Куток, или Хроники лядовской автостанции

Игорь Леонидович Волков, 2007

Непридуманные истории из жизни одного нижегородского двора.Содержит нецензурную брань.Содержит нецензурную брань.

Глава I. Пассажиры

Все мы пассажиры. Кто-то еще сел, а другому — на выход. Так и скажут: кто тут на букву Л? С вещами… Это если ещё сильно повезёт. Страна наша, я тебе скажу, как и камера — очень некомфортная, сучья эта страна — Горький. Я знаю, что говорю — нагляделся.

Ты на лядовской автостанции был?

А я живу. А кондуктор стоянки как новый год объявляет. И на конечной ссаживают.

Совесть — ваш лучший контролер. Билетики сохраняйте до конца поездки. Не забывайте компостировать талоны. Не занимайте место кондуктора. Детей и инвалидов. Не отвлекайте водителя вашими глупостями.

Нажал кнопку — выходи. Везде нет — зачем?

Чего, казалось бы, проще? Спросил: как пройти на лядовскую автостанцию? Все.

Найди окошечко, займи очередь, сосчитай мелочь. Ну, выгреби… Из карманов — выгреби на билет мелочь. На билетик до пункта Б. Не забудь проверить его, не отходя от кассы. Заклинаю: не забудь, проверь эту глупую бумажку, не поленись. И время на вокзальных часах, и сдачу.

А теперь тащи всё своё, куда скажут. Опять в очередь. Сел? Ну — вперёд! Как говорят космонавты, те самые, что Жучка с Жучкою — «поехали!». Им ещё «Белое солнце» покажут, чтоб не спали до вернутия.

А тебе — до прибытия. Вот он — твой поганый пункт Б, вылазь. Билет можешь оставить себе на память. Или просто выбросить его прямо на землю. К чертовой матери.

В грязь.

Мне все равно.

Мне вообще нет до тебя дела. Никакого. Теперь.

Все. Я отвернулся.

Впрочем… Не думаешь ли ты, что автостанция — для тебя? Что единственное назначение ее — оказать именно тебе, дураку, комфортное существование? То есть отправить тебя восвояси в твой богом забытый блядский угол, или, наоборот, встретить тебя с приветом, именно тебя — уже смешно! — если в пустую башку твою шалую взбредет вернуться? А может, ты решил, что тебя здесь ждут? И это обязанность ее — заботиться?

Уйди, Христа ради, забудь! Ты не нужен ей, ты здесь лишний. Не приходи сюда больше никогда, окажи услугу. Сиди и пей, тебе повезло: автостанция только пожевала тебя и выплюнула, бывает и хуже.

Видишь? Тетку непонятную с платком вокруг шеи и в фуфайке? Да-да, она еще сумки свои пересчитывает? Она пока не потеряла иллюзий — все еще цело. Но будет как всегда — за ней смотрят.

А вон у той старушки на третьей платформе — практически все: то ли она опоздала, то ли расписание говно, а что ее — ждать должны? Стой-таки себе и плачь. Рядом сумки с гостинцами из города. Для внучки. Что делать? Вы не подскажете — где? куда? билетик пропал, поменять?

Конечно, конечно, знаем, бабушка, нам ли не знать? Иди быстрее, родная,…тебе туда. А что узлы? Покараулим… Только недолго… А долго и не надо — плачет уже внучка в деревне без гостинца…

И — пожалуйста, не буди того мужика на лавочке. Ему — хорошо. Нет, он не умер пока, он просто спит. Третий день он почти что дома: дело-то житейское — купил давеча билет до какой-нибудь Ворсмы, потом три семерки (городское-то — оно слаще), скорешился… Словом, ни вещей, ни билета, ни денег. Одна рожа разбитая. И лавочка. И надежда — вот очнется: милиция. Те подскажут.

