Провинциалы. Книга 2. Уроки истории

Виктор Кустов, 2014

Вторая книга "Уроки истории", охватывающая семидесятые годы, раскрывает нравственные и идейные поиски, описывает драматические коллизии, возникающие перед теми, кого относят к шестидесятникам, и теми, кого можно отнести к семидесятникам. Показана духовная жизнь интеллигенции в Иркутске и Красноярске, события тех лет на грандиозных сибирских стройках, а также на многонациональном Северном Кавказе, куда судьба переносит главного героя.

Уроки истории

В безмятежную и вполне счастливую жизнь Жовнера Черников ворвался гостем непрошеным, подобно лисе, впущенной в сказочную избушку неискушенным обитателем. Только избушкой этой было не строение, а накопленный Сашкой опыт и знания, которые в одночасье чужим суждением обидно обесценились.

Самоуверенность непризнанного писателя, не сумевшего устроиться в Москве, раздражала. Он мысленно посылал новоявленного учителя куда подальше, а с ребятами смеялся над его манерой поучать, над неглажеными брюками и застиранными рубашками, но отдавал отчет, что замечания, которые тот делал, редактируя его статьи, репортажи, очерки, были точны. Список книг, которые Черников им порекомендовал прочесть, почти полностью был ему незнаком, и даже в областной библиотеке он нашел далеко не все из него.

Сначала, исключительно из желания противостоять оскорбительным замечаниям об их инфантильности, а потом незаметно втянувшись, он стал запоем читать книги из этого списка, порой захватывающие и интересные, порой — непонятные и скучные.

Предложение проанализировать внутренний мир революционеров, найти подтверждение тому, что в основе их преданности идеи лежит готовность к поражению, показавшееся сначала довольно банальной задачей, вдруг захватило, открыв совершенно неведомый ему прежде пласт знаний. Этому его не учили ни в школе, ни на успешно сданных (и столь же успешно забытых) курсах истории КПСС, исторического материализма и научного коммунизма. И чем больше Сашка читал, тем больше понимал, что его представления об обществе, стране, в которой он живет, действительно примитивны и все еще остаются на уровне восприятия жизни ребенком, когда мир уютен, вечен и незыблем, потому что он закрыт от неприятностей и разочарований родителями, родными и близкими людьми, учителями, просто взрослыми, и единственное, что в нем является главным, — это любовь.

Он так и жил все эти годы до встречи с Черниковым постоянно влюбляясь, разочаровываясь и снова надеясь встретить настоящую любовь… И даже дневник стал вести, описывая свои переживания.

Может, поэтому набрался на втором курсе смелости и заглянул в редакцию, где его встретила Галина Максимовна, смешливая и уютная, совсем не похожая на редактора газеты. Она поняла его, поверила, неожиданно поручила взять интервью у декана. Сашка тогда долго стоял возле кабинета, преодолевая детский страх, но все-таки вошел…

Теперь об этом смешно и вспоминать, столько после первого интервью было встреч с людьми занятыми и известными. К тому же и публикации были в областных газетах, и в «молодежке» его хорошо знали. На факультете давно считали, что настоящего геолога из него не получится, хотя учился он неплохо.

При Галине Максимовне и появился «Хвост Пегаса», она сама с удовольствием с ними по вечерам спорила о сути творчества. Ей однажды принес Сашка и свой первый рассказ о том, как в зимнем лесу на лыжне встретились он и она… Совершенно неожиданно Галина Максимовна поставила рассказ в газету, и Лариска Шепетова (мнением которой он дорожил, помня ее рассуждения о стене между мужчиной и женщиной) даже польстила ему, обозвав писателем. И сказала, что Ольге Беловой рассказ тоже понравился, но только она удивилась, почему объяснение происходило в зимнем лесу, а не на берегу Байкала. Он догадался, что это было и признание, что та помнит их безумный вечер на первом курсе, и предложение повторить его. Он велел передать Ольге, что в следующем рассказе допущенную неточность устранит, вложив в эту фразу и второй смысл, но реализовать его так и не смог: встретившаяся ему как-то в коридоре Оля показалась какой-то невзрачной, неинтересной, и он не подошел к ней.

И еще: тогда он понял силу печатного слова…

Но рассказов больше не придумывалось, поэтому он охотно писал для газеты все, что требовалось.

При Галине Максимовне его материалы проходили практически без правки. Черников первую же статью исчеркал всю, оставив пару абзацев и сделав из нее информацию.

— Учись писать так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно, — изрек он истину и уже от себя добавил: — Не загромождай текст прилагательными и прочими красивостями, передай главное — емко и понятно… Люби глаголы.

Любить глаголы получалось плохо.

При Черникове он стал писать в газету меньше, ссылаясь на занятость, очерк о Радищеве перечитывал много раз, избавляясь от прилагательных, прежде чем показал редактору. Черников сделал совсем немного правки и поставил в номер.

После выхода газеты Сашка целый день наблюдал, как ее разбирают с подоконника напротив редакции, потом еще пару дней ждал, что кто-нибудь из знакомых оценит вышедший очерк, но так и не дождался. И не понял, читал его очерк кто-нибудь или нет, хотя Борис Иванович сказал, что он был отмечен журналистами «молодежки», а в университете его даже обсуждали на занятии студенты журфака…

Прочитанные книги, рассказывающие о перипетиях истории и общества, заставили по-новому взглянуть на то, что его окружало. Привычно невоспринимаемые ежедневные новости о трудовых свершениях стали раздражать. Лозунги и победные реляции на фоне очевидно пустеющих прилавков и растущих очередей за колбасой и другими продуктами вызывали ироничную усмешку. Ему все более казалось, что в государстве, в обществе что-то не так. Что декларируемая с трибун правда на самом деле и не правда, и, как в детстве взрослые скрывают от детей свои тайны, так и те, кто управляет страной, скрывают неведомые большинству и важные тайны от народа.

Прежде он не задумывался, почему песни Высоцкого повально переписывают друг у друга, а пластинки с его записями не выходят.

Как не достать и композиций «Битлов». И книг Сергея Есенина он не мог найти. И повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» он прочитал в «Новом мире», который ему дал Черников. («Больше теперь нигде не найдешь, Александр Исаевич нынче за границей, так что, считай, запрещенное читаешь…») А еще, оказывается, был такой писатель — Георгий Вадимов, который писал о трудовых буднях совсем не так, как большинство известных авторов, и его «Большую руду» он прочитал в один присест…

Простой мир вокруг Сашки неожиданно разбился на великое множество неодинаковых и порой даже противоречивых мирков и стал таким сложным, что он растерялся, потерял интерес к общественной работе (он был членом комитета комсомола института), к спорам в тайном обществе, даже к Маше Панкратовой, студентке химического факультета, с которой они познакомились в одном из туристических походов и теперь бурно и серьезно (он уже познакомился с ее родителями, живущими в Ангарске) дружили.

Попробовал поговорить на эту тему с Аркашей Распадиным, заглянув как-то в воскресенье к нему в гости, но тот был озабочен приближающейся свадьбой с Ритой. С Курейки, где теперь жили и его родители, срочно прилетела тетя Шура, Аркашина мама, и пока они пили кофе, она все суетилась по дому, находя занятие всем, включая занемогшего деда Филиппа, хотя свадьба была только через неделю.

Она передала Сашке посылку от родителей (пару белых рубашек с рюшечками и жабо), извинившись, что никак не могла сделать это раньше, сказала, что новостей у его родных нет, все ударно трудятся. А главной новостью, которую они с Аркашей даже пообсуждали, была та, что в поселке теперь живет их бывший одноклассник Колька Белкин. И работает в школе физруком. Приехал он с женой, которая старше лет на десять, с чужим ребенком. А директором школы стала Татьяна Ивановна Григорьева, их любимая физичка ТанечкаВанечка… У нее уже двое пацанов, Григорий Григорьевич заведует столовой, стал важным и в два раза ее толще.

Все это тетя Шура выпалила даже не присаживаясь и тут же напомнила Аркаше, что тот еще должен позвонить Рите. (Та, оказывается, уехала перед свадьбой к родителям в Улан-Удэ.)

Они вместе вышли на улицу, Сашка проводил Аркашу до переговорного пункта, и здесь, пока тот ждал соединения, немного поговорили.

Аркаша сказал, что так и не понял, любит он Риту или нет. Просто в начале лета она отдалась ему, стали вместе спать, а тут вот получилось, что забеременела…

— Ничего, после пятого курса в армию пойду, — сказал Аркаша.

— Не возьмут, — попытался успокоить его Сашка. — Маленький ребенок будет…

— А я сам хочу. Два года офицером, чем плохо…

— Смотря куда попадешь, — сказал Сашка, вспомнив, как перед весенней сессией в общежитии появились выпускники прошлого года, служившие в Монголии. В военной форме, с деньгами, совсем не похожие на тех пацанов, которые всего год назад разгуливали по общежитию. Неделю лейтенанты весело отдыхали, живя с двумя подружками не очень строгого поведения, щедро угощая всех знакомых. — В Монголии офицерские оклады неплохие…

— Не догулял я, — вздохнул Аркаша, откровенно разглядывая длинноногую девушку с кудряшками, стоящую напротив и тоже поглядывающую в их сторону. — Видал, какая краля…

— Ты уже почти папаша, — усмехнулся Сашка, — так что оставь ее мне…

— Нет уж, зависть съест, пусть одна уходит…

Сашка все же попытался ему высказать свои соображения по поводу нынешней жизни, но тот явно не был настроен на серьезный разговор, и они расстались.

