Турист

Василий Вонлярлярский

«Приехать в Рим и не сделаться артистом так же трудно молодому русскому путешественнику, как, бывало, в старые годы трудно французу, приехавшему в Москву, не сделаться учителем или по крайней мере виконтом. По прибытии в Рим русский путешественник приобретает краски, палитру, кисти, белую войлочную шляпу с широкими полями и на дверях своей квартиры наклеивает бумажку с лаконическою надписью: «Pittore Russo». На другой же день преобразования, часу в девятом утра, у двери его непременно раздается звонок, и на вопрос артиста-самозванца: «Кто там?» – женский голос ответит: «Una modela, signor», и артист с улыбкою отопрет дверь, и чрез пять минут копия модели начнет принимать на холсте вид бог знает чего. Заметьте притом, что русские путешественники, поступая на артистическое поприще и не имея ни малейшего понятия о рисовании, предпочитают преимущественно исторический род, то есть самый трудный из всех родов живописи…»

Приехать в Рим и не сделаться артистом так же трудно молодому русскому путешественнику, как, бывало, в старые годы трудно французу, приехавшему в Москву, не сделаться учителем или по крайней мере виконтом. По прибытии в Рим русский путешественник приобретает краски, палитру, кисти, белую войлочную шляпу с широкими полями и на дверях своей квартиры наклеивает бумажку с лаконическою надписью: «Pittore Russo».^[1] На другой же день преобразования, часу в девятом утра, у двери его непременно раздается звонок, и на вопрос артиста-самозванца: «Кто там?» — женский голос ответит: «Una modela, signor»,^[2] и артист^[3] с улыбкою отопрет дверь, и чрез пять минут копия модели начнет принимать на холсте вид бог знает чего. Заметьте притом, что русские путешественники, поступая на артистическое поприще и не имея ни малейшего понятия о рисовании, предпочитают преимущественно исторический род, то есть самый трудный из всех родов живописи.

Находясь в Риме, я, правда, был не совсем молодым человеком, но все-таки в качестве русского путешественника не отстал от соотечественников и, на третий день по прибытии своем в вечный город, возвращался уже на квартиру свою с большим запасом гипсовых голов, рук, ног, и пр. и пр., добытых мною за весьма сходную цену в какой-то лавочке, но вдруг… о несчастие! на углу Корсо и Лаурино огромная черная собака попала с разбега под ноги итальянцам, несшим гипсовый запас мой, и все собрание форм разбилось вдребезги! Я был в отчаянии. Хозяин собаки, человек средних лет с белокурою бородкою и одетый очень пестро, извинился передо мною на чистом французском наречии, попросил снабдить его моим адресом и обещался доставить точно такое же количество вещей, какого лишила меня собака.

Я взглянул на пестрого господина, призвал на помощь свои воспоминания, которые удостоверяли меня, что лицо его когда-то и где-то мне встречалось; моя наружность, по-видимому, произвела на него то же действие, и почти в одно время мы назвали друг друга по имени.

— Какими судьбами вы здесь? — воскликнул он, — и как я рад…

— Очень просто, cher monsieur David.^[4]

— Не David, a Crosel к услугам вашим, — заметил француз.

— Давно ли?

— С тех пор, как соотечественник ваш, у которого я, помните, учил детей латыни, вследствие небольшого недоразумения сказал мне: «Monsieur David, faites graisser lesroues de vorte voiture et filez…»^[5]

— А в чем состояло маленькое недоразумение?

— В том, что латынь, мною преподаваемая, показалась более похожа на марсельский patois,^[6] чем на настоящую латынь! Я и сам постичь не могу, как мог я так ошибиться; но как бы то ни было, имя Давида потеряло весь кредит в губернии; а имея в запасе другое имя, я предпочел называться им.

— И прекрасно сделали.

— Как же не хорошо, сами посудите! Mr. Crosel значило — новый француз, только что выпущенный первым из Политехнической школы^[7], следовательно, обладающий бездною учености; и в Ecaterinoslavl такое сокровище e'est trois tzelkovy le cachet…^[8]

— И посчастливилось вам в Екатеринославле?

— Да, покуда не прибыл какой-то inspecteur des hautes ècoles….^[9] Но в сторону эти мелочи! Встретить вас для меня такая радость, такое счастие… Надолго ли вы здесь?

— Не знаю.

