Зачем звезда герою. Приговорённый к подвигу

Николай Гайдук, 2017

Новый роман известного русского писателя Николая Гайдука «Зачем звезда герою» – это роман о войне и мире на земле и в душе человека. Всё начинается в тихом, безмятежном селе Миролюбиха. Накануне праздника Победы на чердаке одного из домов бронебойно-зажигательной очередью неожиданно окрысился пулемёт, за которым находился Герой Советского Союза, недавно развалившегося. Что довело человека или кто довёл его до такого отчаянья? И почему? На эти и другие многочисленные вопросы герой пытается найти ответы. А в это время люди – как военные, так и гражданские – лихорадочно пытаются решить вопрос: как быстрее и лучше покончить с этим героем, развязавшим настоящую войну в районе? А там ещё, как на грех, затеяли войну игрушечную – реставрация военных событий 1942 года. И в результате заварилась такая кровавая каша, которую невозможно расхлебать и зубы не сломать. Роман заставляет задуматься над многими «больными» вопросами, незримо витающими в воздухе современной России.

Часть вторая. Защити и сохрани

Глава первая. Холода

1

Зима в старогородской стороне всегда отличалась добродушным характером. Придут, бывало, первые снега и первые морозы — снегирей нарумянят, накрахмалят поля и луга — залюбуешься. И в таком беспечном любовании встретить можно было и декабрь, и январь. «Зима в летнем платье, — говорил Стародубцев. — Сладкая зима. Такой снежок и в сахарницу можно засыпать, чаи гонять…»

Но в тот приснопамятный год, когда захворала жена, погода как будто взбесилась. Первые «белые мухи» сделались похожими на пчёл — немилосердно жалили в начале ноября. А в декабре тем более. День за днём и ночь за ночью угрюмое низкое небо сыпало сыпом суровый свинец, как это бывало на передовой. Там снеговьё зачерпнёшь — воды натаять, чаю вскипятить, а в котелке три-четыре пули брякают.

Большие снега за окном перемежались большими морозами. Каждую ветку на дереве куржаком бинтовало. А бельевая верёвка, протянутая через двор, становилась похожей на косматый канат, с помощью которого могут швартоваться заокеанские лайнеры. Погода отпускала на денёк-другой, подмигивала солнцем в облаках, но чуткие птицы не верили. Воробьи возле курятника проворно собирали пух и перья — готовились к морозам. Вороны и галки, нахохлившись, чёрными грушами на вершинах деревьев сидели, предвещая мороз. Красновато-кровавые кольца в вечернем сумраке дрожали вокруг луны — обещали опять-таки сильный мороз.

— Придавило нынче, как в Сибири, — говорил Солдатеич. — И никто ведь нас не наградит «Орденом мороженого мяса». А я, считай что, с детских лет — орденоносец. В первом классе, помню, отморозил мясо на щеках…

Доля Донатовна смотрела с недоумением. — Ты про какое мясо говоришь? — Забыла, мать? Эх, ты…

Жуткая зима была тогда, на переломе сорок первого и сорок второго года. Временами припекало так нещадно — даже сибирские дивизии покрякивали. А про немца и говорить не приходится. Доблестная армия Вермахта, не готовая к такому русскому сюрпризу, погибала не только от боёв — зверский холод загрызал. И вот тогда была придумана немецкая награда для солдата Восточного фронта, героически прошедшего русские морозы. И награду эту сами фрицы стали называть — «Орден мороженого мяса».

Солдатеич поднимался рано. Поплотнее утепляясь, выходил во двор и начинал воевать со снегом, окровавленным пятнами снегирей. Усердно лопатил сугробы. Кряхтел и потел, забывая о свой повреждённой ноге. И только иногда вдруг замирал и чуть не приседал — боль ступню простреливала. Он бросал лопату. Брал очередное беремя дров, тащил в избу.

— Замёрзла, Доля? Ничего. Сейчас накочегарим. Накашеварим. Я тебе таблетку дам, укол поставлю. Всё будет нормально.

Жена молчала. Только вздыхала. А иногда вдруг жалобно просила:

— Стёпа, ты валенки надень на меня, а то ноги мёрзнут под одеялом.

У него в глазах темнело от тоски и дурного предчувствия. Он уходил за печку и долго там валандался — валенки не мог найти. Нагретые на русской печи, суровою дратвой подшитые валенки воскрешали в памяти жуткие стихи, написанные на фронте молодым танкистом Дегеном:

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,

Нам ещё наступать предстоит.