Он засел писать о петрашевцах, мыслей становилось все больше и больше, ими он поделился на очередном заседании «Хвоста Пегаса», прочитав отрывок из начатого очерка.

В «Хвосте Пегаса» идею готовности к поражению как главный нравственный фактор мотивации поступков разделила с ним только Люся Миронова. Володя Качинский вначале тоже было поддержал, но потом заспорил с Люсей и стал убеждать ее, что это очевидная чушь, а двигало революционерами исключительно желание прославиться, остаться в истории, чтобы потом такие вот, как они, придумывали по этому поводу всякую чушь… В этом споре они наговорили друг другу кучу лицемерных комплиментов (напрочь забыв, с чего он начался), и очевидно было, что Володю интересует не истина, а то, что он может пообщаться с нравящейся ему Мироновой… Леши Золотникова и Лены Хановой не было, а Баяр Согжитов просидел весь вечер молча, загадочно улыбаясь, а потом прочитал свое стихотворение, написанное верлибром, о том, что все в этом мире, кроме природы, не заслуживает внимания человеческой мысли…

Было очевидно, что они все больше и больше расходятся по своим дорогам.

Выступление Черникова на конференции Сашка (он уже учился на пятом курсе и примерял новый статус инженера) воспринял с восторгом, бурно ему аплодировал и даже что-то выкрикивал по поводу свиней в президиуме. Ему не терпелось тут же взяться за перестройку рутинной заорганизованной работы институтского комитета комсомола, в котором царили скука и бумажная волокита, поэтому, кроме приторно-тихого и чинного Замшеева, в большом кабинете редко можно было кого-нибудь застать. А еще он вместе с другими кричал о свободе высказываний, критики, о сдерживаемой инициативе и бюрократии в комсомоле и призывал все менять. Но Замшеева, правда, уже не единогласно, но подавляющим большинством голосов, переизбрали. Он пообещал учесть все замечания и критику, и первые два дня после конференции действительно спрашивал у всех членов комитета их предложения по усовершенствованию работы (Сашка много всего предложил по изменению работы редколлегий стенной печати, за которую он отвечал), но эти предложения, подшитые в папку, канули невесть куда, и скоро все вошло в обычное неспешное, загруженное заседаниями и совещаниями русло…

Через пару недель Замшеев пригласил Сашку срочно зайти в комитет комсомола. В кабинете помимо него был невысокий плотный мужчина, незначительно старше Сашки, но с непроницаемо серьезным выражением лица.

— Игорь Игоревич Барышников, наш куратор из комитета государственной безопасности. Хочет с тобой побеседовать, — произнес он, настороженно глядя на Жовнера, заведомо допуская, что тот может стать предметом непредвиденных неприятностей, и оттого непроизвольно суровея лицом.

— Интересно познакомиться с молодым человеком активной жизненной позиции. К тому же часто выступающим в газете с серьезными статьями, — произнес тот, изображая дружелюбную улыбку.

— Мне выйти? — услужливо предложил Замшеев.

— Не нужно, мы пойдем ко мне…

Барышников пропустил Жовнера вперед, уверенно рассекая поток студентов, повел по коридорам в другой корпус, где на втором этаже открыл угловую неприметную дверь, пропустил его в комнату, в которой стоял стол, два стула по обе стороны, на столе — настольная лампа с металлическим полушарием плафона, а вторая половина комнаты была отделена черной тяжелой занавесью.

— Присаживайся, Александр Иванович, — уже без улыбки предложил Барышников, опускаясь на стул за столом и пристально глядя на Сашку, словно ожидая услышать что-то очень важное.

Сашка сел, еще раз обвел взглядом комнату, но разглядывать было нечего: голые стены, даже без наглядной агитации. Он выжидающе взглянул на Барышникова.

— Ну, как ваш «Хвост Пегаса» поживает? — спросил тот.

— Какой… «Хвост Пегаса»? — Сашка поперхнулся.

— Чему Борис Иванович научил за это время?.. Интересные, наверное, книжки давал почитать… Да и рассказывал много всего, он мастак рассказывать, повидал немало…

— А вы его знаете? — растерянно произнес Сашка, все еще пытаясь понять, откуда тому известно об их тайном обществе.

— Я все и про всех знаю, — не без гордости произнес тот и не сдержал снисходительную улыбку. Откинулся на стуле, спинка которого неприятно проскрипела.

— Например, то, что у Федора Михайловича Достоевского готовности к поражению было меньше, чем у других петрашевцев, отчего он не стал профессиональным революционером… А может, так даже к лучшему…

Сашка опустил глаза, догадываясь, что разговор его ждет не совсем приятный. И Барышников не стал дальше строить из себя добродушного следователя.

— Как комсомолец, член комитета комсомола, ты должен хорошо понимать, что есть пределы критики, за которыми уже получается не критика, а чистейшее критиканство и буржуазная демагогия. И есть пределы дозволенных поступков, за которыми следует ответственность согласно законам государства. Я хорошо осведомлен о деятельности и вашего тайного общества, и каждого из вас. Никто не запрещает вам собираться, спорить, читать стихи или рассказы. Но ты уже взрослый человек и должен понимать, что порой выскочившее некстати слово может быть неверно понято другими и даже направить их в другую сторону… Ты слышал, как Борис Иванович Черников выступил на комсомольской конференции… Он предложил что-нибудь конструктивное, навел справедливую критику?.. — Барышников выдержал многозначительную паузу. — Нет, он ввел в заблуждение делегатов, исказил факты, а некоторые этого не поняли, поверив взрослому человеку, редактору газеты…

Я знаю, что ты с ним встречаешься. Я должен знать, о чем вы беседуете, кто еще общается с ним, какие книги он читает, что пишет?.. Не стесняйся, бери у него почитать, приноси мне, вместе обсудим… И вообще, заглядывай… Хотя бы раз в две недели… В этот кабинет. К примеру, по четвергам, часа в два… У вас ведь в этот день занятия рано заканчиваются, — продемонстрировал он свою осведомленность.

— Да, рано, — после паузы неуверенно отозвался Сашка, до конца не понимая, о чем это говорит Барышников.

— Вот и славненько… — тот поднялся. — А если нужно будет срочно меня найти, можно это сделать через Замшеева… Ну, так до встречи… — он шагнул к двери, повернул задвижку, приоткрыл. — До встречи…

Через пару недель.

Дверь бесшумно закрылась.

Жовнер пошел по коридору, лавируя между торопящимися студентами, отводя глаза, словно только что совершил нечто постыдное…

…Несколько дней он ходил сам не свой, желая с кем-нибудь поделиться происшедшим и понимая, что этого делать нельзя. Наконец, решил, что расскажет обо всем Черникову, но тот куда-то исчез. Качинский сказал, что, вероятнее всего, уехал в Москву. Сашка чуть было не проболтался ему о своем разговоре с кэгэбэшником, но промолчал.

Стараясь забыть эту встречу, он засел за сочинения Чаадаева, героя следующего своего очерка, не очень веря, что Дима Лапшаков, ставший редактором, решится опубликовать еще не вышедший очерк о петрашевцах. Но тот поставил в номер. Очерк на этот раз очень внимательно, с красным карандашом, прочел Замшеев. И отметил на очередном заседании комитета комсомола, что отдавать газетную страницу под подобные темы, когда речь не идет о юбилеях, не совсем целесообразно, в комсомольской организации немало животрепещущих проблем, требующих освещения. Он поручил члену комитета Жовнеру подготовить статью о состоянии наглядной агитации на факультетах.

Лапшаков в свою очередь поручил Жовнеру срочно подготовить материал о научно-исследовательской работе студентов машиностроительного факультета.

Пока Сашка выполнял эти два задания, пролетели три недели. К Барышникову он не ходил, да и о разговоре забыл. Но спустя еще несколько дней его вдруг срочно вызвали в партком, и секретарша Цыбина тут же пропустила в кабинет за массивной, обитой черной кожей дверью.

В кабинете за узким длинным столом напротив друг друга сидели секретарь парткома и Барышников.

Цыбин приглашающе указал рукой на стоящий в стороне стул.

— Садись, Жовнер… Как у нас там с очередным номером?

— Дмитрий занимается…

— Ты ему помогай, — по-отечески произнес Цыбин. — У него опыта мало, а ты в институте все знаешь… Черников тебя хвалил… Кстати, давно его видел?

— Давно, — ответил Сашка. И добавил: — Говорят, он уехал в Москву.

И взглянул в сторону Барышникова, словно объясняя, почему не пришел, и освобождаясь от этой обязанности в дальнейшем.

— Вот ведь, талантливый человек, не подумал как следует, а слово — не воробей…

Цыбин встал, обошел массивный стол, опустился в свое кресло, откинулся, положив на блестящую поверхность длинные волосатые руки.

— Заблудился Борис Иванович… В трех соснах заблудился…

Он помолчал, потирая крупными пальцами коричневую поверхность стола.

— А почему ты у нас в партию не вступаешь? — вдруг спросил. — Активный комсомолец, член комитета комсомола, корреспондент…

Вот мы тут с Игорем Игоревичем об этом говорили…

— Я как-то не задумывался… — неуверенно отозвался Сашка.

— Не разделяешь идеи партии? — вкрадчиво поинтересовался Барышников.

— Почему же…

Сашка запнулся.