— А на что вам вся эта дрянь?

— Гипсовые формы?

— Ну да.

— Я занимаюсь скульптурою.

— Право?

— Не шутя.

… — Ну, так завтра же я пришлю вам целого человека.

— От души благодарю.

— Человека с ногами, головою и такими шишками на голове, каких вы, конечно, не встречали никогда… по системе Галля, прелесть что за череп!

— Гризель… так, кажется?..

— Не Гризель, а Крозель.

— Да, Крозель. Вы тот же, что были?

— О нет, далеко не тот! — со вздохом отвечал француз, — сколько несчастий перенес, сколько неудач!..

— Вы расскажете мне их?

— Разумеется.

— И я похохочу?

— Вдоволь, ручаюсь! Но мне недосуг; дайте адрес, и до свиданья.

— Куда же вы?

— Догонять милорда.

— Какого милорда?

— Того самого, форму которого пришлю вам. Он не изящен, предупреждаю; но череп чудо, просто чудо! — С этим словом Крозель пожал мне руку, дал слово непременно быть у меня завтра и, позвав собаку свою, пустился бегом вдоль Корсо^[10].

«Что за шут!» — подумал я и, не имея ни малейшего желания приобрести обещанные формы, я уговорил своих итальянцев возвратиться со мною в лавочку. По прошествии часа с новым запасом достиг я благополучно квартиры и провел весь вечер в приятнейшем far niente,^[11] то есть лежа на диване с кистью винограда в одной руке и сигарою в другой.

С наступлением ночи весь артистический Рим переносится обыкновенно на Монте-Пиннчи и виллу Боргезе^[12]. С Монте-Пиннчи^[13] вид очарователен: весь город со всеми окрестностями как бы нарисован на золоте; а как хорош Колизей, как велик храм Петра! и даже мутный Тибр принимает перламутровый цвет, когда смотришь на него с высоты. А дворец Монте-Кавалло^[14], а колонна Адриана^[15] и вся древняя часть города!.. Но кто же не восхищался этим громадным свидетелем былого величия, этою гробницею древних квиритов^[16]?

В час пополуночи город, по обыкновению, опустел, и я, по обыкновению же, возвращался с прогулки, толчком ноги приводил в чувства слугу своего Доминика, который, по своему обыкновению, бросался спросонья на первый попавшийся ему предмет и хватался за что ни попало. Нередко, бросаясь на столы, Доминик опрокидывал стоявшую на них посуду или другие вещи, и тогда в честь сонного итальянца я высыпал все итальянские бранные фразы, какие только знал. Signer Dominico поставлял себе в обязанность поправлять ошибки, если таковые оказывались в моей речи, и тем оканчивались все незабвенные дни, проведенные мною в Риме.

На следующее утро два фактора^[17] внесли в студию мою такое диво, какого действительно не вмещал ни один кабинет редкостей. Француз сдержал слово и отформировал для меня человеческий остов с головою, ногами, носом и прочими частями; но откуда добыл Крозель подобный образец несовершенств — вот вопрос, который я обещал себе разрешить и разрешить немедленно.

Крозель не мог не знать, что в два часа пополудни на Испанской площади^[18] в Café de l'Europe^[19] выставляют для приманки посетителей превкусные пирожки с неопределенным фаршем; а знать, что подобные пирожки существуют, и не есть их — невозможно. И действительно, входя в два часа в Café de l'Europe, я застал француза с пирогом во рту.

— Скажите, пожалуйста, кому я обязан теми вещами, которые прислали вы мне сегодня утром? — спросил я у Крозеля.

— То есть гипсовыми оттисками?

— Ну да.

— Во-первых, мне, потом милорду, — пресерьезно отвечал француз.

— Да что это за милорд? скажите ради бога.

— Его отрекомендовал мне один из приятелей моих в Висбадене. Ему, то есть приятелю, посчастливилось выиграть в рулетку пятьдесят тысяч франков. Человек он одинокий — довольно с него пока; а если есть деньги, кому же охота возиться с милордом.

— Все-таки не понимаю.

— Да длинная история; расскажу, пожалуй, на досуге.

— Почему же не сейчас?

— Неловко.

— Пойдем ко мне.

— Нельзя.

— Знаете ли что, Крозель? Вы более нравились мне преподавателем марсельского patois, чем компаньоном вашего милорда.

