-то Герда была ему и нужна. — Я себе другую найду. Мало ли в этой земле хорошеньких немочек. Не хуже этой курочку в своем курятнике заведу.

— Вот и ладненько, — обрадовался подьячий. — Верно говоришь боярин, хорошеньких немочек тут немало. Без забав не останешься.

Казалось, что спорщики разошлись по-хорошему. Но про себя распаленный желанием Илья Милославский подумал: «Значит, завербовал воевода Ордин-Нащокин. Опять этот Нащокин! Ну, когда-нибудь он у меня еще поплачет! И этот Никифоров тоже».

Когда подьячий и сын Афанасия Лаврентьевича убедились, что находятся на безопасном расстоянии от ушей Милославского, ошеломленный Воин Афанасьевич поинтересовался у подьячего:

— Не пойму, почему это купец сразу не сказал мне, что он — наш лазутчик?

— А он еще не лазутчик. Впрочем, — улыбнулся Никифоров, — то дело поправимое. А я был у государя, тот сжалился над девицей, позволил спасти ее от позора. Так что действовал я по государевой воле.

Тем временем стрельцы развязали Хенрика и Герду и повели их в замок. На прощанье Герда неожиданно бросила на Воина Афанасьевича лукавый женственный взгляд. Когда девушка ушла, молодой Ордин-Нащокин сказал подьячему:

— Она такая красавица!

— И думать забудь! — строго ответил сотрудник приказа Тайных дел. — Она же лютеранка, еретичка. Ищи невесту среди своих, православных.

Через час в старинном замке Юрий Никифоров уже угощал рижского купца Хенрика Дрейлинга жареной курицей и наставлял, как лучше спрятать манифест курляндского канцлера Фалькерзама к рижанам. Напомним, что в этом манифесте канцлер призывал их к переходу в российское подданство. Никифоров объяснял рижскому купцу, как показывать этот документ, подписанный курляндским канцлером, максимально большему числу людей, но при этом не угодить в башню Мук, где, как известно, рижский палач пытал подозреваемых в различных преступлениях.

— Пойми, — объяснял подьячий Никифоров купцу Дрейлингу, — теперь у тебя нет другого пути! Ты никому не сможешь объяснить, почему всех в городе увели в полон, а тебя с дочерью отпустили.

— Действительно, что я скажу?

— А ты скажешь, что не доехал до Кокенгаузена и повернул обратно, бросил товар, чтобы успеть с дочерью удрать. Свидетелей того, что ты был в городе, все равно не останется, всех пленных уведут на Русь. Скажешь, что в последний момент на повозке умчался с дочерью, скинув весь скарб. А вот нанятым тобой возчикам стало жаль товара, они ехали с полными телегами, из-за этого двигались медленно, отстали от тебя, и ты предполагаешь, что жадин наверняка захватили русские. Тебе поверят. Запомни, только мы, русские, знаем о тебе правду. Но если ты предашь нас, правду узнают и шведы. И обойдутся в башне Мук с Гердой похуже, чем собирался это сделать боярин Милославский. Боярин, мужчина красивый, хотел лишь нежно ласкать твою дочь, а палач станет выворачивать ее руки и ноги, рвать раскаленными клещами кусочки плоти из ее тела… Да что ты так побледнел, Хенрик?! Выпей кваса, он приятен в жару…

— Господин, не надо меня так пугать. Вы спасли мою дочь, и я готов верно служить вам, клянусь!

Дрейлинг взял висевший у него на шее лютеранский крестик и поцеловал.

— Только я не пойму, как я смогу служить вам. Я потерял все товары, окончательно разорен. Мне нечего делать в Риге.

— Ну, то дело поправимое. Откуда другим в Риге знать, сколько у тебя было денег?

Рижский купец и не заметил, как в руке у Никифорова оказался маленький мешочек.

— Царь всея Руси щедро жалует верных слуг своих.

Рижский купец Дрейлинг не мог сдержать улыбки, но через секунду здравый смысл взял верх и он подумал: «А мешочек-то совсем маленький. Этот московит не понимает, каковы масштабы рижской торговли. Такая сумма не способна спасти рижского купца от банкротства». Видя его реакцию, Никифоров развязал мешочек и торговец понял, что был неправ. Не серебряные, а золотые талеры лежали здесь. Каждый такой талер весил два с половиной грамма, но был равен по покупательной способности тридцатиграммовому серебряному талеру. Конечно, мешочек не делал Дрейлинга богатейшим купцом Риги, но от банкротства спасал:

— Ты лучше еще раз вспомни, кому и как следует показывать манифест, — посоветовал купцу Юрий Никифоров. — И не держи его в руках, спрячь хотя бы в сапог, коли обнаружат эту бумагу у тебя, ни тебя, ни Герду по головке не погладят.