— Да он их еще не знает, — пришел на помощь Цыбин. — Вот устав проштудирует, программу изучит, тогда разберется…

— Главное, чтобы не заблудился, как Черников… в соснах… — произнес Барышников и окинул Жовнера цепким взглядом. — А так в принципе парень вроде неплохой, общественник… Признаться, я даже не сомневался, что он уже проходит кандидатский стаж… — лицемерно добавил он.

— У нас на факультетах очередь, по разнарядке райкома принимаем, — вздохнул Цыбин. — Активистов хватает, а лимит маленький…

— и, глядя на Сашку, уже строго произнес: — Ты вот что, Жовнер, Игорю Игоревичу помоги разобраться, что в редакции происходит… У него служба такая, незаметная, а очень нужная. Ты, как будущий член партии, должен это понимать.

— А чем помочь?.. Черников уехал… — сказал Сашка и посмотрел на Цыбина.

— Я не знаю, какие у вас там разговоры были, — отмахнулся тот. — Это вы уж с Игорем Игоревичем определяйтесь. А я вот буду думать, как тебя вне очереди в кандидаты принять.

— Я еще не готов, — торопливо произнес Жовнер.

— Что значит, не готов?.. Как так?

Цыбин даже подался вперед, непонимающе уставился на Сашку.

— Первоисточники не все прочел, — торопливо пояснил Сашка. — Хочу всего Ленина прочитать, Маркса… Я когда начал революционное движение в России изучать, понял, что очень многого не знаю…

— Ленина прочитать… — Цыбин хмыкнул, взглянул на Барышникова. — Шустрая молодежь пошла, — и перевел взгляд на Жовнера. — Да Владимира Ильича всю жизнь надо изучать. В любом возрасте. Вон они у меня, — он прошел к большому книжному шкафу, заставленному одинаковыми томами с золотым тиснением на корешках. — Полное собрание сочинений… Каждый день обращаюсь то к одной работе, то к другой, — он вытащил из стройного ряда том, раскрыл… — Вот пожалуйста, «Шаг вперед, два шага назад»… — помолчал, разглядывая страницу, потом аккуратно поставил томик на место, закрыл стеклянные створки. — Так что изучи основное, что сейчас тебе пригодиться может, что в учебном процессе предусмотрено, и достаточно… А о революционном движении знать надо, конечно, и очерки у тебя хорошие получились, — неожиданно похвалил Цыбин, — грамотные… — выжидающие посмотрел на Барышникова и закончил: — Но на сегодня не это главное, я уже Лапшакова на этот счет сориентировал…

— Мы с Александром пойдем, — поднялся Барышников. — Я с ним, пожалуй, соглашусь, пусть он еще первоисточники перечитает, которые уже изучал, там много ответов на свои вопросы найдет…

Он придержал Жовнера, давая понять, что разговор еще не закончен, попрощался с Цыбиным и, выйдя в приемную, негромко произнес:

— На следующей неделе, как и договаривались, в четверг зайдешь ко мне…

И задержался, любезничая с расплывшейся в улыбке секретаршей Цыбина.

…Следующая неделя закрутила в предсессионных заботах (отчет по преддипломной практике руководителю показался слишком маленьким, пришлось срочно расписывать еще на десяток страниц), усложнившихся отношениях с Машей (она считала, что он ее не замечает), в редакционных заданиях, которыми его загрузил Лапшаков, да в беготне по факультетам (уже по заданию Замшеева), где он должен был оказать помощь редколлегиям стенгазет. О Барышникове он вспоминал лишь когда пробегал мимо неприметного кабинета в одном из корпусов, и тогда это воспоминание вызывало неприятное чувство, но скоро забывалось, поэтому он ни на какую встречу не пошел, да и, признаться, забыл о ней. Вспомнил уже на следующей неделе (опять же только потому, что проходил мимо кабинета Барышникова), решил, что если он понадобится, тот сам найдет, и совсем перестал об этом думать.

Вдруг за пару дней написал рассказ, первые строки которого родились в читальном зале после нудных расчетов прочности вышки при ликвидации прихвата (последний штрих в отчет). Герой рассказа, который был немного старше самого Сашки, жил в старом доме, стоящем над берегом реки (недалеко от Байкала), с молодой женой. Он был странно пассивен и одновременно чуток к жизни, потому что только он один слышал, как по ночам дом скрипел…

Финал получился совершенно неожиданным даже для Сашки, его герой просто исчез, хотя можно было предположить, что он утонул… Или ушел невесть куда…

Ему самому сочиненное понравилось. Не терпелось кому-нибудь прочитать рассказ, но тайное общество уже давно не собиралось, у его членов наступила горячая пора, Дима Лапшаков был суетливо озабочен, ничего не слышал и никого не видел. Соседи по комнате, которым он попытался читать, через пару страниц явно заскучали, и он просто пересказал им сюжет. Миша Кужиков сказал, что история скучноватая, и убежал к своей очередной пассии. Витя Иванов попросил почитать все, но Сашка сказал, что читать не станет, а даст, когда перепечатает.

Теперь он по вечерам мучительно, двумя пальцами, пытался напечатать рассказ на редакционной пишущей машинке, а днем подчищал хвосты, сдавал зачеты, спорил с доцентом Гавриловым, который не соглашался с некоторыми выводами его преддипломного отчета. И еще обсуждал в туристическом клубе планы на зимний лыжный поход в Саяны, куда они собирались сходить вместе с Машей сразу после сессии.

За неделю он рассказ напечатал, еще раз прочел сам, тот ему понравился, опять захотелось услышать чье-нибудь мнение, попытался собрать «Хвост Пегаса», но не получилось. Случайно в коридоре столкнулся с Лариской Шепетовой (она вышла замуж, жила теперь в городе и стала хоть и не очень симпатичной, но весьма фигуристой взрослой дамой). Лариска встрече искренне обрадовалась, сама предложила зайти куда-нибудь в кафе поболтать, потому что не видела никого «из приятных ей людей» тысячу лет, и они зашли в ближайшее кафе. По пути выяснилось, что она перешла на заочное отделение, живет теперь в Новосибирске и там действительно вышла замуж за профессора, доктора наук.

— Он у меня старичок, но еще бодренький, — весело сообщила она, потягивая вино. — Вдовец. Светило науки. Дети, правда, постарше меня, но ничего, подружились…

Оказывается, она познакомилась со своим старичком этим летом, он прилетал к ним в экспедицию навестить сына, который был главным инженером.

— У нас с ним, с сыном, как раз романчик наметился, а тут папа объявился… — со смешком призналась она. — Папа мне сразу понравился. Уютный старичок, умненький… У вас, мальчиков, только одно на уме, ты же знаешь, — сказала она и, отставив в сторону зажатую между пальцами с длинными наманикюренными ногтями сигарету, подалась вперед, почти воткнувшись в него высокой упругой грудью.

— А у папы обхождение, внимание, ухаживание, подарки… Нет, любовь, Сашенька, это не телесные утехи, это нечто душевное и тонкое…

Она нравоучительно подняла палец и, вздохнув, выпустила дым, обвела взглядом полупустой зал, сортируя мужчин, торопливо жующих, вальяжно потягивающих коньяк, занятых своими дамами или же одиноко и сосредоточенно опрокидывающих рюмки. Проницательно заметила:

— Ты, похоже, этого еще не знаешь…

— Ларис, тебе в гадалки идти надо…

— А, все это так… — она вдруг помрачнела и старательно придавила окурок в пепельнице. — Давай выпьем за нас. Чтобы все у нас было хорошо…

— Ну, у тебя-то…

— У меня, можно сказать, промежуточный этап, — она пододвинула пустой бокал, нравоучительно произнесла: — Угадывай желание женщины, Сашенька…

Он суетливо налил ей и себе, а когда поднял бокал, уже знал, что квартира у старичка из пяти комнат, денег много, и она ни в чем не знает нужды, даже вроде заканчивать институт совсем ни к чему, но все же закончит и будет работать — не хочет ни на чьей шее сидеть.

— Старичок-то мой квартиру на меня переоформил, хотел и остальное — дачу, «Волгу», да я остановила, — зачем с его детьми ссориться. Коленька, тот, правда, сам по себе живет, ему все равно, а вот дочка, Анастасия, не любит меня, все боится, что после смерти папеньки ей ничего не достанется.

— Сколько же старичку-то?

— Ой, Сашенька, нам не дожить… Почти семьдесят…

— И что же, — не удержался Сашка, — дети будут?

— Да о чем ты? — она даже руками всплеснула. — Мне бы за ним приглядеть… — И неожиданно призналась: — Я ведь жалостливая… Я и с мужчинами больше из жалости сплю…

— А хочешь, я тебе рассказ прочту? — вдруг предложил он.

— Какой рассказ?.. — она пронзила его взглядом темных, непонятного цвета глаз. — А, поняла… Прочитай, — неожиданно согласилась.

Он достал из портфеля рукопись, находящуюся в отдельном отсеке, чтобы не спутать с курсовыми и конспектами, и, подсев поближе, стал негромко читать. На второй странице она пододвинула листки к себе, сказала, что прочтет сама, и они уже молча, тесно прижавшись друг к другу (отчего Сашка чувствовал идущий от нее жар), стали пробегать черные строчки глазами и так параллельно дочитали до последнего предложения.

Она молча закурила, сложила листки в аккуратную стопочку.

— Писателем станешь, — произнесла буднично. — Про нас напишешь когда-нибудь. Про меня… Мол, неглупая была, а с лица воду не пить…

— Ты симпатичная, — неуверенно и невпопад произнес он, осмысливая услышанное и пытаясь понять, серьезно она сказала или с иронией.

