Повесть о преждевременном. Авантюрно-медицинские повести

Виктор Горбачев, 2010

Прошлое, настоящее, будущее… Светлое или тёмное, близкое-далёкое, счастливое или не очень… Но всегда живое, преходящее, творимое… На виду и герои каждого времени. «Есть люди прошлого, люди будущего, люди вечного», – утверждал Николай Бердяев. Забыли про преждевременное… Скорее всего, не хотим в нём копаться, ибо оно всегда безрадостно и обречённо… Если преждевременные открытие, философия, искусство или ремесло – они безлимитны, они дозреют, то человек зажат временем, как смертник гарротой… Печальна судьба преждевременных… Пресс времени – это молва и мода, каноны и близорукость, косность и инстинкты, традиции и склад-уклад… Преждевременный всегда одинок. Стадом выживать легче, поэтому оригиналов выживают, чтобы не мутил воду, не смущал и не возмущал… У преждевременных во всём – налёт гениальности и эксклюзивности, поэтому они честолюбивы и обидчивы… Их жгли на кострах, превращая в исчезающий пепел, пытали до отречения, гноили в забвении, и только наивная Вера в святую Истину помогала им выживать… Семья им помеха, женщины – только те, что за ними в костёр… Квёлые телом, легко ранимые душой, они любят славу, но больше всего боятся забвения… Преждевременные всегда упоённо учатся, интуитивно чувствуя: чтобы «выстрелить», нужен солидный базис… Удалённость их от времени настоящего есть прямая функция от степени цивилизации социума… Правда, сильный маргинал имеет шанс стать на время вожаком, двинуть прогресс, подтянуть время, только вовсе не факт, что сонному стаду это во благо… В норме же преждевременность – это осознанная обречённость, но для наблюдателя – отнюдь не тоска, а тайны и интриги… Они, преждевременные, местами и временами случаются, и как с ними быть – никто толком не знает… Стаду трудно понять, что выскочки эти – его, стада, золотой фонд… «Повесть о преждевременном…», быть может, лишний раз заставит нас оглядеться и задуматься и где-то даже сориентироваться… Свои герои у прошлого, настоящего и будущего… И у преждевременного свои. Александр Леонидович Чижевский, «Леонардо да Винчи 20 века», – один из них…

Глава 6. «…Лицо полубога выступало за маскою фавна…»

Атмосфера пыльного и по-сельски сонного предместья Варшавы, где была прежде расквартирована артиллерийская бригада отца, весьма располагала к запойному чтению и салонному музицированию.

Благоприобретенная же тяга к разного рода изыскам, вздобрённая природной любознательностью пятнадцатилетнего Шуры Чижевского, никакого сколь-нибудь ощутимого развития не получала, ибо простор для изысканий ограничивался семейной библиотекой да редкими изданиями по рассылке.

Поэтому известие о передислокации бригады в Калугу было принято юношей с большим воодушевлением, душевным трепетом и мечтательными надеждами…

Что же это такое — «Калуга?» Конечно, это — Родина ближайших предков: брянщина-смоленщина-орловщина… Это — милые сердцу пейзажи центра России, их писать не переписать… Это — вёрст двести от Москвы, а там — большая наука, архивы, профессура… Там — Баратынский, Фет, Тютчев…

И там Пушкин! Прочитанная в детстве «Сказка о царе Салтане» впервые оставила в памяти необычайную простоту и изящество слога. В очарованном детском мозгу сами собой представали сказочные картинки, а персонажи пушкинские просто, кажется, виделись и осязались воочию.

Зачем-то вспомнились бабушкины слова, что в Польше Пушкина не особенно любят…

И уже в дороге всё та же бабушка обмолвилась, что, оказывается, в тридцати верстах от Калуги, куда они направляются, посёлок Полотняный завод, имение Гончаровых, откуда родом пушкинская Мадонна — Наталья Гончарова и куда поэт неоднократно наведывался.

Засыпая в тряском вагоне, насквозь пропахшем угольной пылью, Шура не сомневался: уж теперь-то он докопается до всех интриговавших его тайн Пушкина — друзья, враги, Натали, царь, женщины, дуэль, рана, смерть…

Судьба, как всегда, внесла свои коррективы: так получилось, что кандидатскую диссертацию он в своё время защитил по теме: «Русская лирика 18 века». Богатые фонды Румянцевской библиотеки, конечно, попутно раскрыли ему кое-что из пушкинских тайн… А потом и вовсе наука увела в сторону от поэзии…

И только теперь, после несостоявшейся командировки в Швецию к Сванте Аррениусу и вынужденной паузе в работе, судьба подарила ему шанс вернуться к волнующим и малопонятным событиям, связанным с великим поэтом и его полотняно-заводской Музой.