Наступил вечер. Хенрик Дрейлинг и его дочь Герда были просто горды: их оставили спать в самом замке. (Зачем солдатам было лишний раз видеть купца-лазутчика.) Хенрику даже принесли бутылку бургундского из замкового погреба. «Как бы не спиться», — озабоченно подумал он, но слаб человек — от французского вина все же не отказался.

Когда царь Алексей Михайлович выслушал все доклады, переделал все дела и уже собирался приступить к вечерней молитве (ее государь совершал в любой обстановке), появился верный Юрий Никифоров.

— Итак, — поинтересовался Алексей Михайлович, — завербовал ты этого рижского купца, как я предложил?

…Афанасий Лаврентьевич вместе с сыном Воином смотрели на лифляндскую землю с высоты замковой башни. Было видно, как светятся вокруг замка огни солдатских костров, плавно течет полноводная река, возвышается над ней знаменитая своей красотой скала Стабурагс. Ордин-Нащокин-старший видел, что его сын пребывает в глубокой задумчивости. Афанасий Лаврентьевич решил, что сегодня у молодого человека было много впечатлений: штурм, знакомство с хоть и крошечным, но западным городом.

— Вот ты и увидел второй после Динабурга ливонский городок, — сказал Афанасий Лаврентьевич. — Что ты о нем думаешь?

Сын каким-то странным, отрешенным взглядом посмотрел на отца и ответил:

— Никогда раньше не видел такой красоты…

Отец удивился столь восторженному отклику о маленьком городишке. Знал бы Афанасий Лаврентьевич, что его сын Воин имел в виду отнюдь не красоту маленького небогатого городка, а поразившую его своей красотой внешность Герды.

Ночью дочь рижского купца Герда спала и видела сон: она гуляет по какому-то сказочно красивому саду с молодым человеком. Девушке не видно его лица, но вот он поворачивается и Герда видит: это тот молодой человек, который спас ее. Юноша что-то рассказывает ей на непонятном языке, а Герда обиженно смотрит на него: «Почему он меня не поцелует?» Она ждет, юноша наклоняется к ней. Герда затаила дыхание, а юноша почему-то не целует ее в губы, а зачем-то сильно трясет за плечо. «Что делает этот русский, неужели я недостаточно красива для поцелуя?» — Герде становится так обидно, что она просыпается. Открыв глаза, девушка обнаружила, что отец тряс ее за плечо и говорил: «Вставай!» Рядом стоял Юрий Никифоров.

— Господин говорит, что мы должны уехать из замка ночью, пока армия еще спит, — пояснил Герде отец. — Лошадь и повозка для нас уже приготовлены.

Через пятнадцать минут, когда солнце еще не встало, российский агент Хенрик Дрейлинг и его дочь незаметно покинули Кокенгаузен.

Глава VI. Безымянный гость

Поздним вечером 18 августа 1656 года на узких улочках древней Риги, как обычно, стояла полная, ничем не нарушаемая тишина. Ни в одном из окон не было видно отблеска свечей, ни одного припозднившегося прохожего нельзя было увидеть идущим по городу. Рижане в то время жили по солнечным часам: вставали с рассветом, ложились, не засиживаясь в темноте. Да и кто захочет расходовать много дорогих свечей и устраивать ночные бдения за час до полуночи, когда в пять утра в городе наступал новый день? (Еще в четыре часа утра в церквях звонили к заутрене, в пять утра нанимались на работу рабочие, в шесть часов спешили на рынок домохозяйки…)

Так что за час до полуночи единственными прохожими в городе были стражники с алебардами. Они патрулировали улицы, освещая себе путь смоляными факелами. Всё, как уже говорилось, было спокойно на их пути: ни криков «Караул!», ни топота ног убегающего вора — ночные преступления были в те времена в Риге столь редки, что само патрулирование казалось простой формальностью.

Кроме стражников в городе не спали только ночные сторожа, охранявшие склады с товарами, стоившими огромных денег. Впрочем, и сторожей было немного. Ведь большинство купцов и ремесленников хранили товар в собственном жилье. Вот для чего и были нужны высоченные одноквартирные дома. Богатый купец на первом этаже размещал контору, на втором — жил вместе с семьей, а далее находился огромный чердак-склад, по высоте равный двум этажам. Причем крышу делали островерхой — по такой в дом не заберешься. Поднимали грузы прямо с мостовой через узенькое чердачное окошко с помощью лебедки, таким же способом товары опускали вниз. Рижский купец мог спать спокойно, зная, что его собственность находится рядом и в безопасности.

Но почему в такое время горел свет в доме купца на Господской улице? Дом этот, как было известно стражникам, принадлежал достопочтенному коммерсанту Хенрику Дрейлингу.

— Ганс! — тихонько позвал напарника стражник — Ганс!

Его более опытный коллега подошел к вышеупомянутому дому, внимательно оглядел его, недовольно поморщился и громко продекламировал:

Одиннадцать уже звучит,

Наш древний город крепко спит.