— Да ладно, что, я себя в зеркало не вижу… Но старичку моему нравлюсь… И не только старичку… — и вдруг, почти касаясь губами его щеки, прошептала: — А любить я могу лучше многих…

Сашка не нашелся, что и сказать, стал запихивать листы обратно в портфель, почему-то жалея о сделанном и ловя себя на мысли, что теперь ему уже безразлично, что скажут о рассказе другие, да и сам рассказ стал тоже неинтересен, словно не им написан. Он удивлялся этой метаморфозе, а Лариска расплачивалась с официантом, отмахиваясь от его возражений и поглядывая на золотые изящные часики (и обручальное кольцо у нее было массивное, свидетельствующее о достатке), оказывается, она сегодня улетала.

— Ольгу встретишь — привет передавай от меня, — вспомнила о подруге. — Я ее полгода уже не видела.

— Если встречу. Она вроде как в академический ушла, рожать… — сказал Сашка, думая, как разбрасывает их жизнь. Давно ли была летняя гроза, прибайкальская степь, его поход к заливу, и вот уже обе подруги замужем, да и он сам вроде как собирается жениться…

— А писателем ты будешь, не сомневайся, — сказала вдруг Лариска и, чмокнув его в щеку, села в невесть откуда взявшееся такси. — До встречи, — и хлопнула дверцей…

Он постоял и неторопливо зашагал в сторону студгородка, крепко прижимая портфель с рукописью и прочей чепухой и думая, что Лариска не такая уж и безобразная…

…Незаметно пришел Новый год. На этот раз он встречал его в общежитии. Прежде с Аркашей Распадиным бывали в разных компаниях, а теперь и тот семейный, и соседи по домам разъехались, — им недалеко, не то что ему, а с Машкиными родителями праздновать ему не захотелось, на что та сильно обиделась и отказалась от предложения встретить Новый год где-нибудь вдвоем.

В последний декабрьский вечер он перетанцевал со всеми младшекурсницами (и перецеловал, кажется, тоже всех) и в первый день наступившего нового 1974 года, отоспавшись в полупустом общежитии, поехал к Маше в Ангарск, где чинно посидел за семейным столом, а потом так же семейно, с родителями, Маша проводила его до вокзала, и со своей практически невестой ему даже не удалось в новом году (хотя очень хотелось) поцеловаться, родители у нее были строгими и несовременными. Поэтому между ним и Машей так и остался холодок.

Потом началась сессия, которую он сдавал досрочно, чтобы сходить в поход.

Наконец, в середине января вместе с друзьями-туристами и Машей (с трудом уговорил ее родителей отпустить под свою ответственность) отправились в Восточные Саяны.

Думали, получится бодрящая прогулка, но всю неделю, пока преодолевали заснеженные перевалы и нарушали девственность нетронутого снега в таежных распадках, мороз держался за тридцать, и, засыпая с Машей в одном спальнике, они крепко прижимались, согревая друг друга. И хотя теперь никто не мешал им целоваться и делать все, что заблагорассудится, единственное, чего им хотелось друг от друга, — тепла.

Вернулись они из похода немножко другими, более спокойно относящимися друг к другу, словно уже были мужем и женой. По возвращении Маша пригласила его к себе, и на этот раз он остался после семейного ужина. Ему постелили на раскладушке в Машиной комнате, и он не стал нарушать предложенные условия, даже не попытался прилечь с ней рядом, только придвинул раскладушку к ее кровати, и они долго еще шептались, вспоминая поход, ребят, мудрые и одновременно суровые горы…

После этой ночи Сашка перестал оценивающе разглядывать первокурсниц, решив, что от судьбы не уйдешь, но, заглянув к Сереге с Мариной (которая вот-вот должна была родить, а оттого была некрасивой и капризной), а потом посидев вечерок у недавних молодоженов Распадиных (Рита уже чувствовала себя в доме хозяйкой) и послушав их разговоры о семейных заботах и перспективах, решил не торопиться делать Маше официальное предложение. Во всяком случае, до защиты диплома.

В первую же учебную неделю его через Замшеева нашел Барышников. На этот раз он сразу же начал с того, что его интересует исключительно Борис Иванович Черников и ни о каких зимних горных тропах ему вешать на уши лапшу не надо. Жовнер искренне обрадовался этому конкретному предложению и сказал, что в этом случае ничем помочь не может, потому что Черникова не видел и, судя по всему, тот уехал.

— Никуда он не уехал, — сказал Барышников, сверля Сашку не по возрасту умудренным взглядом. — Здесь он, в городе. Со студенточкой живет, кочегаром работает… Вот по адресочку к нему и зайдешь, восстановишь отношения…

Он назвал адрес.

— Нас интересует, с кем он поддерживает отношения в Москве, — сказал Барышников. — Какую литературу получает, с кем общается…

О чем говорят его знакомые…

— Мы не настолько близки… — начал было Сашка.

— Ничего… У тебя есть повод, покажешь свой рассказ…

— Какой рассказ? — отчего-то заикаясь, произнес Сашка.

— Да про дом… падающий…

Барышников усмехнулся.

— Откуда вы знаете? — все так же заикаясь, не скрывая удивления, произнес Сашка.

— Нам положено все знать, — не удержался от снисходительнодовольной улыбки тот. — Если что есть еще, приноси, я почитаю…

Кстати, потом расскажешь, как Черников оценит…

Сашка был обескуражен. Идя по коридору, он старался понять, откуда Барышников знает о рассказе. Кужиков и Иванов отпадали, они были нормальными студентами, далекими от общественных дел и тем более от органов. Дима Лапшаков, которому он давал прочитать, судя по всему, так его и не прочел, отговорившись тем, что тот для газеты явно великоват. Читали еще Баяр Согжитов и Володя Качинский (первый отметил, что хорошо, но не актуально, а второй похвалил, но усомнился, чтобы его где-нибудь напечатали). Еще Лариска Шепетова и Маша, которой он в один из вечеров просто пересказал сюжет…

Не они же?.. Но откуда-то знает Барышников, значит, либо читал, либо ему пересказали… Кто?

И, как он ни вертел, ни крутил, все больше склонялся к тому, что тот мог узнать только от Лапшакова. Во-первых, редактору по должности положено дружить с ведомством. Во-вторых, тот мог показать рассказ Цыбину, посоветоваться, а тот, в свою очередь… Все это было как-то не по-настоящему, словно в каком-то романе или из жизни тех же революционеров, за рукописями которых охотилась тайная полиция… Это напоминало увлекательную игру и возбуждало. И рассказ, который он совсем недавно не считал достойным внимания серьезных взрослых людей, становился все весомее, значительнее. Но все же главным было мнение Черникова, с которым ему в любом случае, как он теперь понимал, предстояло встретиться.

…Они заглянули по адресу вместе с Машей в одно из вечерних гуляний вдоль Ангары. В старинном и ветхом двухэтажном деревянном доме в центре города, возможно, помнившем еще ссыльных декабристов (а уж революционеров наверняка), Черников с юной то ли женой, то ли сожительницей занимал довольно большую и на удивление уютную комнату. Он встретил гостей сдержанно, словно припоминая стоящего перед ним смуглого молодого человека и еще дольше изучая совсем незнакомую ему краснощекую блондинку. Наконец, отступил в сторону, приглашая проходить.

— Будем чай пить с бубликами, — неожиданно радостно объявил он и воткнул в розетку электроплитку, на которой уже стоял невероятно блестящий чайник. — Могу еще кашей пшенной накормить, — предложил, окинув внимательным взглядом оглаживающую юбку Машу. — Хотя навряд ли станете есть без масла… Нынешний студент не голодный и упитанный…

— Спасибо, — сказал Сашка, подталкивая Машу к старенькому, вытертому до белизны венскому стулу, стоящему возле круглого стола, и присел рядом с ней на другой точно такой же. — Кашу не будем, а вот от чая не откажемся. С мороза-то… — и, оглядывая комнату, в которой, кроме стола и кровати, вдоль стен на самодельных белеющих деревом полках стояли вереницы книг, добавил: — А у вас уютно…

— Юленька старается, чистоту любит.

Черников расчистил часть стола от раскрытых, сложенных в перевернутом виде одна на другую книг. — А что ж ты, Александр, свою девушку не представляешь?..

— Извините, Борис Иванович… Это Маша…

— Маша — это хорошо, — с тайной интонацией какого-то неведомого остальным знания произнес тот. — Маша, чай и бублики — это истинно русское…

Он поставил беленькие с золотистой полоской по верху чашки, наклонив одновременно такой же белый с полоской заварник и блестящий чайник, стал наливать в Машину. Вопросительно произнес:

— Погуще?

— Нет, достаточно, — заторопилась она, вытягивая вперед узкую белую ладонь.

— На пианино играете? — вдруг произнес Черников.

— На скрипке, — подсказал Сашка.

— По-настоящему? — прищурил глаза тот.

Маша вопросительно взглянула на него и усмехнулась, отбрасывая застенчивость, почувствовав, что нравится этому желчному, немолодому и тем не менее чем-то манящему мужчине. И тот первый отвел взгляд, водрузил чайник на прежнее место, выложил на середину стола связку бубликов.

— В школе я был влюблен в девочку, которая играла на скрипке, — произнес, словно читал чей-то текст. — Она была некрасивая, угловатая, очкастая, но когда шла с блестящим футляром по нашей грязной улице, мне так хотелось, чтобы она меня любила…

— А она? — поинтересовалась Маша, накладывая в чашку сахар.