Только слабая это надежда — не возьмут бедолагу под крышу, ни штрафу с него, ни папирос. Разве фуражка послевоенная, да штаны полуобоссанные? Прогонят с лавки — на другую ляжет… Ждать надо, пока снова повезет — земляка встретит, или подадут что. Погуляет так неделю-другую, глядишь — и уехал в свою Ворсму. Сидит себе, впечатлениями впечатляется…

А то и приживется в кутке, и такое бывает. Я сам знал такого — Семеныча. Дружили даже. Культурный, кстати, мужик был: мемуары хотел писать. Познакомился я с ним не то чтобы случайно (случайностей в кутке нет), а по случаю: тряпье помойное на помойку выносил. Ну и приодел его… Он, в общем, жил там… А чего ты, собственно, сморщился?

Зря. Помойка — только место, но с крышей: вещь в высшей степени надежная. Я знаю, что говорю — я сам в ней не один год провел. Залезешь, бывало, в мусорный бак, крышкой закроешься — чем тебе не танк? А по тебе камнями лупят — что твоими, как говорил Софа, снарядами… Гро-о-охот! Ладошками уши зажал, и визжи от ужаса. Война, брат.

А он — там — жил. Если забыл — я про того мужика, про Семеныча. Закроет на ночь люк, и никто не беспокоит. Если, конечно, подружку не приведет. А так — сам ведь знаешь: шебутные они, им бы лишь почесаться. Так что… Я-то уж давно… И тебе не советую.

…От ветра, короче, с шести сторон закрыт. И тепло. (Это отходы разлагаются естественным путем изнутри). Иногда что-нибудь вкусненькое подают — ну прям кафе.

Жизнь, словом, стала веселее. И беззаботнее — на всем готовом. А человеку, к слову сказать, и надо-то немного. Человек — он только звучит гордо, он только воняет как любая зверь.

Тогда Семеныч уже месяц как в помойке жил: пьяно и весело. И решительно в колхоз не хотел, он там механизатором вроде был. Поначалу его пугались, однако привыкли: живи, коли живешь. Сухари стали выносить, косточки. Пустые бутылки отдельно, чтоб не разбить. А что? Две — это уже кружка пива. Для Семеныча. Двадцать четыре копейки.

То есть не голодал Семеныч. Оттого-то и весел и почтителен. Впрочем, и неглуп. Это он только сперва бомжевал: летом на лавках, зимой — в мусорке. Пригодился. Стали поручать и серьезные дела: в магазин за колбасой сбегать, порезать ее на бутерброды… Иногда деньги дадут, но чаще натурой. В кафе даже кондейку на зиму дали — сторожить начал. Газеты читать.

На третий год — в гору пошел, на повышение. Получил штат — коменданта лядовской автостанции, что-то между завхозом и поваром. Воровал, конечно — продукты из бывшего дома на магазинные менял. Однако сходило, вот ведь.

Паспорт себе выправил. Но комнату в общаге не взял, — к бабе перебрался, билетерше с автостанции. А что, человек уважаемая, с пропиской. Женился.

Но не возгордился Семеныч, не вознесся над нами. По прежнему прост был и доступен, косточками — не брезговал. Они ему — не претили.

…Я его видел третьего дня. Он сейчас в Управлении областном служит.

Главным инженером, что ли…

Ну вот, наговорил глупостей, успел. Впрочем, это не новость — за последние лет 30 я только одни глупости и говорю. Например: я стал указывать людям путь.

И чаще всего — на лядовскую автостанцию.

А может, поголовье груза стало больше? Тогда — почему?

Допустим, ответ первый, как вариант. Все больше и больше сельских жителей все чаще и чаще уходят в город. Смычка.

Колхозы разбогатели. Освоение пахотных земель. Внедрены и успешно применяются разработанные в недрах НИИ нанотехнологии…

…Что же, бля, еще придумать такое?

А — тучные стада лениво гуляют по сочным пастбищам в ожидании экскурсии на мясокомбинаты, и сыпятся, сыпятся несметные урожаи в пресловутые закрома нашей необъятной Родины? Наши люди (нет, народонаселение!) ощутив обрушившиеся на них плоды бессмертной Продовольственной Программы КПСС..? Деторождаемость в десятки раз выросла? Благосостояние трудящихся?

Так. Это — либо к генсеку для отчета на съезд, либо — в дурдом, впрочем — одно.