Однако сейчас у двадцатичетырёхлетнего профессора, поэта, историка и врача имелось гораздо больше вопросов, чем у пятнадцатилетнего юноши, очарованного волшебными стихами «любимца муз».

Ему интуитивно хотелось докопаться до всех роковых истоков, в тридцать восемь лет оборвавших жизнь «первого поэта России». Мандат литературного консультанта Наркомпроса, как будто специально именно сейчас выданный ему наркомом просвещения А. В. Луначарским, несомненно, давал для этого необходимый carte blanche.

В 1921 году правительство большевиков среди прочих национализировало и имение Гончаровых Полотняный завод. Порядком подрастащенный дворец, окружённый дивным парком и прудами с лебедями, превращался в дом отдыха пролетариата.

Александр Чижевский имел устное поручение А. В. Луначарского проследить за сохранностью родовых архивов Гончаровых. В 1922 году они из имения были вывезены в Губернский архив Калуги, а в 1923 году все бумаги, так или наче связанные с Пушкиным, были истребованы в Москву. В эти годы пролетариат сориентировался и начал тащить раритеты направо и налево, дабы потом выгодно их продавать всё тому же правительству.

Правда, это уже без Чижевского. С 1927 года все уцелевшие бумаги из Полотняного завода хранятся в Москве в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА).

Можно было бы озаботиться вопросами: «А зачем ему это?», «А что он хотел обнаружить?», «До чего докапывался», «Может какие аналогии искал?» и прочее.

А потом подумалось: ну, это же Пушкин! Ведь до сих пор пушкинисты спорят о роли царя в его судьбе и о степени вины красавицы-жены, о взрывном характере «потомка Ганнибалов» и о нравах тогдашнего социума в России вообще…

Пусть же это essai, этот скромный прозаический этюд, увиденный глазами молодого Чижевского, такого же, как и Пушкин, потомственного патриота России, дополненный современными исследованиями и находками, поможет и нам ещё раз соприкоснуться с судьбой великого поэта…

В лицей Царского Села Пушкин, скорее всего, попал по протекции… Набирали всего тридцать человек, и если бы не дядя, известный поэт Василий Львович Пушкин, лично знакомый с основателем лицея министром Сперанским, не факт, что биография поэта началась бы столь удачно.

Учились лицеисты бурно и весело, шкодили по случаю регулярно…

В первом выпуске 1817 года гений оказался по успеваемости 26-м из 29-ти выпускников. По российской и французской словесности, правда, а также по фехтованию имел «превосходно».

Надзиратель Фролов как-то (5 сентября 1814 года) поймал Малиновского, Пущина и Пушкина, когда они, запасшись кипятком, мелким сахаром, сырыми яйцами и ромом, «из резвости и детского любопытства составляли напиток под названием гогель-могель, который уже начинали пробовать». За что были наказаны «в течение двух дней во время молитв стоянием на коленях». Маловероятно, что исполнили: нравы и дисциплина в Лицее оставляли желать лучшего…

Товарищ по Лицею Пущин вспоминал: «Пушкин с самого начала был раздражительнее многих и поэтому не возбуждал общей симпатии».

На выпускном экзамене Державин хотел обнять Пушкина, но тот убежал «вследствие юношеской конфузливости».

С четырнадцати лет Пушкин начал посещать публичные дома и в продолжение всей жизни был весьма любвеобилен. И это было феноменально: по словам его брата, Пушкин «был собою дурён, ростом мал, но женщинам почему-то нравился».

По свидетельствам многих очевидцев, когда его кто-то интересовал, он был неотразим и, наоборот, когда ему было неинтересно, делался просто несносным…

Громкий раскатистый смех помогал быстро делить на симпатизирующих и не очень.

«Какой Пушкин счастливец! Так смеётся, что словно кишки видны!» — говорил хорошо его знающий и симпатизирующий художник Карл Брюллов.