— Но ведь неудачи и несчастия страх как действуют на натуру человека.

— А я, напротив того, думаю, что слишком большие удачи делают людей менее любезными.

— Во всяком случае, не в отношении к вам, — сказал Крозель, улыбаясь, — а в доказательство назначьте день, час, минуту, пожалуй, и не будь я Крозель, если не явлюсь к вам.

— Постойте! Я предпочел бы другого рода клятву, а то, чего доброго, вы перемените и в третий раз собственное имя и все-таки не явитесь!

— Ну, ну… не будь я честный… или нет, этого мало, пусть лишусь моего милорда… достаточно ли вам?

— Вот этак чуть ли не лучше будет.

Мы, смеясь, пожали друг другу руки, отложили свиданье до следующего вечера у меня на квартире и расстались друзьями.

Не только история милорда, но и самые неудачи Крозеля очень интересовали меня, и потому я с большим нетерпением ожидал назначенного свидания.

На следующее утро пробуждение мое было не совсем приятно: на дворе был нестерпимый жар, а в комнате сидел некто вроде уездного антиквария — оба утомили меня донельзя. Русский любитель древностей являлся ко мне только что не с восходом солнца и, разумеется, за делом: он показывал добытые им драгоценности и такие, которые я, может быть, а Доминик — непременно, выбросил бы за окно.

— Не разбудил ли я вас? — повторял обыкновенно двадцать раз антикварий, пока наконец совершенно пробужденный, я не отвечал ему: «нет». В это утро знакомый вопрос явственно долетел до моего слуха, и обычное «нет» завязало разговор.

— А я уж часов шесть как на ногах, — продолжал он. — А сколько обегал!

— Право?

— Прямо с Монте-Мария^[20].

— Гм!

— И не без добычи.

— Что ж приобрели?

— Вещицу…

— Редкую?

— Веков двадцать назад не была редкостью, правда; зато теперь…

— Покажите.

— За тем и пришел.

Иван Петрович Сочин (так звали антиквария) вынул из шляпы фуляр, из фуляра^[21] сверток бумаги, а из бумаги заржавелую медную лампу с носиком.

— Ба, знакомая!

— По описаниям как не быть знакомой? Например, в «Собрании Древностей»… есть оно у вас?

— Нет.

— Купите; занимательная книга с печатными изображениями, отчетливо…

— Случится, куплю; а что дали за эту лампочку?

— Отгадайте.

— Не знаю.

— Ну, примерно?

— Право, не знаю, что она стоит здесь.

— Два пиастра; дорого?

— В окрестностях Неаполя дешевле.

— Где же это в окрестностях Неаполя?

— В Пуцоло, например.

— Стало, находят и там.

— Зачем находить? Там их делают.

— Что делают?

— Всякого рода древности, и за такую лампу дайте карлино^[22] — отдадут с радостью.

— Ну, уж извините, чтоб эта была сделана, не поверю.

— Как хотите.

— Сейчас видно, что древность и что свежая вещь; этим проведут ребенка разве!

— Или антиквария.

— Я не антикварий.

— Так любитель антиков.

— Что ж из этого?

— Только то, что ручаюсь чем угодно за юность большей части добытых вами древностей.

— Вы проиграете.

— Не думаю.

— Да уж я вам говорю, проиграете.

— Все-таки не думаю.

— Ну, ну, какое пари?

— С моей стороны, две, а хотите, три дюжины точно таких ламп, как эта, и по экземпляру всех медалей, купленных вами здесь.

— Ведь только жаль вас, а то бы…

— Не жалейте, пожалуйста.

— Я честный человек, извольте видеть, и таких пари не держу…

— Напрасно.

— Напрасно? А где бы, например, взяли вы дубликаты медалей?

— Хотите знать?

— Хотел бы.

— Ничего нет легче, — отвечал я с уверенностью, которая заметно смутила Ивана Петровича, — но если Доминик чрез час принесет медали, уступите ли вы лучшую вещь из вашей коллекции?

— Сребреник^[23]?

— О, нет!

— Так окаменелый глаз кита?

— И не глаз кита.

— Что ж?

— Фунт Жуковского табаку^[24].

Едва я произнес свое скромное требование, как антикварий схватил шляпу, трость и выбежал из комнаты, не удостоив меня ни одним словом. Иван Петрович был очень разгневан еще более потому, что, казалось, в сердце его запала искра сомнения.