Ответ второй: все наоборот. Зеркально. Голод — не тетка, надо картошку за городом сажать. Вот и едут.

Сначала их было немного, и отношение к ним было соответственно несерьезное. Дачники они и есть дачники, придурки, вырождающееся сословие, нечисть, одним словом… Но исподволь, тихим сапом эта публика заняла однажды скромную неглубокую нишу, а вслед затем и доминанту. «Железный конь пришел на смену крестьянской лошадке».

Особенно это заметно весной, осенью и в выходные. На общем фоне растерянных и запуганных маргиналов — естественных (природных) обитателей автостанции дачники выделяются каким-то нездоровым оптимизмом и глупо-счастливым рожам.

Чего пишу? Глумлюсь, наверное.

А в руках у них грабли, лопаты и сумки. Завидев знакомых по старым очередям, они громко кричат и машут руками, точно гуси, и тут же начинают осеменять друг друга — обмениваться семечками.

Сейчас они веселы и праздник у них на душе, как будто не знают, какими они вернутся обратно. Вялых и изможденных, путающихся в черенках лопат их изрыгнет из своего чрева последний воскресный автобус, выдавит из пуза переваренное, чтобы опять сожрать это вновь через неделю…

— Сдается мне, батенька, что вы…как-то…краски сгущаете, что ли… Ну, вырвался человек на природу из душного каменного мешка, воздухом подышал… Отдохнул. Поработал, конечно. Здоровый образ жизни.

— Да не совсем здоровый, профессор. Знаете, сколько их дохнет прямо на грядках и после? По воскресеньям на автостанции две «скорые» дежурят, прямо с автобусов — в реанимацию.

— Так ведь, знаете, батенька, они ведь некоторым образом…может…сами и виноваты? Зачем же через силу? Поработал чуток — и посиди в теньке, водички попей.

— Нет тенька-с, профессор. И воды тоже нет. Голое поле одно. Ты и лопата.

— Да-да. Лопата… Зачем же инструмент туда и обратно возить? Нерационально как-то. И тяжело-с.

— Тяжело… Так ведь спиздят-с.

— Как?

— Непременно, профессор, сто пудов.

Хранить инструмент в домике (если он есть) или в наспех сколоченном сортире (самое первое сооружение на участке, а зачастую — и последнее) — считай, что подарил. Инструмент воруют уже бригадами — на «газелях» по будням. Говорят, по нескольку ходок за день. В ближайшем магазине и сдают за полцены. Через неделю их все равно бывшие хозяева купят. А куда деваться, если уже два часа на дорогу потратил, не ладонями же землю рыть?

Лучше всего закопать в укромном месте, это надежнее. И то в случае, если соседи отвернулись. Но не отворачиваются же, сволочи, косят глазом! Нет! Только с собой, в город, себе дороже! А то еще твоей же лопатой твою же картошку и выкопают…

Так и привезут его с лопатой в реанимацию…

— А знаете, профессор, плевать они хотят и на лопаты, и на реанимацию. Через неделю они все равно вернутся. Не из города они бегут, мешка душного и каменного, а от страны этой подлой — вот уж мешок так мешок. Помните, раньше и вешали через мешок… Хоть относительная, но воля…хоть глоток.

— Ценой реанимации?

— Насрать. Обидно только. И унизительно. А всего подлее, что кто-то и заработает на ихнем глотке. Выдали, значит, придуркам по шесть соток в камышах, чтоб свободного времени поменьше было и лишнего не трындели, заодно пусть и жрут с них. Главное — затрат государственных ни на грамм. Голая прибыль: за ту же лопату, стройматериалы…налоги, опять же… Глядишь, а придурки уже и на водопровод с электричеством и газом скинулись — готовая инфраструктура! Можно теперь и какой-нибудь «свечной заводик» рядом сообразить…

— Батенька, тогда почему же их бесплатно не возят, как в зонах на работы? Как нас тогда?