Заметьте, это поздний срок

И на другой ложитесь бок.

Сидевший в гостиной купца немолодой гость с неудовольствием произнес:

— И чего этот стражник раскричался?

Он достал из кармана почти не встречавшуюся в Риге диковинку — носильные часы — взглянул на циферблат и констатировал:

— В самом деле, уже одиннадцать. Но время я могу узнать и без криков под окном.

Купец воспринял случившееся совсем иначе, чем его гость. Он побледнел и с нескрываемой тревогой произнес:

— Стражники нас обнаружили!

— В вашем собственном доме. Чего вы опасаетесь? — припозднившийся посетитель не скрывал иронии.

В разговоре наступила пауза. Гость уже более мягко произнес:

— Подойдите к окну и посмотрите в него. Вы убедитесь, что стража удаляется.

Купец последовал совету гостя и увидел — факелы стражников в самом деле виднелись уже далеко.

— Слава богу! — воскликнул он.

Хенрик Дрейлинг вернулся к столу и для поднятия духа сделал добрый глоток заморского пива, которое в немалом количестве ввозили в то время в Ригу из города Любека. Затем хозяин налил себе из серебряного кувшина еще одну порцию пенистого напитка.

— Столько жидкости на ночь, — скептически заметил гость.

Видя, что отец волнуется, Герда решила вмешаться:

— Папа, все же в порядке, никаких поводов для беспокойства нет.

— Время позднее, Герда, иди спать!

При этих словах гость внимательно посмотрел на девушку. Озаренная мерцающим пламенем свечей, Герда — юная, стройная, в белом нарядном платье — казалась воздушным, почти неземным созданием. Купец заметил, что его гость с нескрываемым удовольствием изучает довольно вольное декольте его дочери, отнюдь не прячущее налитых манящей спелостью грудей. Посетитель скользил взглядом по соблазнительным округлостям стройного стана девушки, несколько дольше, чем это допускалось правилами этикета и нормами приличия. Герда делала вид, что не обращает внимания на этот назойливый взгляд мужчины. Хенрику Дрейлингу не понравилось поведение как чересчур внимательного гостя, так и собственной, не в меру кокетливой дочери. Он повторил уже с нажимом:

— Герда, немедленно иди спать!

— Папа, но мне так хочется узнать свежие новости. Господин…

Встревоженный хозяин дома тут же прервал ее:

— Только не надо имен. Запомни: и у стен бывают уши.

Тут уж поздний посетитель не выдержал и громко расхохотался. Отсмеявшись, он сказал:

— Хенрик, ваши предосторожности чрезмерны. Скоро вы станете бояться собственной тени! Поймите, кроме нас троих, здесь никого нет. И заметьте, что не только вы, но и ваша старенькая служанка Байба, что давно уже спит этажом ниже, прекрасно знает, кто я… Но раз вы так желаете, я, чтобы не нарушать ваше спокойствие, так и останусь на эту ночь безымянным.

— Осторожность никогда не помешает, — нравоучительно произнес коммерсант. — Вы что, забыли, как карают в этом городе государственных преступников?! Да если нас поймают, то мы будем рады, коли нам всего лишь выворотят руки и ноги, а потом колесуют, но более никакой беды не причинят!

— О! — испуганно воскликнула Герда.

— Вспомни, как мучили и казнили графа фон Арца! — напомнил ей отец. — Его гнали по улице, невзирая на то что он граф, а палач раскаленными щипцами рвал из его туловища кусочки плоти. Если так поступили с графом, то что могут сделать с нами, простолюдинами?! А тебя, дочь, могут перед казнью еще и изнасиловать. Я проклинаю тот день и час, когда решил поехать в Кокенгаузен!

Герда и в самом деле испытывала ужас. Нет, у нее не тряслись руки, она не падала в обморок, но глаза и выражение лица показывали: юная красавица испытывает отчаяние. Гость коммерсанта понял это.

— Зачем вы пугаете дочь, Хенрик?! Она еще, в сущности, ребенок, — строго произнес он, обращаясь к купцу. — Вам что, нравится щекотать себе нервы? Вы же прекрасно понимаете, что ничего тревожного не происходит. Вас ни в чем не подозревают, даже если бы меня обнаружили в вашем доме, это ни у кого не вызвало бы никаких вопросов. Так что вы зря напускаете на себя несчастный вид.

Незнакомец налил Герде пива, чтобы хоть небольшая доза алкоголя подкрепила дух напуганной девушки, и сам подал кружку красавице.