— Она просуществовала в нашем городке всего одну осень и потом исчезла. А я так и не осмелился к ней подойти. Может, поэтому и остался в памяти божественный образ, внешность, на которую я водрузил свой идеал возвышенной и утонченной женщины. Как сама музыка… Из романтического прошлого… — Черников сжал бублик, и тот с хрустом разломился. — А вам, Маша, разве удобно жить в этом веке?

— А вы уверены, что нет, — утвердительно произнесла она.

Ей становилось все интереснее и интереснее, и Сашка это видел. И не удивлялся. При непривлекательной внешности Черников почемуто после нескольких первых фраз умудрялся нравиться женщинам.

— Петрарка писал великолепные стихи, посвященные Лауре, которую он выдумал, я всю жизнь буду творить образ той девочки со скрипкой, и она всегда будет самая лучшая, самая желанная…

— А ваша сегодняшняя любовь?.. Ей, наверное, очень обидно знать об этом.

— Она не знает… А впрочем, я ей рассказывал, но она считает, что с мечтой изменять нельзя… Вы так не считаете, — полуутвердительно-полувопросительно произнес он.

И тут же, словно забыл о Маше, стал расспрашивать Сашку, какие новости в институте, как поживает его большой друг Цыбин, справляется ли Лапшаков. Но, не дослушав, откинулся на стуле, стал громко швыркать чай, прервал рассказывающего Жовнера:

— Впрочем, мне это совсем неинтересно.

И уставился на него, явно демонстрируя свое знание истинной причины их визита.

Сашка взглянул на Машу, решил, что от нее не стоит ничего скрывать и, стараясь быть лаконичнее, передал разговор с Барышниковым.

Слушая, Черников все более и более улыбался, словно находил рассказ забавным и даже был очень рад всему происшедшему, а Маша отставила в сторону чашку с недопитым чаем и широко распахнутыми глазами уставилась на Сашку.

— Это все? — уточнил Черников, когда он закончил, и хихикнул, словно поставил точку. Повернулся к Маше. — А вы не знали об этом, бедная девочка… Еще чаю?

— Нет, — помотала головой та и, продолжая смотреть на Сашку, произнесла: — Он мне ничего не говорил.

— Напрасно сейчас сказал, — отрубил Черников и тоже уставился на Сашку немигающим, пронзительным взглядом, словно вытаскивая из него то, что он недосказал. — Женщины не должны знать мужских дел и тем более вмешиваться в них. От этого в государстве возникает нестабильность.

И после паузы сказал Сашке:

— Оставь рассказ, я постараюсь прочесть.

— Я не взял с собой, — почему-то краснея, ответил тот. — Как-нибудь занесу.

— Вот и замечательно… А я тебе в письменном виде отвечу на интересующие товарища Барышникова вопросы… И пусть твоя девушка так не пугается, ничего необычного не произошло.

Он крутанулся на стуле и теперь уже уставился на смутившуюся Машу.

— Он ваш друг?.. А может быть, жених?..

Подождал, пока они оба потупленно молчали.

— Впрочем, это пока не важно. А он давал вам читать свой рассказ?..

Она покачала головой.

— Правильно, любимым нельзя демонстрировать слабые стороны…

Не поясняя, что имел в виду, продолжил:

— Александр не столь зауряден, чтобы его не заметили наши досточтимые органы контроля за мыслями. Вы читали Оруэлла?.. Ну да, откуда… Постарайтесь найти, прочесть… — и, повернувшись к Сашке, уже другим, серьезным тоном произнес: — Хорошо, что ты все мне рассказал. Это свидетельствует о твоем выборе: лучше жить с открытым лицом и чистой совестью, чем стать сексотом, служить сомнительным идеям и не очень хорошим людям… Что же касается дальнейших отношений с ретивым куратором-чекистом, — он помедлил, раздумывая, — принесешь рассказ, тогда и поговорим…

И, улыбаясь Маше, весело произнес:

— Заглядывайте с милой Машей, я всегда буду рад… Жаль, моя Юля где-то задержалась… Но в следующий раз вы обязательно с ней познакомитесь…

Он проводил их через грязный двор, махнул рукой на прощанье и напомнил Сашке:

— С удовольствием прочту рассказ, вдруг из тебя писатель получится, на старости погреюсь в лучах чужой славы…

Неприятно хихикнул, словно посмеялся над всем сразу — над ними, собой, над будущим…

…Маша уговорила его поехать в центр. Они долго еще в тот вечер бродили по вечерним улицам, и Сашка с удивлением узнал новую Машу — обворожительно нежную, ласковую, доверчивую и… беззащитную. Он догадывался, что причина такого ее поведения не только в нем, но старался в эти мысли не углубляться…

…Он долго бы собирался к Черникову, но через неделю тот сам зашел в редакцию. Саркастически улыбаясь, оглядел разложенные на столе макеты очередного номера, дежурно похвалил растерявшегося и враз утратившего редакторское выражение лица Лапшакова и порадовался, что Сашка оказался тут же, не пришлось разыскивать или ожидать, когда закончатся лекции.

Они вместе вышли из кабинета, сделав вид, что каждый сразу от двери побежит по своим неотложным делам (интуитивно Сашка понял, что именно так надо себя вести, может быть, сказался теоретический курс истории народовольцев), порознь вышли из института и только на трамвайной остановке заговорили.

Сашка сказал, что рассказа с собой у него нет, но он может сбегать в общежитие.

— Зачем же бегать, пойдем прогуляемся, замечательная погода, весна… По дороге и поговорим.

Черников с интересом оглядел яркую группку девушек, оживленно обсуждавших, куда поехать после занятий, неторопливо пошел в сторону студенческого городка по противоположной от студенческих общежитий менее многолюдной стороне.

— Газетка-то совсем беззубая стала. Не критикует никого, — произнес Черников, когда Сашка его нагнал. — Дима, конечно, мальчик хороший и на зависть послушный. Отличный боец идеологического фронта… У него большое будущее. Но вот газету он загубит… Или это ты решил жить дружно со всеми.

— Я ему предлагал написать критическую статью по строительным отрядам, говорит, не надо, не время.

— Не время, формирование началось… Логично, ведь не поспоришь… А осенью нельзя, потому что итоги подводятся, отчеты хорошие должны быть. Зимой — как-то не к месту, — задумчиво, словно размышляя, произнес Черников. — А тебе что же, не нравится студенческое трудовое движение? — сказал это так, что трудно было понять, одобряет или отрицает подобную позицию.

— Нравится, я бы сам записался в отряд, если бы не практики. Просто там все заволокичено, начиная с момента формирования. К тому же левые заработки, пьянки, даже хулиганство было. Есть такие факты, в комитете мы обсуждали этот вопрос… И моральные проступки…

— Деревенских девок топчут, — неожиданно весело произнес Черников. — А может, как раз девкам это нравится, не обсуждали?..

— Нет, — неуверенно отозвался Сашка, не решив, принимать это всерьез или расценить как шутку. И, помолчав, добавил: — Вообще-то, два письма пришло о том, что дети должны родиться…

— Вот видишь, как замечательно. Это ведь можно приравнять к трудовым свершениям, а вы сразу — аморально… — Поинтересовался:

— Исключили из доблестных комсомольских рядов?

— Одного… Другой сказал, что женится…

— Вот и еще галочка… Создали молодую семью… Даже если со временем она распадется, все равно в отчетах можно отразить…

Сашка, наконец, разобрал явную иронию.

— Да ну вас…

И уже серьезно Черников произнес:

— Этих тем лучше не касаться, для двух влюбленных третий, даже если он корреспондент, — всегда лишний. Кстати, тебе совет на будущее, когда женишься, Маше не позволяй собой командовать. У женщин есть такая черта: до рождения ребенка она первенство мужчины признает, а после рождения — отыгрывает троекратно… Оттого и подкаблучников нынче расплодилось… Вот тема… Но для тебя она еще не актуальна… А вот про рвачество в стройотрядах, про левые объекты писать надо, тут Дима нюх потерял… Давай, дуй за рассказом, я подожду, на весенних девчонок полюбуюсь… — И, провожая взглядом длинноволосую и фигуристую Светку Пищенко, известную всему геофаку «подругу каждому за стакан», произнес: — Они в это время шалеют…

Сашка хотел объяснить, что Светка шалеет исключительно от спиртного, но не стал, решив, что не стоит рушить иллюзии, если кому-то они необходимы…

Он оставил Черникова размягченно улыбающимся, заинтересованно разглядывающим по-весеннему ярких и жизнерадостных студенток, торопящихся мимо, а вернувшись, застал его оживленно беседующим с Машей. Они были настолько поглощены разговором, что Маша заметила его только тогда, когда он встал с ней рядом.

— Привет.

— Привет. А я к девчонкам в общежитие бегу — курсовую делать…

— Вечером погуляем?

— Домой надо съездить, давай вместе… Родители рады будут.

— Потом обсудим, — сказал Сашка, вспомнив, что ему советовал Черников.

— Гуляйте. Пока можно, — непонятно о чем молвил Черников и завершил недосказанное: — Машенька, помните, мужчины в любом возрасте любят ласку… Они только на вид страшные или чересчур независимые бывают…

— Я запомнила, — кивнула та. — Я талантливая ученица и не боюсь даже самых независимых…

Последняя фраза понятна была явно только им, Сашка вдруг почувствовал ревность и, отвернувшись, стал смотреть на проходящих девчонок.