— На халяву? Так ведь все это и задумано ради грузооборота. Очень уж хочется им билетиков в ад продать побольше. И желательно — подороже…

* * *

Не то, чтобы я не люблю лесовиков. Вовсе нет. По мне, есть — так и черт с ними! Я только если их много и в моем лесу не люблю. Раздражают они меня тогда — лесов им мало что ли? С другой стороны, и их понять можно — лес-то пока есть, а вот гриба нету. Отступает гриб от города…

Еще лет сорок назад — сел в трамвай, заплати три копейки, и через четверть часа ты уже в Швейцарии или на Щелковском хуторе. А там — не только грибы, лоси бродили, белки там, ежики — не счесть… А птиц сколько! Рысь была, помню щиты с предупреждением, что съесть может. Говорили, что на Щелковский и волки заходили. Как при Дятле-чародее, что отшельником у меня в кутке жил.

Теперь, конечно, все заасфальтировали. Им ведь волю дай — родного отца заасфальтируют. Да еще оббордюрят в рамках акции «чистый город».

Лосей асфальтировщики прогнали, рысь убили, волков — тех еще до рыси извели. Птицы сами улетели из города. И правильно! Некому (некому! Некому…) их тут слушать. И грибов не стало, одни поганки выжили. И лесовики. Потом и лесовиков тоже из города выжили…в лес.

Принято считать, что из города есть два грибных пути, северный и южный. Разделение, конечно, условно, но по сути верно. На Север (Бор и Семенов) лесовик добирается электричкой через Московский. На Юг (Арзамас, Павлово) — автобусом с лядовской автостанции. (Ложные лесовики — на личных машинах, о них я ничего говорить не хочу!) В хороший сезон все рейсовые автобусы и электрички под завязку забиты корзинами и рюкзаками. Дружно позвякивают на переездах и ухабах традиционные наборы.

Лесовик — это особая категория пассажира. В отличие от дачника и маргинала он счастлив всегда. Если хотите, как дурак. Но дурак, вызывающий только зависть. Особый дурак. Он уезжает отдыхать, и приезжает, отдохнув: ему ничего не нужно, кроме леса. Там нет семьи, душной и ненавистной службы, а если нет грибов — и их не надо. Поздравьте его: сегодня он станет самим собой — лесом.

О, как томительно ночное ожидание отъезда! Так: все ли готово? Сапоги, свитер, ветровка. Самое важное — набор лесовика: соль в спичечном коробке (можно и в солонке, но не то), спички в целлофановом пакетике, чтоб не намокли (можно и зажигалку, но не то), пара бутербродов с колбасой, пара картофелин в мундире (только!) свежий огурец (обязательно), помидор (если нет, сойдет и так). Нож. Папиросы — 2 пачки (одну в карман, другую в целлофан, это НЗ). Корзина, рюкзачок. Деньги на проезд? Деньги взял. Все? Ну давай, давай, подсказывай, вижу, что не терпится. Думаешь, я забыл? Нет, брат, шалишь, такого не бывает. Это я уже заранее приготовил, раньше, чем ты подумал.

Полбутылки водки еще с утра перелита во фляжку из нержавейки, и колпачок уже два раза проверил — хорошо завернут, плотно (не как в позапрошлый раз у Сашки — половину расплескал, сволочь). И стаканчик стограммовый граненый положил, но это так, для порядка, в лесу стакан — не первая необходимость.

Ну, и чего ты заерзал? Думаешь ты один такой самый умный, да? Иди, сам смотри, в корзине она лежит — четверка непочатая, на самом виду (чтоб опять не подумала, что по бабам…) А фляжка в ветровке.

Все. Вот теперь все.

Хорошо бы выспаться до первого рейса… Время еще есть. Хотя какой тут к черту сон?