— Ты чего там бормочешь? — стонала Доля. — Где валенки? Я скоро совсем околею.

Он готов был заплакать, но всё же бодрился. Обувал жену и укрывал — второе одеяло доставал, полушубок с вешалки снимал. Стараясь хоть как-то развеселить жену, приободрить, он провозглашал:

— Сейчас я тебе расскажу улыбайку про валенки! Теща у солдата была такая вредная. Представляешь? Наденет разные валенки — белый и чёрный, и ходит по деревне, говорит, вот, мол, какой зятёк у меня, даже одеть не может по-человечески!

Улыбайка была не придуманная, и потому Стародубцев совершенно искренне потешался. А жена смотрела на него совершенно серьёзно и даже пугливо — душа у неё находилась уже по ту сторону смеха, там, где только плачут.

— Ничего, — хорохорился он, — сейчас будет Африка. Сверкающим ножом, который скалился от холодного солнца в окне, Солдатеич проворно и ловко чиркал сухостойное полено — тонкие стрелы с наконечниками смолья разлетались по полу. Он собирал эти стрелы, хрустко переламывал в руках. Но долго хорохориться не получалось. Духу уже не доставало.

Вяло чиркая спичками, он смотрел на золотисто-красных петухов, начинающих драку в печи, — только пух и перья по сторонам летели.

Петушиное пламя в печи бойко билось почти до обеда, а к вечеру в доме опять становилось зябко, неуютно. Раньше достаточно было одной истопли — десять, двенадцать поленьев. А теперь — сколько не топи, казалось, — тепла не будет. В чём дело? Что случилось? Или морозы такие свирепые, или огонь стал не такой, какой был вчера?

Печальный домашний философ, он сидел возле печи и рассуждал:

— Подменили огонь на Руси, как подменили знамя над страной. Огонь всегда был красный, а теперь — серо-буро-малиновый с прокисью. Вот почему от него — ни жарко, ни холодно. Но самое главное, Доля, самое страшное — огонь подменили не только снаружи. Огонь стал меняться внутри. Русский дух наш, огонь золотой, незаметно стал менять свою окраску, песню, пляску. И даже мысли наши стали меняться.

— Какие мысли? Ты об чём? — шептала Доля. Он молчал. Тяжело ему было признаться.

Глядя на то, что творится в стране, осенившей себя новым знаменем, Солдатеич порою уже сомневался: а надо ли было ему воевать за такое светлое будущее, от которого теперь в глазах темно? Ещё недавно он был уверен, что все жертвы на пути к Победе — кошмарные жертвы! — были просто необходимы. Жертвы эти были не напрасны. И вдруг пошатнулась уверенность в этом. Хотя не вдруг, нет-нет. Уверенность день за днём расшатывали всякие поганые газеты, которые кто-то бросал ему в почтовый ящик.

— Фашистские газеты стали выпускать, но тока почему-то на русском языке. — Он рассвирепело разорвал газету, бросил на растопку.

— Что ты буровишь, Стёпа? Как это так — фашистские? — А вот так. Дожились.

— А ну-ка, почитай.

— А надо ли тебе? И так болеешь. — Надо, Стёпочка, надо. Чего уж теперь…

Он очки напяливал и, шевеля губами от усердия, читал о том, как Сталин обезглавил верхушку РККА — рабоче-крестьянской красной армии. Читал о сомнительных заслугах маршала Жукова, который зачастую брал не умением, а числом.

— Разгром РККА летом 1941 года, — читал Стародубцев, — является величайшим позором в мировой истории. Красная Армия потеряла тогда пять с половиной миллионов солдат и офицеров убитыми, попавшими в плен и пропавшими без вести. Бездарное руководство РККА до войны дало возможность Вермахту за первые 18 дней продвинуться вглубь нашей страны на 450 километров, разгромив при этом основные силы кадровой Красной Армии, захватив огромное количество пленных и трофейного оружия. За первые полгода войны были потеряны гигантские территории, около 20 тысяч танков, почти вся авиация и множество артиллерии… — Солдатеич зубами скрипел. — Ты слышала, Доля?