— Я понимаю, что чудом выбравшись из русского плена, вы, Хенрик, боитесь всего на свете. Но надо знать меру. И право же, сейчас никому нет до вас никакого дела. Да весь город уже в панике! Лифляндский генерал-губернатор думает только о том, как отправить за море, в Стокгольм, свою очаровательную супругу. Чтобы, не дай бог, после падения Риги на породистом крупе графини не стали бы гарцевать какие-нибудь татары или казаки! Если уж нашего генерал-губернатора графа Магнуса Габриэля Делагарди^[19] обуревает такая тревога, то о чем тогда остается думать горожанам — им некуда отправлять своих жен. Русские войска скоро блокируют город, все в панике, и только вам нечего бояться!

Слова гостя удивили купца:

— Как, генерал-губернатор, который обязан подавать пример мужества, отправляет супругу за море, демонстрируя всем неуверенность в силах?!

Незнакомец усмехнулся:

— Имею точные сведения, завтра днем графиня Делагарди покинет Ригу. Кстати, и сам граф подумывает об эвакуации морем гарнизона города.

— Как же так?! Граф — прославленный воин, неужели он не намерен защищать город?!

— Защищать? А какими силами? — насмешливо поинтересовался таинственный гость. — Письмо к рижанам за подписью канцлера Курляндии Фалькерзама, которое вы же и доставили в город, делает свое дело. Да, генерал-губернатор велел сжечь городские форштадты, и за городским валом скопились несколько тысяч беженцев из пригородов. Они, казалось бы, должны испытывать ненависть к неприятелю, из-за которого сожжены их жилища.

Хенрик Дрейлинг, знавший настроения горожан, тут же встрял в монолог гостя:

— Ну, еще неизвестно, кого они больше ненавидят, противника или шведских мушкетеров, сжигавших их дома.

— Да среди них не найдется и нескольких сотен людей, готовых взяться за оружие. Рижские бюргеры раньше опасались русских, но их успокоил манифест курляндского канцлера.

— Да, мало кто из моих коллег в случае штурма готов отправиться на земляной вал и умереть там, отражая атаку русских, которые обещали не менять в нашем городе нынешние порядки, — согласился Дрейлинг.

— Никакого результата не дало и обращение генерал-губернатора Магнуса Габриэля Делагарди к лифляндскому дворянству. Ведь у части лифляндских дворян нынешний шведский король отнял их имения, проводя так называемую редукцию. Наивно ждать, что теперь местные помещики станут защищать интересы Швеции. Кстати, Делагарди, хотя и остается самым богатым шведом, но и сам пострадал от редукции. Так что должен был бы понимать настроение местных дворян. Думаю, призвав лифляндских дворян к обороне города, он просто соблюдал правила политического этикета. Теперь никто в Стокгольме не сможет сказать, что генерал-фельдмаршал не пытался мобилизовать местное рыцарство.

Заметим, что несмотря на поздний вечер, гость проявил недюжинный аппетит. Он вновь прервался, чтобы воздать должное рижской ветчине, затем принялся за вкуснейший говяжий язык, отведал заморских фруктов. Закончив лакомиться, гость пошутил:

— Хорошо живете на русские деньги!

Хозяин дома вмиг побелел:

— Ради Господа нашего, тише!

— Да перестаньте вы, Хенрик, шуток не понимаете, что ли?! Кстати, почему вы все время забываете, что если нас поймают, то вас просто быстренько колесуют, а с меня предварительно семь шкур спустят.

Гость укоризненно покачал головой хозяину дома: мол, надо же понимать, что ему свои семь шкур дороги. Взяв со стола рюмочку шнапса, он провозгласил тост:

— За сохранность шкур наших! — и в одиночестве продегустировал местную водку.

После чего гость продолжил информировать хозяина:

— Не стоило бы говорить вам, да ладно. Я беседовал сегодня утром с бургомистром Юргеном Дунте. Господин бургомистр просто кипит от негодования. Мало того, что король год назад одолжил у Риги для ведения войны сто тысяч серебряных талеров — несколько тонн серебра — и до сих пор не вернул. Он еще послал письмо, чтобы мы не рассчитывали на помощь армии, но сами защищали бы владения шведской короны. Да ради чего?! Старейшина Большой гильдии Ганс Витте, присутствовавший при нашем разговоре, добавил: голландские купцы задолжали за время навигации рижанам свыше миллиона талеров, но не спешат отдавать долги, якобы из опасения, что деньги не останутся у местных купцов, а станут военной добычей московитов. Миллион серебряных талеров! Десятки телег денег! Да стоит ли столько сама Рига?!

— Ну вот, доченька, — спокойно сказал Хенрик Дрейлинг, — теперь ты все знаешь и можешь спокойно идти спать. И не бросай взгляд на пиво, не стоит увлекаться этим напитком в столь юном возрасте.

— Пусть выпьет, — вмешался знатный господин. — Быть может, девушке и придется вставать ночью, но спать полезнее, окончательно успокоившись. А то вдруг вместо галантных кавалеров будут сниться кошмары!