…Ну что тебе опять надо? Поллитровка початая покоя не дает, из которой во фляжку наливал? Эко вспомнил. Там на пятьдесят грамм только и осталось — на посошок, перед выходом из дома…

Представляешь: вот я вроде пока дома, а уже — там. По полю иду к лесу. А туман — по пояс, Сапогов не видно! В лесу тумана не будет, да и посветлее станет, пока дойду…

Эх, даже первый рейс кажется слишком поздним. Пока доедешь… До места еще добраться надо… Может, прямо сейчас и махнуть, в ночь, на последнем автобусе. Добраться до ближайшей деревни, переночевать в чьем-нибудь предбаннике до первой зорьки, а то в лесу у костра… Можно и в стогу…

И вот летит уже фанатик свободы к корзине и сапогам. На ночной надо успеть…

Успел, слава богу. И не он один — целый автобус набился. Кто-то вон в проходе даже сидит. И все уже на «ты». И не потому что первый стаканчик (пригодился!) распит еще на вокзале. Просто лес — он всех равняет, а начинается лес — правильно — с лядовской автостанции.

Не обходится и без курьезов.

Случилось это в августе, в начале 90-х. Сашка П. и я служим в проектном институте. Нам под сорок, и мы — руководители, так сказать, среднего звена. Это когда чертить уже разучился, а в большое начальство — не лезешь. То есть до своей жопы уже допрыгнули.

Значит, август, пятница. А по пятницам мы ходим в баню общественную париться. Кто еще помнит, их тогда было немного: на Марата была неплохая, на станкозаводе…

Но ходили мы обычно либо на Новую, либо на Ковалиху. На этот раз договорились и о месте, и о времени, и о закуске. Одно забыли — кто что берет. Это сейчас у каждого по два сотовых в кармане… Короче, не созвонились.

Сашка решил не рисковать — и взял. Ответственность на себя. Я тоже решил не рисковать — и взял две. Не докупать же у банщика втридорога.

Помылись, попарились, завернулись в простыни и закусываем не спеша. Духовно общаемся. А надо сказать, что Сашка — он любую тему мог развить горячо и убедительно. Если уж он завелся, его и не остановишь. О политике там, о революции или о войне — но как-то всегда он сводил все к одному, и переход этот был неожиданный, но предсказуемый каждым, кто Сашку знал. Заканчивал он всегда так: «…и тут я ей влындил!» Дальше уже могли говорить все остальные. Потому что глаза его заплывали салом, и он замолкал.

Со временем я придумал, как оборвать его, — где-нибудь на полуслове вкрадчиво перебить: «Саш, ну ты ей влындил или как?» И пока он растерянно моргал, могли говорить остальные.

В ту банную пятницу все шло как всегда. И кто из нас первый заговорил о грибах, я не помню, помню только, что одна бутылка из трех еще оставалась.

— Саш, а может завтра и съездим?

Он с сомнением посмотрел на последнюю бутылку.

— Нет, я, наверное, не проснусь так рано…смотри еще сколько.

— Так мы ее с собой возьмем.

— Дурак, что ли?! — он быстро скручивает головку и плещет по глотку в стаканы, — сам же говорил: «нельзя оставлять вино в доме на ночь»

— Это не я, это Пилон у Стейнбека.

— Чего?

— Ну… «Квартал Тортилья-Флэт». Там, значит…

— Все! — он решительно встает, — в дороге доскажешь. Едем прямо сейчас!

— Куда?

— За грибами, ебёныть! В Ворсму! Прямо сейчас.

— А корзины?

— Корзины у тебя возьмем.

— И сапог у тебя нет, — я еще пытаюсь сопротивляться.

— Сухо, можно и в ботинках. От тебя и Лариске позвоню. Одевайся.

Ну, думаю, если о Лариске вспомнил, может еще и обойдется. Не пустит.

Но мой номер не играет. Часа через два мы, взяв билеты до Ворсмы («Сейчас грибы только в Ворсме, я все знаю»), мы катим на последнем рейсе «Горький-Кулебаки». С лядовской автостанции. На нем — туфли, галстук, моя ветровка и моя корзина.

— Долго ехать? — спрашиваю я

— Не проспим. Давай по последней и отдыхай. Я разбужу.

Ссадили нас в Павлове, через три, что ли, остановки от Ворсмы. Время — двенадцатый час ночи. Мы одни на автостанции. Она уже закрыта — рейсов больше нет.

— Так, — говорит Сашка, — я тут все знаю. Постереги корзину.

Он исчезает в темноте. Я опускаюсь на лавочку и закуриваю. Через пять минут он выныривает в светлый круг фонаря. Карман моей ветровки у него оттопыривается.