Соображал мгновенно и точно, как шахматный гроссмейстер… В малознакомой компании отроки с известными фамилиями решили однажды его оконфузить и томно, с грассированием изрекли:

«Mille pardon… Не имея чести вас знать, но, видя в вас образованного человека, позволяем себе обратиться к вам за маленьким разъяснением. Не будете ли вы столь любезны сказать нам, как правильно выразиться: “Эй, человек, подай стакан воды!” или “Эй, человек, принеси стакан воды!”»

Пушкин живо понял намерения шалопаев и, совсем не смутившись, с умным видом ответил:

«Мне кажется, вы можете выразиться прямо: “Эй, человек, гони нас на водопой!”»

И то правда: друзья и враги такими манерами приобретаются несколько быстрее…

А своими эпиграммами он умудрился обидеть даже своего приятеля по Лицею безобидного Кюхельбекера… Тот вызвал его на дуэль, стрелялись, но остались невридимы, так как пистолеты друзья зарядили… клюквой.

Вообще, по подсчётам пушкинистов, дуэль с Дантесом была, как минимум, двадцать первой. В пятнадцати случаях он был инициатором, шесть раз вызывали его. Друзьям удавалось примирение до поры…

«Неуимчивый», — называла его няня Арина Родионовна.

В литературной среде Пушкин оказался таким же привередником, который с лицейской скамьи привык жить в тесном кругу друзей, относясь к остальному пёстрому миру не всегда справедливо, чаще с предубеждением, иногда даже с презрением…

«Слишком рано полюбил рукоплесканья», — самокритично писал он о себе.

Вообще говоря, как заметил один из его биографов, то были черты характерные и красноречивые, «объясняющие многое в жизни поэта: с одной стороны самовозвеличивание и презрение к толпе, а с другой — искания популярности всё у той же толпы».

В январе 1923 года в Петербурге в Военной типографии штаба РККА тиражом всего четыре тысячи экземпляров вышла достаточно объективная по тем временам книга П. К. Губера «Дон-Жуанский список Пушкина: главы из биографии». Вдумаемся в слова кропотливого и проницательного исследователя:

«От природы Пушкин был человек вполне здоровый, с огромным запасом энергии и жизненных сил. “Великолепная натура”, — сказал знаменитый хирург Арендт, пользовавший смертельно раненного поэта. Единственным признаком, говорившем о некотором нарушении идеального физиологического равновесия в этой “великолепной натуре” была необыкновенно быстрая чувственность и нервная возбудимость…

…О повышенной эротической чуткости и отзывчивости Пушкина единогласно говорят все отзывы современников.

“В лицее он превосходил всех чувствительностью, а после в свете предался распутствам всех родов, проводя дни и ночи в непрерывной цепи оргий и вакханалий. Должно дивиться, как и здоровье, и талант его выдержали такой образ жизни, с которым, естественно, сопрягались и частые гнусные болезни, низводившие его часто на край могилы.

Пушкин не был создан ни для света, ни для общественных обязанностей, ни даже, думаю, для высшей любви или истинной дружбы. У него господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия, и в обеих он ушёл далеко”. (лицеист М. Л. Яковлев)

Не подлежит спору, что в эротическом отношении Пушкин был одарён значительно выше среднего человеческого уровня. Он был гениален в любви, быть может, не меньше, чем в поэзии. Его чувственность, его пристрастие к внешней женской красоте всем бросалась в глаза. Но одни видели только низшую, полузвериную сторону его природы. Другим удалось заметить, как лицо полубога выступало за маскою фавна. Нужно ли добавлять, что эти последние наблюдатели были гораздо ближе к подлинной правде».

Чувствуется непричёсанное пока идеологией мнение…

Чего не скажешь о портретах и скульптурах…

«Лицом настоящая обезьяна», — характеризовал он сам себя в юношеском французском стихотворении «Mon portrait». А имевшие место залысины, равно как и некоторая округлость в талии, очарованными художниками тоже, как правило, старательно ретушируются.

То же желание «причесать» под канонический образ чувствуется и в отношении родословной поэта. «…Родился во владении отца моего в городе Лагоне», — обозначено в сохранившейся записке в сенат самого «арапа» Абрама Петровича. Анненков и Бартенев пушкинского прадеда именуют просто «негром»…

Город Лагона — это территория современной Эритреи, место компактного проживания эфиопских евреев «фалаша». За последние двести лет не все они перешли в христианство или перебрались в Израиль. Так что вполне вероятно, что прадед Пушкина был по своему присхождению фалаша, то есть эфиопским евреем.