Он незаметно подмигнул Герде. К неудовольствию купца, не посмевшего, однако, возражать, гость еще налил Герде пива, а когда девушка осушила кружку до дна и направилась к выходу из гостиной, проводил ее таким заинтересованным взглядом, что это опять не понравилось хозяину. Герда же, впервые в жизни выпившая за вечер почти два литра крепкого пива, с удивлением обнаружила последствия: голова вроде мыслит ясно, а вот походка нетвердая. И еще она поняла, немолодой, но очень обаятельный рижанин Юстус Филимонатус ей нравится.

Очень необычен был этот человек. Давно жил в Риге, хорошо знал «лучших людей» города, сам же ни в карьере, ни в коммерции ничем не выделялся. Юстус сочетал в себе, казалось бы, несочетаемое: был остроумен и в то же время неприметен, не считался птицей высокого полета, но любые двери в городе были для него открыты.

В Кокенгаузене подьячий приказа Тайных дел Юрий Никифоров, инструктируя Хенрика Дрейлинга, буквально ошеломил его, объяснив, что теперь Юстус Филимонатус — его начальник. Ведь именно Филимонатус был российским резидентом в Риге и во всей Лифляндии. Работал он много, трудолюбивый шпион даже написал однажды в Россию: было бы неплохо, появись у него вместо одного два связных. Один гонец скачет из Риги в Псков, а другой тем временем мчится обратно. Тогда сведения поступали бы в Россию еженедельно и не устаревали бы.

В наши дни, уважаемый читатель, можно сформулировать тайную деятельность Филимонатуса так: он один работал на Россию на две ставки. Ведь помимо шпионажа этот вошедший в историю спецслужб разведчик занимался и совсем другими делами: закупал для царя западные лекарства, вербовал рабочую силу для переезда в Москву — то архитектора, то специалиста по дрессировке лошадей. И все это происходило в чужой стране, под боком у шведских властей… В общем, Юстус был удивительным человеком!

В тот вечер, когда за Гердой закрылась дверь в опочивальню, купец повернулся к гостю, и Филимонатус поразился тому, как преобразился купец Дрейлинг. Исчезли робость и волнение, спокойным, деловым тоном, словно рассуждая о ценах на лен и пшеницу, коммерсант спросил:

— Значит, если появится лазутчик русского царя, то мы сможем сообщить, что город не готов к обороне, генерал-губернатор размышляет, не покинуть ли Ригу, а гарнизон мал?

Не стоит удивляться преображению Дрейлинга. Купец настолько привык демонстрировать торговым партнерам: мол, мне твой товар вовсе и не нужен, что точно так же вел себя и в шпионских играх. Он прибеднялся, демонстрировал страх, проклинал судьбу и, лишь выпив несколько кружек пива, ближе к полуночи не удержался и на короткое время, сбросив маску, стал самим собой.

На самом деле Хенрик Дрейлинг пребывал в хорошем настроении. Все складывалось к лучшему в этом лучшем из миров. Быть может, это перст судьбы привел его в Кокенгаузен перед началом осады?! Горожане Риги не окажут серьезного сопротивления московитам, русские войска легко возьмут крупнейший город Лифляндии, царь наградит своего верного слугу. Вдруг московский монарх назначит его бургомистром? Тогда его дочь Герду согласился бы взять в жены даже дворянин.

Приятные мечтания хозяина дома прервал Юстус Филимонатус. Он так ответил на заданный вопрос:

— Никоим образом! Вы не должны утверждать, что русские войска легко возьмут Ригу.

— Да почему я должен обманывать русского монарха, который скоро станет сувереном нашего города?! — не сдержавшись, Хенрик немного повысил голос.

Опытный разведчик Юстус тут же прижал палец к губам:

— Тс-с…

После паузы он добавил:

— Хенрик, возьмите себя в руки! То вы боитесь собственной тени, то говорите столь громко, что нас и в самом деле, не приведи бог, услышат ваши соседи. А я еще жить хочу, а не героически погибнуть за интересы русского царя.

— Но почему мне нельзя передать русскому агенту правдивые новости?

— Потому, что они не являются правдивыми. Я говорил то, что сказал ранее, ради успокоения Герды, которую вы до смерти напугали.

— Значит, все это неправда? — Хенрик Дрейлинг чуть было не уронил на стол кувшин с пивом, который взял, чтобы налить себе пенного напитка.

— Все, что я говорил, разумеется, чистая правда. Я не имею привычки лгать, — гость сурово посмотрел на купца.

— Но в таком случае что же вы имеете в виду?

— Да я сам ничего не могу толком понять. Я много наслышан о генерал-губернаторе графе Магнусе Габриэле Делагарди и имею честь быть знакомым с ним лично. Нет, не случайно еще о его деде ходили слухи, что он знался с нечистой силой. Подобно знаменитому римскому консулу, граф Делагарди способен становиться то дерзким львом, то хитрой лисицей, и еще неизвестно, в чьем облике он опаснее. Я чувствую — генерал-губернатор что-то затевает.