Жена, ослабленная болезнью, спала. И хорошо, что спала. Солдатеич взволнованно ходил по горнице. Брал полено — подбросить. Осторожно, чтоб не заскрипела, открывал чугунную дверцу. Смотрел в бушующее пламя и вдруг холодел. «Бьётся в тесной печурке Лазо!» — вспоминал он то, что недавно прочитал в разделе юмора на последней странице. «Что происходит? Куда мы катимся? — ошеломлённо думал Солдатеич. — В Прибалтике эсэсовцы выходят на парад, а сопляки, при полном попустительстве властей, там сносят памятники советским воинам. Мир потихонечку сходит с ума? Или что это?»

Заскрипела кровать под женою. Проснулась.

— Ну, так что ты замолчал? — прошептала она. — Дай таблетку и читай.

— Оно тебе нужно?

— Ну, как не нужно? Врач прописал.

— Да я не про таблетку. Я про эту галиматью.

— А может, не галиматья? Может, нам слишком долго мозги промывали.

— Доля! Я тебя не узнаю. Что ты буровишь?

Утомлённо улыбаясь блеклыми губами, Доля Донатовна переводила на шутку:

— Я как в зеркало гляну, так сама себя не узнаю. Ну, так и что там? Сам читаешь, а мне не даёшь.

— Там про блокаду Ленинграда. — Солдатеич снял очки, глаза потёр и начал пересказывать своими словами. — Во время блокады умерло почти семьсот тысяч человек. Ну, вот этот щелкопёр и спрашивает, кому, какому Богу, дескать, мы принесли эти жертвы? И зачем они были нужны? Если бы каждый из нас представил, что на месте умершего блокадника находится его мать или сестра, или жена, его сын, его брат и отец — тогда, наверняка, мы твёрдо бы сказали: нам эта блокада не нужна, нам всё-таки дороже человек, чем эти камни, которые, конечно, представляют большую историческую ценность.

— Дак, может, и правда?

— Не знаю. — Солдатеич с трудом сдержался, чтобы не вспылить. — Щелкопёр говорит, что Кутузов когда-то сдал Москву Наполеону. И ничего — пережили. Хотя Москва — сердце России, предавать которое немыслимо, позорно. Однако мы со школьных лет твердим, что это было не напрасно: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром, Москва, спалённая пожаром, была французу отдана…» А ведь можно было упереться, говорит щелкопёр. Можно было героически стоять, защищая символ России. И тогда бы Кутузов понапрасну положил сотни тысяч русских жизней. Теперь, конечно, кощунственно думать о том, что блокада Ленинграда была ни к чему. Но куда кощунственней — выставлять героями тех, кто отдавал приказы о блокаде. Люди для них были тогда — пыль на дорогах истории. А вот у Кутузова, к счастью, не было тогда ещё опыта сталинских лагерей, куда людей бросали, как уголь в топку.

Солдатеич скомкал одну газету — взял другую. А там было написано такое, что волос дыбом. И не только написано — это сказано было в Америке, сказано в открытую:

«Сибирь слишком большая и не может принадлежать одному государству. Вопрос о богатствах Сибири встанет довольно скоро. Российская Федерация с населением 2 % от мирового контролирует 15 % территории Земли и до 30 % основных ресурсов планеты. Сколь угодно долго такое положение продолжаться не может».

— Совсем обнаглели! — рассвирепел Солдатеич. — Я этим чертям напишу!

— Кому? Что напишешь? — тихо спросила жена. — Письмо. Американцам. Я им отвечу в таком же духе. Я им скажу, что Америка слишком богатая и не может принадлежать одному государству. Вопрос о богатствах Америки встанет довольно скоро. Соединенные Штаты Америки с небольшим населением, но большим и вероломным аппетитом контролируют громадную территорию Земли, причиняя боль и страдания во всех её уголках только для того, чтобы захапать основные ресурсы Планеты. Сколь угодно долго такое нахальство продолжаться не может».

Разволновавшись, он закурил, забывая, что дым отправлять надо в открытую дверцу. Доля закашлялась. Он раздавил папиросу. Взял другую газету и неожиданно повеселел.