— Сашенька, до вечера! — махнула ему рукой Маша.

— Пока, — хмуро отозвался он.

— Ну, давай, — Черников взял сложенные пополам листы, развернул. — Название, конечно, интригующее…

Хмыкнул, свернул листы в рулон и пошел в сторону остановки, размахивая им, как дирижерской палочкой, показывая на ту или иную привлекшую его внимание девушку и громко объясняя, чем она может соблазнять ребят.

И Сашка не мог не отметить, что предположения Черникова убеждали его, и судя по тому, как оборачивались девчонки, им тоже были интересны. И совсем не интересен рассказ.

Настроение у Сашки испортилось. Он все более убеждал себя, что Черникову рассказ не понравится, и тогда не избежать язвительных суждений, от которых опускаются руки и пропадает всякое желание писать не только рассказы… И он стал невнятно объяснять, что имел в виду, когда писал. Неохотно бросал взгляд на девушек и опять возвращался к пояснениям.

— Похоже, твоя Маша тебя заколдовала, — наконец со смешком прервал его Черников. И, остановившись, назидательно подняв свернутый рассказ, произнес: — Никогда не объясняй, что ты хотел сказать.

Каждый поймет написанное по-своему и, если это хорошо, скажет об этом, похвалит или разнесет в драбадан. А если плохо, как правило, промолчит… Нечего сказать будет, ни плохого, ни хорошего…

— Может, тогда я лучше заберу обратно?

— Считаешь, что надо переделать?

— Нет, — неуверенно отозвался он.

— Не переживай, я скажу правду.

Уже на остановке, перед тем, как подняться в трамвай, Черников сказал, что приглашает в субботу его и Баяра в гости к хорошему писателю и замечательному человеку — Дмитрию Сергееву, где соберутся интересные люди. Сашка смущенно возразил, что это, наверное, неудобно, они незнакомы.

— У вас есть время прочесть его книги, в библиотеке найдете, а неудобно среди умных людей бывает только дураку…

Черников запрыгнул на ступеньку отъезжающего трамвая и громко выкрикнул:

— Барышникову привет!

И помахал рукой так, словно за Сашкиной спиной стоял тот самый Барышников, которому он то ли сам, то ли через Сашку и передавал привет.

Сашка не сдержался, обернулся, покраснел и, крутанувшись на месте, стараясь не разглядывать стоящих позади, быстрым шагом пошел к институтскому корпусу…

…В отличие от него, Баяр приглашение сходить в гости к известному писателю воспринял спокойно, словно в подобном визите ничего не было особенного, но озаботился вместе с Сашкой поиском книг хозяина, которых ни тот, ни другой не читали. Одну они купили в магазине, это был только что вышедший роман о войне, еще две нашли в библиотеке. Пару вечеров, меняясь, читали, затем пришли к единому мнению, что писатель, несомненно, крепкий, но война давно позади, о ней можно было бы уже и не писать, хотя уважения автор достоин еще и за то, что воевал…

Неизвестно, каким представлял встречу с настоящим писателем Баяр, но судя по застывшему, как маска, лицу, он совсем не волновался. Сашка же с трудом попал в кнопку звонка.

Открыл невысокий и еще не очень старый мужчина в клетчатой байковой рубахе с завернутыми рукавами, немного помятых брюках и тапочках. Приветливо улыбнулся, сказал: «Заходите, не стесняйтесь», и знакомясь, сухой крепкой ладонью пожал им руки.

В коридор выглянула высокая худая девушка, спросила, словно старых знакомых: «Чай будете?». «Конечно, будут!» — ответил за них хозяин. «С лимоном?» — уточнила та. «С лимоном, на улице сегодня промозгло», — отозвался за них хозяин и мягко подтолкнул переминающегося Сашку.

В небольшой комнате с удобно расставленной немногочисленной мебелью им навстречу поднялись с дивана двое ребят: один, скуластый, темноволосый, протянув руку, представился Олегом, второй, повыше и поплотнее, — Володей. Оба оказались студентами университета, филологами (как и встречавшая их Аня), все трое писали кто курсовую, кто диплом по творчеству Сергеева. Они тут же начали шумно удивляться, что в политехе есть люди, интересующиеся гуманитарными дисциплинами, и дежурно язвить про физиков, забредших к лирикам, и это у них очень хорошо получалось. Сашка с Баяром явно уступали в словесном поединке, но их выручил звонок в дверь, появление громкоголосого и язвительного Черникова с Юлей, который сразу оттянул на себя все внимание и гостей, и хозяина, с ходу делясь мнением и о последней книге Сергеева, и о только прочитанной в «Нашем современнике» повести Распутина «Живи и помни».

— Кстати, Валентин обещал заглянуть, — порадовал он и хозяина, и гостей.

И тут же ввязался в спор с Володей о драматургии Вампилова. Тот считал, что «Утиная охота» — это отнюдь не откровение поколения, а всего лишь наспех сочиненная, не совсем продуманная и, вероятнее всего, незавершенная пьеса, и если бы не случилось то, что случилось, и автор был бы сегодня жив, он обязательно ее перекроил бы.

Черников сначала азартно, а потом с раздражением стал втолковывать юному критику, что пьеса сделана, Зилов — правдивый образ человека, не востребованного обществом, потому что общество сегодня ограничено всяческими табу, оно несвободно и не стимулирует человека ни на творчество, ни на труд…

Юля с Аней, накрывавшие стол, поддержали Черникова, но с оговорками, что речь идет именно о незаурядной личности, осознающей свою неприкаянность, мучающейся от этого понимания, а не о мещанах, которых вокруг большинство… Сергеев неожиданно занял сторону Володи, правда, отметив, что в целом пьеса есть, но, несомненно, будь сегодня автор жив, он обязательно над ней еще поработал.

Сашка и Баяр внимательно слушали набиравший силу спор, в то время как Олег присоединился к девушкам, явно обратив внимание на Юлю.

Наконец, на столе появилась бутылка вина, выставленная хозяином, ее заметили, спор стал угасать, так и не примирив споривших.

Баяр, вернувшись в прихожую, достал из большого кармана своего кожаного, с отцовского плеча, плаща (бывшего в моде лет двадцать назад и вновь входящего в моду) бутылку вина, которую они купили на всякий случай по пути, присовокупил ее к уже стоящей.

— Рассаживаемся, картошка готова, — стал приглашать хозяин. — Все же голодные, желудок пустой, да и погода не греет… Кстати, эти же факторы благодушествовать не позволяют, оттого споры бывают необъективными и пустыми…

Они расселись. Черников — рядом с хозяином. Олег пристроился возле Юли, стал активно за ней ухаживать (похоже, он не знал, что та — жена Черникова). Баяр уселся на единственный оставшийся свободным стул, остальные утеснились на диване.

Сергеев и Черников пили водку, принесенную Черниковым, остальным разлили вино. Картошка исходила парком и аппетитным запахом, селедка выжимала непрошеную слюну, на какое-то время разговор прервался, но спустя несколько минут возобновился, теперь уже чинный, вполне понятный всем. Говорили о последних событиях в столице и здесь, в городе, произошедших прежде всего в литературных кругах. Еще раз прошлись по последней повести Распутина, признавая ее серьезным, достойным обдумывания произведением, потом бурно обсудили рассказы Шукшина (приукрашенный реализм или приниженный романтизм?) и попутно — его фильмы.

На столе добавилась еще пара бутылок вина, разговор пошел оживленнее, но вдруг Черников прервал всех и голосом, не терпящим возражений, произнес:

— Я хочу вам кое-что прочесть…

Достал откуда-то из-под свитера измятые листы, развернул, перебрал, переложил и начал читать…

И с первой же фразы Сашка весь сжался, отклонился, прячась между Володей и Аней, узнавая и, одновременно, не узнавая читаемое. В полной тишине Черников прочел страницу, переложил ее вниз, продолжил чтение. И вдруг остановился, сложил листы, кудато опять их засунул и спросил:

— Ну что, Дима, дадим филологам возможность поупражняться в риторике?

Сергеев кивнул.

— Вполне приличная проза, — первой не выдержала Аня. — Стилистически грамотная… Об остальном по одной странице судить трудно. Это ваш новый рассказ?

— Неважно чей… Еще есть мнения?

— По отрывку, вырванному из контекста, судить нельзя. Это ведь проза, в ней фабула, сюжет важны, детали, язык… Язык, кстати, не блеск, — высказался Олег.

— Язык слишком литературный, чистый… — поддержал его Володя. — У того же Распутина язык подчеркивает индивидуальность, характер… А здесь все без-э-мо-ци-о-наль-но, — произнес он по слогам, скорее всего оттого, что собственный язык начал у него заплетаться. — Какой-то герой аморфный, чего-то желающий и не могущий…

— Не характерный, — выкрикнул Олег, словно сделал открытие.

— А я не согласна! Литературный язык — это замечательно! — воскликнула Аня. — Тургенев, Толстой, Достоевский, даже Горький…

Они не коверкали язык, хотя могли бы, типажи позволяли, и тем не менее все образы у них живые…

— Язык соответствует герою, — негромко произнес Сергеев, — но судить в целом о рассказе действительно невозможно, хотя очевидно, что автор — человек одаренный…

— Ты понял, что это не мое, — рассмеялся Черников.

— Ну, я твой стиль знаю, — улыбнулся Сергеев.

— Так я тебе оставлю этот рассказ «на почитать».