— Купил? — спрашиваю я.

— Хватит до Тумботино. Тут километров десять.

— Какое еще Тумботино? Мы же в Ворсму ехали.

— Без разницы. И до Ворсмы десять. Но лучше в Тумботино — там леса дикие.

Выпив и покурив, мы поворачиваем к Тумботину.

— Все, — говорю я через час, — Больше не могу. Отдыхаем. Осталось еще? — слышно бульканье.

— Поспи, — говорит он, закусив, — я тебя разбужу.

Я тут же проваливаюсь в сон. Львы мне не снятся…

— Ты едешь или нет? — он трясет меня за плечо.

— Куда? Сколько времени?

— Полчетвертого уже, Вставай, вставай!

Через минуту забираемся в кабину какого-то грузовика. Едем по синусоиде под песню «Миллион, миллион алых роз». Точнее, шофер поет, а Сашка подпевает.

Трясет, и безумно хочется спать. От курева болит голова. Сашка что-то монотонно бубнит шоферу… Толчок. Я просыпаюсь.

— И тут я ей влындил, — заканчивает Сашка.

— Лес? — спрашиваю я.

Водитель кивает:

— Лес. Ворсма. Сашок, давай стакан.

Мне уже все равно. Я что-то устал. До меня доносится резкий запах самогона, стало быть, угощает водила. На закуску луковица, порезанная на четвертинки. И соль. Все не так плохо. Значит, вот она, Ворсма.

— А лес-то где? — спрашиваю я.

— Там, — водила машет рукой, — километра три и направо.

— Так добрось.

— Не-а Мне — назад, в Тумботино.

Мы долго прощаемся. Сашку даже целуют в рот. Машина срывается с места и уезжает на удивление прямо.

Минут через сорок мы доходим. Уже рассвет — мы первые! Ни одного лесовика… Идем каким-то буреломом вглубь.

— Саш! — кричу я, — у тебя есть что-нибудь?

— Нет пока. Вот сейчас болота перейдем — там лес грибной, я знаю…

— Да я не про то, — я зло хлещу палкой по бурелому.

К девяти утра нам повезло: на звук машин мы, наконец, выходим на трассу, и что самое ценное, прямо к рейсовому до Горького. С грибами тоже повезло — полкорзины на двоих набрали.

— А я тебе что говорил, — уже в автобусе Сашка шепчет мне в ухо, — пошли, пошли грибы! Сейчас приедем, ты прямо домой — все равно за деньгами надо, а я тебя на вокзале подожду… На то же место поедем…

Только, похоже, на то же место не получилось. Вернулись мы в воскресенье…и поодиночке. Впечатлений много, грибов меньше, скамейку какую-то помню ободранную, цистерну с разливным пивом помню, милиционера в привокзальной уборной, но не нашей — чужой… И крупные буквы над автостанцией — «АРЗАМАС»… Почему Арзамас?

Конфуз, конечно.

Однако, случай-то не единичный. Не мы одни таким образом возвращаемся. Не все, но многие. Вы зайдите в куток в воскресенье поближе к ужину. Понятно, то в грибной сезон. Да здесь же — базар: распродажа трофеев! Цена стабильная: бельевая корзина — литр водки. Все как у взрослых, и носильшики тут, и перекупщики, и гонцы до магазина… Почти бесплатно, а лесовик чуть не плачет: на что ему грибы, у него последний вздох — он пьет. Залпом пьет, чтоб не было мучительно больно… Тут же санитары кутка снуют, посуду прибирают, опять же стаканчики подносят с закуской. Все вежливо и культурно: продал — выпил — уступи место. Но почему-то не расходятся, топчутся…

Но что это? Словно электрический разряд пробежал по ряду: сверяйте часы, сейчас магазин закроется. Деньги — упраздняются, соответственно и цены снижаются вдвое: корзина — бутылка.

К полуночи двор затихает, уходит домой лесовик, в семью вернулся. От себя. И только с рассветом растворяется последняя заблудившаяся в кутке тень: вы не знаете, где тут выход?