— Нет, не все ещё скурвились. Хоть у одного ума хватило вспомнить. Вот послушай. — Солдатеич, потрясая кулаком над головой, стал читать с выражением: «Россия — карлик, я поставлю её на колени!» Это в семнадцатом веке ещё каркал Карл двенадцатый, король Швеции. И что в итоге? Швеция навсегда лишилась статуса великой державы. А вот ещё. «Я покорю отсталую Россию!» — это уже в восемнадцатом веке грозился некий Фридрих, император Германии. И что в итоге? В 1759 году русская армия взяла Берлин. А вот ещё. «Россия — колосс на глиняных ногах!» — это Наполеон, император Франции, девятнадцатый век. И что в итоге? В 1814 году русская армия вошла в Париж. А вот ещё. «Я завоюю СССР к концу года!» — это уже Гитлер похвалялся летом сорок первого. А что в итоге — мы с тобою, Долюшка, отлично знаем, да?

Жена, ослабев от болезни, заснула, так и недослушав политинформатора.

Солдатеич тихонько открыл чугунную дверцу, все «фашистские» газеты побросал в огонь, а ту, где говорилось о победах русских армий, в сторонку отложил, чтобы потом ещё разок перечитать.

После «фашистских» газет он руки с мылом вымыл. Постоял у окна и подумал, что надо бы кормушку зарядить дробовым зарядом гречки или проса: кормушка для птиц — фанерный домик, ещё Николиком сколоченный в школе на уроке труда — висела в палисаднике.

2

Снегири слетели с кормушки под окном — испугались лошадиного топа.

Купидоныч, бывший старшина, который последнее время частенько жил в райцентре у старшей дочери, в зимний полдень на санях примчался.

— Ехал мимо, дай, думаю, проведаю, — загудел он возле порога, отрясая белых голубей с воротника — весь тулуп завьюжило. — Ну, как вы тут, ребята?

Солдатеич палец приложил к губам. — Доля спит. Пошли на кухню.

Сели за стол. Стародубцев казённой водки предложил с морозу — поллитру держал для компрессов. Купидоныч не отказался, хотя заметил вскользь, когда уже рюмаху осушил:

— Из пулемёта лучше!

Солдатеич забыл, что речь идёт о самогонном аппарате, придуманном из пулемёта. В недоумении посмотрел на Купидоныча. Вздохнул.

— А ты чего гоняешь по степям в такой мороз?

— Дочке помогаю. Их две у меня, если не помнишь. Старшая работает учителкой в школе. — Рукосталь посмотрел на сани за окном. — Тетрадки к нам стали поступать из-за границы. Гумани…Мани-мани… Как её? Гуманитарная помощь. Вот, погляди, Гомоюн. — Он тетрадку из-за пазухи выудил. — Нравится?

— Ну, а мне-то что? Писать на них? — Солдатеич пошуршал чистыми страницами. — Хорошая тетрадка.

— Хорошая. — Купидоныч посмотрел в пустую рюмку. — За такую помощь спасибо надо бы сказать заморским покровителям. Нашим-то властям не до тетрадок нынче. Кресла делят. Заводы и фабрики по карманам рассовывают. А заморский дядя, руководитель какого-то фонда, подумал о русских детишках. О бузотерах наших. Тетрадки, видишь, напечатал. Штук десять миллионов. Только необычные «китрадки». Посмотри на обратную сторону.

Солдатеич перевернул «китрадку» и обалдел. Глаза от изумления распухли. Он редко матюгался, а тут не выдержал.

— Вот ни ху-ху! — выпалил, как выстрелил картечью.

На оборотной стороне тетради, где обычно помещали таблицу умножения, красовались портреты президентов Америки.

— Мелочь, казалось бы. Да? — Рукосталь без спросу взял бутылку, налил себе и залпом осушил. — Мелочь, да. Но капля, которая, как известно, камень точит, — это ведь тоже мелочь. И таких мелочей от заморского дяди, а также от заморских разных тёток — с каждым днём, с каждым годом — приходит всё больше и больше. Там, на складе, я видел учебники по русской истории. Тоже заморские.

Они помолчали, угрюмо сопя. Снегирь под окно прилетел. Поглядел на мужиков и красной каплей брызнул в белизну заснеженного палисадника.

— Ну, и что ты с «китрадками» этими думаешь делать? — Как это — что? Я дочери везу.

Мрачнея, хозяин наполнил рюмку, пододвинул гостю. — Дочери помочь — святое дело. А другу своему? Фронтовому брату? Разве не поможешь? Купидоныч выпил. Крякнул. — А ну, подробней. В чём дело-то?

— У меня дрова сырые. Ни черта не горят. А тетрадки-то сухие, надо полагать.

Однополчанин несколько секунд бестолково смотрел на него.

— Да ты что? — Он погрозил обрубком указательного пальца. — Меня дочка убьет.