По уходе его я вздохнул свободнее. Будь он истинный любитель древностей, конечно, я не позволил бы себе разочаровывать его и охотно набавил бы лет хоть по тысяче на каждый добытый им антик.

Он ушел, а я стал лепить из глины бюст Доминика. К обеденному часу вместо бюста вышел вздор, и, возвратив глине первобытный вид ее, я пообедал наскоро, наелся винограду и лег отдохнуть в ожидании Крозеля. В семь часов Крозель явился.

— Какова аккуратность? — воскликнул он. — Я обещался быть в семь; взгляните: семь без пяти минут; эти пять минут я хотел было простоять на лестнице. Есть сигара?..

— Есть все, что угодно, — отвечал я, усаживая Крозеля на кушетку и пододвигая к нему несколько сигарных ящиков.

— Чем же мне выкупить такое роскошное угощенье?

— Разумеется, рассказом.

— Про милорда?

— И прежде всего про себя.

— А вы станете смеяться?

— Только над серьезными несчастиями.

— Жестокосердный!

— Как быть!

— Суди же вас небо! Делать нечего: обещал — надо выполнить.

— Надеюсь!

— С чего ж начать?

— Говорю, с вас самих.

— Неужели с самого начала?

— С минуты рождения.

— Будь по-вашему, — сказал Крозель.

Он перевел дух; я пододвинул кресло к кушетке и приготовился слушать.

— Отец мой, — начал француз, — родом из Дижона и журналист, по свойствам сердца страстный любитель прекрасного пола, женился в молодости на дочери суконного фабриканта. На двадцать втором году от рождения я лишился отца и наследовал право издавать отцовский журнал, и первая статья, сочиненная мною с большими усилиями, не имела, как говорили, здравого смысла: ее осмеяли завистливые сотоварищи, и из двух тысяч подписчиков осталось к концу года только четверо — очень немного! Я предпочел драматическое поприще и написал в бенефис претрогательную пьесу. Я сидел в оркестре, и в начале пьесы зрители смотрели на меня с любопытством, в средине — пьесу освистали, а в конце увенчали голову мою не лаврами, а печеными яблоками и выгнали вон. Оставался в ресурсе — латинский язык.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

«Русский художник» (ит.).

2

Это натурщица, синьор (ит.).

3

Артист — здесь: художник, живописец.

4

дорогой господин Давид (фр.).

5

Мсье Давид, смажьте колеса вашего экипажа и катите-ка… (фр.)

6

говор, наречие (фр.).

7

Политехническая школа — привилегированное высшее учебное заведение во Франции.

8

в Екатеринославе… три целковых за урок… (фр.)

9

инспектор высших учебных заведений (фр.).

10

Корсо — центральная улица Рима.

11

ничегонеделанье, безделье (ит.).

12

Вилла Боргезе — парк на северной окраине Рима.

13

Монте-Пиннчи — холм на северной окраине Рима, с разбитым на его вершине парком.

14

Дворец Монте-Кавалло — имеется в виду Квиринальский дворец, бывший в описываемое время летней резиденцией папы.

15

Колонна Адриана — вероятно, имеется в виду увенчанный столбом с фигурой ангела мавзолей римского императора Адриана (76 — 138 н. э.) и его потомков (другое название: замок св. Ангела). Может быть, впрочем, писатель оговорился, имея в виду колонну римского императора Траяна (53-117), воздвигнутую около 114 года.

16

Квириты — так в древности именовались полноправные римские граждане.

17

Фактор — профессиональный исполнитель разнообразных мелких поручений.

18

Испанская площадь расположена в северной части Рима. Здесь «и в прилегающих к ней улицах гнездятся приезжие иностранцы» (Греч. Н. И. Письма с дороги по Германии, Швейцарии и Италии, т. 3, СПб., 1843, с. 21).

19

кафе «Европейское» (фр.).

20

Монте-Мария (правильнее: Марио) — возвышенность в северо-западной части Рима (от Монте Пинчио — на другом берегу Тибра).

21

Фуляр — легкая и мягкая шелковая ткань.

22

Карлино (карлин) — монета, равная 40,2 копейки серебром.

23

Сребреник — древняя мелкая серебряная монета.

24

Жуковский табак — изготовленный на петербургской табачной фабрике В. Г. Жукова.