— А откуда вы знаете так много о генерал-губернаторе?

— Я читаю газеты.

— Какие еще газеты?

— Ах, Хенрик, времена рыцарей плаща и кинжала, когда лазутчик забирался в замок через крышу и дымоход ради того, чтобы, рискуя жизнью, попытаться подслушать разговор некоего герцога с неким графом, уходят прошлое. Сейчас все-таки не Средневековье, а цивилизованный семнадцатый век. И сведения теперь собирают не шпионы, а журналисты. Да, в Риге газет, к сожалению, не издают, а их существование сильно облегчило бы мне работу. Но в Риге уже лет двадцать есть почта. И я выписываю данцигские газеты. А там их целых три. И каждая содержит множество полезных сведений. Я не сомневаюсь, Хенрик, пройдет лет двести, и умелый шпион станет по восемь часов в день читать газеты. Включая воскресные дни и праздники. А наблюдать за передвижением вражеской армии в подзорную трубу будут лишь лазутчики-дураки, не умеющие читать.

— Но что же именно, по вашему мнению, затевает лифляндский генерал-губернатор? Что пишут об этом данцигские газеты? — спросил Дрейлинг.

— Да в том-то и дело, что ничего не пишут! А сам я не понимаю, чего он затевает, — гость топнул ногой с досады.

— Тише! — предостерег уже Дрейлинг. — Не разбудите служанку Байбу, ее комнатка как раз под нами. Зачем ей слышать этот разговор?! И я не могу понять вас. И вы еще упрекали меня в чрезмерной осторожности? Да на чем основаны ваши подозрения?

— Да просто на том, что в роду Делагарди никогда не было трусов! И сам граф таков, что скорее решил бы героически умереть, даже если бы пришлось похоронить вместе с собой пол-Риги, чем оставить город.

— Но вы же сами только что говорили…

— Что графу очень трудно оборонять Ригу? Исходя из того, что я знаю, так оно и есть. Значит, генерал-губернатор знает больше нас. И запомните: если в самом деле появится лазутчик русского царя, ему следует сказать: часть членов рижского магистрата прочли манифест курляндского канцлера Фалькрезама и, думается, готовы перейти в русское подданство при условии сохранения привилегий Риги и невмешательства царя во внутренние дела города. Что же касается генерал-губернатора Делагарди… У меня нет никаких доказательств, но он что-то затевает и наверняка станет отстаивать Ригу до последнего дыхания!

Гость выпил еще одну маленькую рюмочку добротного рижского шнапса и произнес:

— Время позднее. Пора и вам на покой, не так ли, герр Дрейлинг?

И снова в его голосе зазвучала ирония. И опять купец сделал вид, что ничего не заметил. Напротив, он почтительно произнес:

— Не останетесь ли у меня до утра? Время позднее, на улице — стража…

Про себя Дрейлинг добавил: «Да и выпито немало».

Визитер захохотал:

— Солдаты шведского гарнизона не патрулируют улицы. А если городская стража и обнаружит меня, выпившего лишнее, то лишь поинтересуется, не сопроводить ли ей мою особу с почтением до дому, где я живу. Меня уважают в этом городе.

В прихожей хозяин дома с почтением подал гостю смоляной факел и, чтобы тому не было темно на улице, поднес к факелу горящую свечу, зажег его.

— Осторожнее! Не сотворите пожар, герр Дрейлинг! Но за заботу спасибо.

С этими словами влиятельный горожанин покинул гостеприимный дом. Он не знал, что из окна своей спальни за ним наблюдает полуобнаженная Герда. Да и невозможно было ее заметить в темном окне. А вот человек на мостовой в свете факела выделялся во тьме.

С необъяснимой для нее самой тоской девушка наблюдала, как все дальше и дальше удаляется от ее дома отсвет огня от факела. Юная Герда вступила в такой возраст, когда естество жадно требовало любви. Глядя на смелого, властного господина, девушка испытала почти такое же сладостное томление, как и в тот момент, когда в Кокенгаузене она глядела на своего спасителя — Воина Афанасьевича Ордина-Нащокина. В тот момент самой девушке уже трудно было понять, кто вызывает у нее большую симпатию — романтично настроенный русский юноша или многоопытный, уверенный в себе, умный и влиятельный шпион-лифляндец? А в том, что господин российский лазутчик, что называется, положил на нее глаз, Герда не сомневалась — вопреки представлениям своего папы, она вовсе не была наивной маленькой девочкой.