Стародубцев заглянул ему в глаза. — А тебя убьют и так, и так…

— Не понял, Гомоюн. Чо ты буровишь?

Хозяин достал из буфета граненый стакан, до краёв набуровил.

— Пей, братуха. Закусывай. И запомни вот что. Я тебя сам удавлю, если ты «китрадки» эти в школу отвезёшь. — Солдатеич телогрейку сдёрнул с вешалки. — Пошли. Половину выгрузим в сарай, а половину в сенцы. Мне скоро топить будет нечем. Прижимает нынче, просто ужас. Как дальше зимогорить, ума не приложу. Да мне бы ничего, но Доля мёрзнет.

3

Зимними днями он печку не успевал кочегарить, изумляясь тому, как быстро тепло исчезает. Как это так? Почему? Дыры, что ли, в избе появились после землетрясения? Или хозяин отдушины забыл закрыть на зиму? Степан Солдатеич не поленился, раскопал сугробьё под окошками, проверил отдушины. Всё там закрыто, всё запечатано, как всегда это делалось на пороге предзимья. Так в чём же загвоздка? Печка перестала жар сохранять? Так нет же, нет. Солдатеич специально приглашал печного мастера. Тот посмотрел, обстукал и обнюхал и, пожимая плечами, сказал, что всё в порядке. А между тем, изба — ещё совсем недавно прочная, надёжная — день ото дня выстывала. В дальних углах уже даже крахмальная изморозь кружева распустила не похуже вологодских кружевниц.

Изба теряла душу — вот что не сразу понял хозяин. А душа в этом доме — Доля Донатовна. Её теплом всё было тут согрето. Её руками всё здесь обихаживалось, прихорашивалось. А как только стала хозяйка сдавать, так сразу же всё охолонуло, всё пошло под уклон, приходя в неисправность, в негодность.

И приметы, в которые Стародубцев не очень-то верил, наперегонки пошли, полезли в дом и полетели. Мыши, например, по всем углам нахально стали шастать, портить Долину одежду. Пальто погрызли, обувь, платки, носки — ничего из этого уже не пригодится ей. И птица в дом влетела — не к добру; хотя она влетела, спасаясь от мороза. Но примета есть примета — хочешь, верь, а хочешь нет. И дурные сны тревожили всё чаще. У Стародубцева зуб, например, выпадал во сне. Огромный белый зуб — зубище, на пенёк берёзовый похожий. И не просто так он выпадал — фонтаном хлобыстала кровь. Кровный родственник, значит, помрёт.

Он просыпался с громко бьющимся сердцем — кулаком колотило по рёбрам. Прислушивался к дыханию жены. Уходил на кухню покурить.

Время шло, морозы отступали. Доля Донатовна, хотя и побледнела за зиму, но улыбалась — назло печалям. И Степан Солдатеич глазами сверкал, хорохорился, будто сам себе сказать хотел: иди ты в баню со своими старыми, плесенью покрытыми приметами. Хорохорился он, хвост пистолетом держал. А сердце ныло, ныло с правой стороны. Сердце скулило, как та собака, обострённо чующая близкую смерть человека, рядом с которым она находится.

Потом погода понемногу развесеннилась. Солнечная ростепель в окошко постучалась — первыми капелями, первым дождём. И Доля Донатовна сказала с печальной улыбкой:

— Ну, вот и дождалась…

— Кого? Чего? Тепла? — не понял Стародубцев.

— Не хотела я, Стёпочка, чтобы зимою вы землю долбили, копали мне…

— Ты брось! — Он стукнул ладонью по столу. — Мы тебе и весною не будем копать! Не надейся! Выкинь эту дурь из головы!

Она помолчала. Вздохнула. — Ну, не весной, так осенью…

— Ладно, пускай будет осенью. Тока лет через десять, пятнадцать. Поняла? Куда тебе спешить? Спешить не надо, милая. — Он достал газету из-за печки. — Вот, слушай, как тут сказано. «Кто понял жизнь, тот больше не спешит, Смакует каждый миг и наблюдает, Как спит ребёнок, молится старик, Как дождь идёт, и как снежинка тает». Омар Хайям.

— Да, да, кошмар краям, — согласилась Доля Донатовна. — Теперь кошмар не тока по краям. И в самом центре. Звёздочки с Кремля уже убрали?

Конец ознакомительного фрагмента.