По сути дела, это не так уж и важно, если принять во внимание, что вся абиссинская знать вообще ведёт свой род от иудейского царя Соломона и эфиопской царицы Савской. Но исследований на этот счёт, как ни странно, маловато. «Арап», и всё тут…

Летом 1817 года Пушкин окончил Лицей, который по статусу приравнен был к университету, записался на службу в Коллегию иностранных дел и прибыл, наконец, в вожделенный Петербург. Как бы вознаграждая себя за лицейскую скуку, он с головой погрузился в водоворот столичных развлечений.

«Сверчок прыгает по бульвару и по блядям», — писал А. И. Тургенев князю П. Л. Вяземскому.

«Венера пригвоздила его к постели… и пришлось ему опять за поэму приниматься», — скорее радуется, чем огорчается в ответ Вяземский…

Так отдыхать и предаваться серьёзному литературному творчеству лишь во время болезни поэт продолжает до 1820 года.

Директор Лицея Энгельгардт, следивший за успехами своих питомцев, неоднократно отмечал:

«Пушкин ничего не делает в Коллегии, он там даже не показывается…»

Дело дошло до того, что Александр Первый упрекает директора Лицея, что его бывший воспитанник «наводнил Россию возмутительными стихами».

Император даже приказал генерал-губернатору Милорадовичу арестовать поэта и раздумывал, куда бы подальше сослать смутьяна — в Сибирь или на Соловки… Лишь заступничество Карамзина, Жуковского, Чаадаева, а также тех же Милорадовича и Энгельгардта спасло Пушкина от ссылки в холодные края. Царь уступил, отправив поэта в ссылку в края тёплые.

Уже в середине мая 1820 года Пушкин прибыл в Екатеринослав (ныне Днепропетровск) под начало генерала Инзова.

Затем покровительство и покрывательство милейшего Инзова продолжалось и в Кишинёве, где генералу пришлось даже улаживать громкий скандал с вызовом Пушкина на дуэль. В числе прочих поэт совратил жену местного богатея красавицу-цыганку Людмилу-Шекору…

Генерал посадил Пушкина на десять суток на гауптвахту, куда приходил к нему с шампанским и мадерой и где с большим удовольствием слушал его фривольные стихи.

По признанию самого поэта в Кишинёве он большей частью сочинял «рифмованную матерщину», которую всегда «уважал», считая её «истинным проявлением души русской».

В Кишинёве поэту вскорости сделалось душно и тесно, и он запросился по тому же ведомству в Одессу.

«Зачем он меня оставил? — грустно говаривал Инзов. — …с Воронцовым, право, несдобровать ему…»

Старый генерал знал, что говорил…

Экстравагантный молодой человек к службе не радел, зато навязчиво ухаживал за чужими жёнами, дразня при этом их мужей оскорбительными эпиграммами. Ему безропотно давали в долг… Уж не боясь ли этих эпиграмм?..

Само собой разумеется, Пушкин положил глаз и на жену генерал-губернатора красавицу Елизавету Ксаверьевну Воронцову, урождённую Бранницкую. Её мать, Александра Васильевна, была любимой племянницей и наследницей светлейшего князя Потёмкина. На её деньги был в своё время создан фонд Бранницкой, крепко поддержавший многие благие начинания в России, в том числе институты благородных девиц.

Желая удалить Пушкина подальше от супруги, Воронцов отправил его в командировку в Херсон на борьбу с саранчой. Через полторы недели, истратив более ста рублей казённых денег, поэт разразился докладом о доблестной войне с прожорливыми насекомыми:

«Саранча летела, летела,

И села,

Сидела, сидела, всё съела

И вновь улетела…»

«Избавьте меня от Пушкина, — взмолился новороссийский генерал-губернатор Михаил Семёнович Воронцов. — Это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишинёве.

…Собственные интересы молодого человека, не лишённого дарований, недостатки которого происходят скорее от ума, чем от сердца, заставляют меня желать его удаления из Одессы».

…В прохладной пещере на берегу моря был их последний «приют любви». На память графиня подарила ему сердоликовый перстень с древнееврейской надписью, оставив себе точно такой же… Пушкин с ним не расставался… После дуэли с его холодной, мёртвой руки перстень снял Жуковский…

А ровно девять месяцев спустя после жарких свиданий в прохладном «приюте любви» графиня Воронцова родила дочь Софью. От остальных светлокожих и светловолосых Воронцовых девочка отличалась смуглосью и живостью натуры…

Странно… Поэт обычно не щадил своих бывших любовниц, мог и обидеть злым словом… Бравада перед друзьями о своих сердечных победах были для него обычным делом.