Глава VII. Новый кандидат в короли

Как уже говорилось, француженка Мария-Людовика готова была до последнего поляка биться за сохранение на польском троне своего второго мужа, Яна Казимира. Немецкий генерал, коронованный шведской короной, также не намерен был отказываться от претензий на польский престол. Вдруг оказалось, что на польскую корону претендует еще один монарх — русский царь Алексей Михайлович! Сами поляки узнали об этом… на дипломатических переговорах.

Князь Никита Иванович Одоевский имел вполне подходящую для дипломата внешность: немолодой, полноватый, с горделивой осанкой и властным взглядом. Войдя в шатер для русско-польских переговоров о мире, он барственно поприветствовал польских комиссаров, прибывших на эту встречу, и тут же начал диктовать свои условия мира: король Ян Казимир должен уступить царю все Великое княжество Литовское и заплатить военные издержки русского государя. Издержки, заметим, были велики — в 1654 году Россия потратила на борьбу за воссоединение с Украиной 800 тысяч серебряных рублей, а в 1655 году и вовсе невероятную сумму — полтора миллиона^[20].

Когда князь Никита Одоевский потребовал от Речи Посполитой такие средства, то польский дипломат — воевода полоцкий Ян Казимир Красинский — аж поперхнулся от подобных слов. Русский посол окатил его взглядом, полным презрения, словно холодной водой.

Никита Иванович считал, что у него есть основания для такого поведения. Он прекрасно помнил, как прискакал к нему в Вильно посланец воеводы полоцкого договариваться, где вести переговоры о мире. Никита Одоевский предложил тогда встретиться в чистом поле в шести верстах от Вильно, каждому поставить на поле шатер для жилья, а уж шатер для переговоров установит он, богатый посол могущественного московского царя. В ответ на такую уступку польский гонец вдруг замялся, потом нерешительно объяснил: «Это невозможно». Никита Иванович тогда аж на стуле привстал от возмущения. Видя его гнев, польский шляхтич переломил свою гордость и без обиняков пояснил: у польского воеводы нет шатров. Еще бы! У воеводы полоцкого и воеводства-то не было. Ведь именно из занятого русскими стрельцами Полоцка и отправился в столицу Великого княжества Литовского город Вильно, князь Одоевский договариваться о переговорах. Вильно, кстати, также был в русских руках. Поэтому польский гонец нисколько не удивил русского посла признанием в бедности. Дипломат тогда барственно кивнул дьяку Юрьеву: выдать голодранцам русский шатер, чтобы не пришлось вельможным панам спать на траве. И что же, живут в русском шатре и еще морщатся, выслушивая русские предложения о мире! Ох, нахальные, однако, голодранцы попались!

Про себя посол думал: «Гонору много, а силы у панов мало. Войска, чтобы обороняться одновременно от нашей рати, казаков Хмельницкого и шведов им никогда в жизни не набрать. Денег заплатить московскому царю тоже нет. А отдаст король Литву, панство в гневе переметнется на сторону Карла X, стоит ему только пообещать сохранить Вильно, Киев, Смоленск в составе Речи Посполитой. Получается, куда ни кинь, всюду клин! Ишь смотрит-то на меня как! Ничего, помучайся маленько, скоро я тебя таким пряником медовым угощу, что враз полегчает!»

Пока Ян Казимир Красинский с гневом смотрел на посланца московского царя, маршал Христоф Завиша, учтивый и столь элегантный, словно провел ночь не в походном шатре, а в опочивальне дворца, с улыбкой произнес:

— Предлагаю пану князю обдумать такое предложение: царь Алексей, дай Господь ему здоровья, возвращает все незаконно завоеванное и платит военные издержки, которые понесла Речь Посполитая из-за его нападения.

Князь Одоевский подумал: «Однако голь на выдумки хитра!» Лучезарно улыбнулся в ответ:

— Что великому государю Бог даровал, того он никому не уступит.

Столь же учтиво, но все же с упреком Христоф Завиша посетовал:

— Московский царь не имел никакого права нарушать вечный мир с Речью Посполитой, от неправедной войны учинились полякам обиды нестерпимые, но… они готовы все простить. Конечно, если царь, как уже сказал польский дипломат, вернет завоеванное и выплатит компенсацию.

Тут князю Одоевскому захотелось предложить: «Не пора ли отбросить церемонии и перейти к делу?» И Одоевский, и Завиша прекрасно понимали: поляк говорит то, что обязан сказать по своего рода дипломатическому протоколу. Всем все понятно, но зачем же повторяться?

Никита Одоевский поднялся и, ни слова не говоря, вышел вон из шатра — пусть ляхи видят, что он сюда приехал не шутки шутить, не пустой болтовней заниматься и выслушивать подобное более не намерен.

Послы встретились в шатре только через два дня, причем лишь благодаря посредничеству представителя австрийского императора — Аллегретти де Аллегретто.