Черников опять невесть откуда вытащил мятые листы, передал их Сергееву.

— На твой суд.

— А кто автор? — поинтересовалась Аня.

— А вот Дмитрий Сергеевич прочтет, сочтет нужным, назовет автора, не сочтет, так и останется тайной узкого круга людей… — И, многозначительно подняв палец, произнес: — Хотя кое-где его уже внимательно прочитали…

И многозначительно переглянулся с Сергеевым.

Сашка незаметно смахнул со лба выступивший пот, притаенно передохнул, стараясь не встречаться взглядом с Черниковым, боясь ненароком раскрыться, отчего-то все больше и больше находя в своем нынешнем положении аналогий с революционерами. Может, поэтому все происходящее в эти дни воспринимал не всерьез, словно все это было не с ним, а с кем-то другим, похожим на него, а он лишь наблюдает со стороны… И отсюда, из его нового положения, было понятно, что Олег уже договаривается с Юлей о встрече, а значит, она еще не призналась ему в своем замужестве. Что Баяру нравится здесь, и он нашел о чем беседовать с Володей. (Может быть, о рассказе?..

Нет, Баяр не проболтается.) Что Аня явно неравнодушна к Сергееву (к старику!), а может быть, просто родственница… (Интересно, где его жена, дети…) И ему казалось, он догадывался, о чем думает писатель с усталыми и одновременно очень проницательными глазами, с улыбкой наблюдающий за всеми сразу. Несколько раз он сталкивался с его пытливым взглядом и торопливо отводил глаза.

Но вот Аня завела речь о последнем военном романе Сергеева, о недосказанной в нем правде, которая тем не менее доступна внимательному читателю, умеющему видеть между строк. Она сделала вывод, что, судя по всему, не обошлось без вмешательства цензуры, и Сергеев согласно кивнул.

— И не только государственной, но и собственной, авторской, — неожиданно признался он. — С одной стороны, не хотелось дразнить могущественное ведомство, поэтому о многом действительно только намекнул. — И, помолчав, добавил: — С другой — жестокие подробности мне не были нужны. Да, было огромное количество бессмысленных жертв. Особенно вначале. Болезни, грязь, подлость, голод…

Были предательство и мародерство. Элементарная трусость. В плен сдавались сотнями, тысячами… Каждый словно вдруг сбрасывал с себя все и оставался нагишом… И даже не так, как вы себе представляете, без одежды, нет. Обнажалась душа… Выявлялись жадность, мелочность, склонность к насилию, даже садизму…

— И вы все это видели? — уточнил Володя.

— Я это пережил, — с улыбкой произнес Сергеев.

— А ты возьми да напиши всю правду. Издай за границей, — вдруг посоветовал Черников. — Как говорят, Бог не выдаст, свинья не съест…

— Зачем?.. — спросил Сергеев. — Мы же были молоды в то время, и у нас были те же чувства и желания, что и у вас… Хотелось все познать, очень хотелось любви… Вы знаете, как нестерпимо хочется любви, когда вокруг смерть и жестокость?.. Мы ведь не только воевали, мы жили в тех же условиях, что и мой герой… Вот внутренний цензор и спрашивал, когда я писал, нужна ли жестокая правда в том полотне человеческих отношений моих совсем юных героев. Стоит ли акцентировать внимание на том, что не являлось главным в ощущении мира именно ими?.. Может быть, я когда-нибудь расскажу и об этой стороне, а может, это сделает кто-нибудь другой из фронтовиков-писателей…

— Вы воевали, пережили то, о чем мы совсем ничего не знаем. Вы ведь убивали, а разве после этого можно радоваться, влюбляться?.. — не поверила Аня.

— Есть враг, есть ты. И кто-то должен погибнуть, покинуть этот мир. Если ты не торопишься туда, значит, должен убивать… И нет альтернативы, белое и черное, бытие и небытие… Это объективная данность… Но я заметил, на войне быстрее течет время, человек быстрее проживает свою жизнь. И важно отразить эти движения души, эти стремительные изменения…

— А я с тобой не соглашусь, — прервал его Черников. — Все равно ты бы написал и о вшах, и о воровстве командиров, их бездарности, если бы не боялся…

— Мы не на войне, — уклончиво отозвался Сергеев. — В военное время, когда живешь среди себе подобных, что-то прощаешь людям, за что они прощают тебе… А в мирное время вдруг стать врагом всем окружающим?.. Во имя чего?

— Сергеич, ты не прав… Главное в этом мире — истина. Джордано Бруно пошел на костер ради истины. Галилей произнес: «А все-таки она вертится…». Гумилева расстреляли, потому что он не предал свою истину. А Маяковский сам застрелился, оттого, что не мог служить двум господам… Творец должен служить исключительно истине и не бояться осуждения общества или государства. Тем более, нашего, — Черников привстал, вскинул, словно указку, вилку с насаженной на нее картофелиной. — Что такое наше общество? Трясущиеся, кухонные мещане, не способные на борьбу интеллигенты… Я вот сейчас трусь о рабочий класс, вижу — правильно, что он в нашем обществе гегемон. Он работает и пьет, пьет и пашет до кровавых мозолей. Он чувствует ложь, несправедливость, собственное бессилие, оттого и пьет… А мы — витийствуем…

— Боря? — негромко произнесла Юля и, прижавшись к Черникову, что-то ему прошептала.

— Вот видишь, — качнулся Черников в сторону Сергеева, — наши слабости — это наши оковы. Это груз, который гнетет… Но мы не находим в себе сил от него избавиться…

Юля забрала у него вилку, и он замолчал, словно потерял нить рассуждений…

— Ну да, я не лучше тебя, даже хуже, но мне дано познать истину, с тебя же другой спрос… — с вызовом произнес Олег, завуалированно возражая и Черникову, и Сергееву.

Сашка подумал, что Черникову уже достаточно пить, и ему стало обидно за хозяина. Но тот нисколько не обиделся, спокойно произнес:

— Наверное, ты, Боря, в чем-то прав. Мне хотелось просто рассказать о том, как мы жили, какими были в их возрасте, — он обвел рукой стол. — Может, это поможет им ответить самим себе на вопросы, которых в любой молодости так много… И я не претендую на истину, скорее даже, я субъективен…

— Успокаиваем себя… Я и говорю — кухонные революционеры, — с ударением на «о» в слове «кухонные», ни к кому не обращаясь, пробубнил Черников. — Оттого муторно и тесно, оттого таланты спиваются или умирают в нищете от непонимания…

— Выходит, Вампилов — талант, а Валентин Распутин — не талант, — неожиданно вмешался Олег.

Черников вскинул голову, удивленно уставился на него и раздраженно произнес:

— Саня Вампилов — гений… Он классик русской драматургии, а Валя Распутин — талант, и он страдает, оттого пишет… И Гена Машкин — талант, но не раскрывшийся… Потому что в нем тоже живет цензор…

И замолчал.

Было очевидно, что все, кроме, пожалуй, мягко улыбающегося и словно отстранившегося от происходящего хозяина, пытались постичь логическую связь в высказанных тезисах.

— А Машкин политехнический ведь заканчивал, — вспомнила вдруг Аня. — Мне понравилось «Синее море, белый пароход».

— И рассказы у него есть неплохие, — поддержал ее Володя. — «Вечная мерзлота», к примеру, классика жанра.

— Не будем больше моим друзьям косточки перемывать, — недовольно произнес вдруг Черников.

Зависла пауза.

— Однако, пора нам всем по домам, — наконец прервала молчание Аня и поднялась. — Дмитрий Сергеевич, мы с Юлей сейчас все быстренько приберем… — и стала собирать посуду.

— А мы пока покурим… — поддержал ее Володя.

Все шумно задвигали стулья, некурящие Черников и Сергеев ушли в другую комнату, кабинет хозяина. Аня и Юля деловито засновали между комнатой и кухней, откуда донеслось журчание воды и звон тарелок.

Ребята вышли на улицу.

Поеживаясь от ощутимой ночной прохлады, закурили.

— Интересно, чей это рассказ Борис нам читал? — произнес вдруг Олег.

Сашка многозначительно посмотрел на Баяра, но его лицо как всегда не выражало никаких эмоций. За все время, которое он знал Согжитова, Сашка так и не смог понять, было ли это отражением азиатской мудрости или присущей Баяру флегматичности.

— А зачем тебе это знать, — отозвался Володя. — Рассказ, похоже, так себе… Язык — обычный, типаж тоже усредненный, если судить по этому отрывку.

— По отрывку не стоит, конечно…

— Это точно, — перебил Олега Сашка.

–…но ты же знаешь Черникова. Он выносит на обсуждение то, что хочет или похвалить, или размазать… — продолжил Олег, обращаясь к Володе.

— На этот раз он гения точно не открыл…

— А насчет формулировки понятия «гений» он вообще загнул, — выдохнул после глубокой затяжки Олег. — Вампилов — талант, да. Но не гений…

И, явно заинтересованно, спросил у Сашки:

— Кстати, а кто Юлю знает? Она у вас учится?

— Она — жена Бориса Ивановича, — подал голос Баяр.

— Правда, что ли? — не поверил тот. — Он же старик для нее…

— Правда, — подтвердил Сашка. — Во всяком случае, они живут вместе, и он так говорит.

— Ну, Иваныч… — то ли с осуждением, то ли с одобрением протянул Олег.