Но ни разу, никогда и никому не выдал он своих чувств к Элизе, ни малейшим намёком не опорочил и не предал её чувств…

По получении от Воронцова оного послания от 14 мая 1824 года министр иностранных дел граф Карл Нессельроде, разумеется, не преминул доложить об этом царю.

Император, по-видимому, ещё не успел забыть столичные похождения упомянутого в послании ловеласа и его возмутительные стихи…

«За дурное поведение» высочайшим распоряжением поэт был уволен со службы и сослан в Псковскую губернию под домашний арест.

Почти два года, что поэт провёл в Михайловском, были весьма и весьма продуктивными.

В сентябре 1826 года новый император Николай Первый, сам большой охотник до женщин, поэта из ссылки вернул, мало того, взял под своё покровительство.

«Я только что разговаривал с самым умным человеком России», — сообщил новый император после их первой беседы с глазу на глаз, продолжавшейся довольно долго.

«Принял бы ты участие в событиях четырнадцатого декабря, если бы был в Петербурге?» — прямо спросил царь.

Ответ тоже был откровенным:

«…Непременно, государь. Все друзья мои были в заговоре, и я не мог не участвовать в нём. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!»

Николай Первый был неглупый человек и всё правильно понял. Никаким революционером, конечно, Пушкин не был, но, увлекшись, вполне мог за компанию оказаться в мятеже. Не исключено, что друзья намеренно уберегли его от эшафота…

Тот памятный разговор с царём закончился словом поэта не участвовать ни в каких заговорах.

Когда пришла пора, и Пушкин посватался к Наталье Николаевне Гончаровой, мать невесты не на шутку запаниковала: как же, жених-то опальный…

«Он всё-таки порядочный шалопай», — передавали ей слова Бенкендорфа.

«Буйный шалун», — выбирал слова великий Карамзин.

Целых два года раздумывала мать Натали, стоит ли ей становиться тёщей эдакому жениху. Правда, он приданого вовсе не требовал…

Добрый император поручил передать ей, что не под гневом его находится Пушкин, а под отеческим попечением…

Время и последующие события покажут, что поэт в целом держал своё слово, поэтому между ним и императором установились вполне взаимоуважительные отношения.

Император Николай Первый, в отличие от своего предшественника Александра Первого, отнюдь не был деспотом и кровопийцей. Он покровителствовал многим писателям, поэтам и деятелям искусств, и они платили ему тем же.

Тут дело в другом. В силу своей всегдашней государственной загруженности император, разумеется, не мог уделять Пушкину много внимания. Для таких дел был назначен посредник, начальник третьего (жандармского) отделения царской канцелярии Александр Бенкендорф. А у того были свои взгляды на свободу слова и прочие вольности.

Вот и получилось, что «жалует царь, да не жалует псарь».

Не без ведома Бенкендорфа императору сыпались доносы и «подмётные письма» на Пушкина. Надо отдать должное царю, не верил он им…

Распечатывание писем и прочие аналогичные «шалости» Пушкин целиком относил на счёт цензоров-церберов из ведомства Бенкендорфа, но никак не царя…

«…Не он виноват в свинстве, его окружающем», — пишет Пушкин друзьям.

«…Живя в нужнике, поневоле привыкаешь к его вони, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman. Ух, кабы удрать на чистый воздух!»

Примечательно, что чуть позже аналогичной была реакция и обычно уравновешенного Льва Толстого на полицейский обыск в Ясной Поляне в 1862 году.

«Я и прятаться не стану, я громко объявлю, что продаю имение, чтобы уехать из России, где нельзя знать минутой вперёд, что меня, и сестру, и жену, и мать не скуют и не высекут, я уеду…»

«Попрание личной независимости творческих личностей, видимо, возмущало больше всего…» — мнение молодого Чижевского, конечно, было субъективным…

Через двадцать лет новая власть даст ему почувствовать это в полной мере…

Мне бой знаком — люблю я звук мечей:

От первых лет поклонник бранной славы,

Люблю войны кровавые забавы,

И смерти мысль мила душе моей.

Во цвете лет свободы верный воин,

Перед собой кто смерти не видал,

Тот полного веселья не вкушал

И милых жен лобзаний не достоин.

А. С. Пушкин