Князь Одоевский вновь стал «воспитывать» кичливых поляков, но те стояли на своем и выдвигали в ответ совершенно нереалистичные требования. Причем делали это с уверенностью в своей правоте. Воевода полоцкий Ян Красинский однажды даже вспылил:

— Известно ли вам, что министры короля французского предлагали нам посредничество в заключении мира с королем Швеции?

Никита Одоевский в ответ лишь усмехнулся:

— То мне ведомо. Знаю и о том, что французский король Людовик советует так решить дело, чтобы по смерти бездетного Яна Казимира трон отдали шведскому королю Карлу X. Хотите для себя такого короля?

Воевода без воеводства (его, повторим, контролировали русские войска) сразу сник:

— Тому статься нельзя, чтобы по смерти Его королевского величества Яна Казимира быть в Польше шведскому королю: нам надобен король, который ходил бы в нашей польской ферязи, а не в немецких флюндрах, эти флюндры нам и так придокучили!

…На третьей встрече комиссары повторили прежние условия, и Одоевский, обматерив про себя их упрямство, собрался вновь выйти вон, правда, уже не столь театрально, как в первый раз.

Тут вмешался посредник из Австрии Аллегретти де Аллегретто. Теплолюбивого дипломата ужасала мысль: а вдруг переговоры затянутся еще месяца на три?! Выпадет первый снег, а ему придется спать в шатре, в чистом поле? Понукаемый заботой о своем здоровье, посланец единственной европейской империи нравоучительно заметил:

— Надобно говорить о том, как мир учинить.

Посол Одоевский остановился на полпути к выходу из шатра, ожидая, что еще скажет посредник. Увы, Аллегретти де Аллегретто не сказал ничего, приятного для него:

— Полякам, войной разоренным, царскому величеству уступить нечего, города княжества Литовского и так почти все за русским царем. Если же от царя уступки не будет, мир не состоится и посредничать мне нечего.

«Домой, домой, в уютную империю, где переговоры ведут не в чистом поле, а во дворцах!» — подумал про себя иезуит Аллегретти де Аллегретто. Вслух добавил:

— Лучше ли царю будет, если польский король вместо мира с царским величеством помирится с королем Швеции?

Стоя, князь Одоевский ничем не выдал своих эмоций и величественно возразил:

— Царскому величеству не страшно, коли Ян Казимир помирится со шведским королем: у царского величества войска много, есть с кем и против двух государств стоять.

Фраза получилась гордая, но глубоко ошибочная — посол попал в подстроенную иезуитом ловушку, признав за истину весьма спорный тезис, что быстрый мир между Польшей и Швецией возможен. Но русский дипломат закономерно обратил на это внимание. Впервые он пребывал в ярости не наигранной, а настоящей. Странный парадокс: раньше Никита Иванович, уходя с переговоров, имитировал гнев, теперь же подлинное возмущение должен был скрывать.

«Ах ты, змея иезуитская! — думал он о посреднике. — Вспомни, как приезжал к великому государю, как уговаривал его объявить войну Швеции, как доказывал, что на стороне Москвы будет его империя, а благодарная за спасение Польша станет уступчивой… Теперь же ясно, не посредник ты, а союзник Яна Казимира! Обвел царя-батюшку вокруг пальца!»

Да, российская дипломатия не привыкла к тому, что посол может лгать столь бесстыдно. А Аллегретти де Аллегретто прекрасно помнил о девизе ордена иезуитов: «Цель оправдывает средства». И последовательно отстаивал интересы католической церкви и австрийского императора.

Разозленный, Одоевский возвратился на место, где сидел, и объявил:

— Пусть поляки признают за Москвой земли княжества Литовского^[21], а денег царь требовать не будет.

Мол, с нищих не берем. Слова Никиты Ивановича на партнеров по переговорам должного впечатления не произвели.

— То не уступка, миру не будет, — возразил Аллегретти де Аллегретто, откровенно надавив на российского дипломата.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

5

Лиелупе.

6

В таком одеянии ходил весь обслуживающий персонал герцогского дворца.

7

Кулдига.

8

Вентспилсе.

9

Цесисом и Валмиерой.

10

Алуксне и Гулбене.

11

Заметим, речь шла о событии всемирно исторического значения. Когда Ян Казмир признал независимость Пруссии от Польши, начался процесс превращения маленького Бранденбурга в могучее королевство — одно из сильнейших государств мира.

12

Полк.

13

Турками.

14

Саласпилсом.

15

Воистину.

16

Ныне здесь находится окраина Санкт-Петербурга.

17

Кокнесе.

18

Кокенгаузен находился на полуострове у слияния рек Даугавы и Персе.

19

Имевшего воинское звание генерал-фельдмаршала.

20

Восстание Богдана Хмельницкого и его просьбы о помощи и в самом деле обошлись России весьма дорого, за потраченные на эту войну за два года деньги можно было, к примеру, каждое крестьянское хозяйство в России снабдить коровой.

21

То есть Литву, Беларусь и Смоленск.