— А ты было и губу раскатал, — поддел Володя. — На чужой каравай…

— А что, не скрою, понравилась она мне, — не стал отказываться тот. — Симпатичная девушка, не глупенькая…

— Так уведи, — посоветовал Володя.

— Захочу — уведу…

— От Черникова не уведешь, — веско произнес Баяр.

— Отчего же, — возразил Сашка, вдруг поймав себя на мысли, что был бы рад такому развитию событий, и вспомнив, каким взглядом окидывала Маша Черникова и у того дома, и перед общежитием. — Мне кажется, ты ей понравился.

— Мне тоже так показалось, — не скромничая, согласился Олег. — Надо будет договориться о свидании. Одним словом, вы, мужики, ничего мне о ней и Черникове не говорили, и для меня она — свободная девушка.

И первым заторопился обратно…

Стол был уже чист, только в центре стояли недопитые бутылки и чистые рюмки. Хозяин и Черников вышли из кабинета. Они были неожиданно серьезны, и Черников не казался таким пьяным.

— Не будем всуе о вечном… — Черников разлил остатки водки в две рюмки, подал одну Сергееву и, не ожидая, пока остальные разольют вино, сказал «на посошок» и выпил. Морщась, закончил:

— Но согласись, Сергеич, Твардовский останется в истории не столько поэтом, сколько редактором мятежного и свободолюбивого «Нового мира»…

— Не стану спорить, это дело неблагодарное. Время рассудит…

Но, в свою очередь, думаю, Теркин все равно останется, хотя в нем тоже нет той правды, о которой ты говоришь…

— Нет правды, совершенно верно, — согласился Черников. — Может быть, и останется, но читаться будет иначе…

— Каждое поколение все прочитывает по-своему… Уверен, что современники Булгакова прочли его «Мастера» не так, как мы…

Юля, отпив немного, поставила свою рюмку и ушла одеваться. За ней, бросив взгляд в сторону явно не торопившегося Черникова, выскочил Олег.

— Эти самые современники о нем просто не слышали. В основной массе они его не читали… Да если бы и читали, современникам не дано понять истинную масштабность того, кто рядом… К тому же те, кто мог бы сказать веское слово, подсказать остальным, на кого смотреть, кого слушать, читать, как правило, сами озабочены дележом прижизненной известности и лавров… За что я уважаю Твардовского? За то, что он умел радоваться не только своей славе… — возразил Черников. И неожиданно спросил Сашку: — А вот ты, Жовнер, почти интеллигентный человек двадцатого века, читал «Новый мир» эпохи Твардовского?

Тот растерянно мотнул головой.

— Вот, пожалуйста… — сделал красноречивый жест Черников. — Будущий инженер, претендент на звание интеллигента, не читал самого главного журнала страны… Что он может создать нужного и важного, если он не прочел Анатолия Кузнецова, Виктора Некрасова, Вадимова, Солженицына? Если он живет в своем маленьком мещанском мирке и лелеет свои мелкие похотливые желания?

Хлопнула входная дверь, в коридоре стало совсем тихо.

— Он тупо будет служить этому обществу, этому государству и продолжать укреплять традиции соцреализма, в котором места истине нет, — Черников назидательно воздел указательный палец. — Нет, места ей не было и не будет, потому что он, несмотря на свой талант, как и все, будет стремиться только к большому корыту…

— Ну зачем ты так, Боря… Ты же не Господь, чтобы все знать наперед… Придет время, и «Новый мир» он прочитает. К каждому все приходит в свое время, когда он готов…

— Замечательная позиция… Но слишком философична для нашего времени… Ладно, Сергеич, ты про рассказ не забудь, посмотри…

С точки зрения приближения к истине… — Черников явно утратил интерес к спору.

Он стал обходить всех, прощаясь, долго держал и гладил тонкую Анину руку (словно раздумывая, поднести ее к своим губам или нет), вполголоса наговаривая ей комплименты по поводу неженского ее ума и материнской женственности. Наконец, вышел в прихожую.

За ним выстроились в очередь на выход и остальные.

Сергеев, ожидая, пока они оденутся, с улыбкой наблюдал за ними, наконец, простился с Черниковым, потом с ребятами, гурьбой высыпавшими на улицу и оставившими его наедине с уже одетой Аней.

Навстречу им в подъезд торопливо вбежал возбужденный Олег, довольно бросил Володе «договорился», попросил подождать его.

— Может, в кафешку зайдем? — предложил он, вернувшись.

Но настроения ни у кого не было, и они разошлись.

Сашка с Баяром пошли пешком в сторону студгородка. Олег, Володя и Аня — на трамвайную остановку, им до общежития было далеко.

— Ну, как тебе вечерок? — поинтересовался Сашка, когда они остались вдвоем.

— Жалко, Валентин Распутин не пришел, — немногословно отозвался Баяр. — И «Новый мир» надо будет почитать.

— У Бориса все комплекты есть, которые Твардовский редактировал, попроси… А как рассказ со стороны слушается?

Он даже перестал дышать, ожидая ответа.

— Нормально, — бесстрастно отозвался тот.

Такой ответ Баяра его не успокоил. Он представил, как Сергеев разложит на своем столе листы и начнет читать… Поймет ли он то, что Сашка хотел выразить?.. А если не поймет… Или молча вернет…

Напрасно он дал его Борису.

Хотел поделиться сомнениями с Баяром, но, взглянув на его лицо, отражающее буддийское спокойствие и отстраненность, передумал.

…На следующей неделе он прочитал «Утиную охоту» Вампилова и повесть Распутина «Живи и помни».

Пьесу он не воспринял, а повесть вызвала много мыслей, и он вдруг написал что-то похожее на рецензию, в которой сначала довольно детально пересказал сюжет, а потом отметил, что главная идея повести, ради которой все и написано, — пагубность раздвоения главного героя — Гуськова. И это раздвоение — следствие единственного неверного поступка — практически вычеркнуло героя из жизни общества и в конечном итоге — из жизни вообще.

Этот вывод перекликался с разговором у Дмитрия Сергеева. Валентин Распутин, на взгляд Сашки, тоже считал некую абсолютную истину важнее условностей, принятых в обществе, но его истина явно не была похожа на истину Черникова…

Он показал рецензию Лапшакову. Тот прочел ее неожиданно быстро и также неожиданно для Сашки поставил в номер, пояснив с улыбкой, что тем самым их многотиражка обойдет даже большие газеты. Что он имел в виду, Сашка не понял, но уточнять не стал, главное, что рецензия оказалась настоящей, а не никому не нужным сочинением.

Вышедшую газету прочли все «пегасовцы», но никто ничего не сказал.

Попала газета и к Черникову. Скорее всего через Баяра, тот сошелся с Борисом Ивановичем на почве трепетного отношения к «Новому миру» и теперь часто бывал у того.

Черников наведался в институт по делам (писал для «Восточки» материал о научной работе в политехе), сначала покритиковал за поверхностность рецензии, а потом похвалил за смелость.

— Для студенческой аудитории в самый раз. Доходчиво, и кое-что верно подмечено, — подвел итог он. — Главное, ты первый отреагировал, так сказать, из народа. Маститых опередил… Им теперь отмолчаться не удастся… В субботу соберется писательская братия, околитературные круги, вход свободный, настоятельно советую побывать. Надо привыкать к среде, в которой вариться собираешься…

Иммунитет приобретать от лести да зависти… И, кстати, Сергеев хотел с тобой поговорить…

Сашке не терпелось спросить, понравился тому рассказ или нет, но не решился.

Страшно хотелось похвастаться приглашением на собрание писателей (он воспринял это предложение именно как приглашение) перед сокурсниками или «пегасовцами», но сдержался, отдавая себе отчет, что первым это совсем неинтересно, а вторые могут позавидовать. Проговорился только Маше, но, как и следовало ожидать, та отнеслась к новости без интереса и только посожалела, что он не приедет к ней в Ангарск в субботу. И даже надулась, явно демонстрируя, что выбор между ней и какими-то писателями он сделал неверно.

Но, признаться, стоя перед двухэтажным особняком на одной из тихих улочек в центре города, вывеска на котором уведомляла, что именно здесь и обитают писатели, он малодушно подумал, что лучше было бы гулять сейчас с Машей по Ангарску. Наконец, решился, вошел. И понял, что никто ни о чем спрашивать его не будет. Разделся в маленьком гардеробе, стал лавировать среди знакомых друг другу и незнакомых ему солидных и несуетливых мужей.

Обрадовался, когда среди них увидел Баяра, который, казалось, чувствовал себя здесь в своей тарелке. Они устроились в самом конце небольшого зала, отдавая себе отчет, что гости здесь они явно непрошеные, стоически выдерживая проницательные взгляды серьезных и не очень писателей и кое-кого узнавая.

Импозантный и еще не старый поэт, публиковавшийся в «молодежке» под псевдонимом Владимир Скиф (Сашка однажды был на его вечере в институте), завсегдатаем прохаживался по залу, меняя маршрут от одного маститого к другому, словно теплоход, заблудившийся в тумане.

Высокая и худенькая молодая женщина с ярко горящими глазами, присевшая в первых рядах, периодически оборачивалась и перекидывалась фразами то с одним, то с другим писателем. Она тоже была здесь своей, хотя выглядела ненамного старше Сашки. Он на всякий случай поинтересовался у Баяра, кто это, но, как и следовало ожидать, тот не знал.

Зато, оказывается, мог подсказать, кто здесь известный поэт Иоффе, кто редактор альманаха. Неожиданно он оставил Сашку в одиночестве и пустился в рискованное путешествие по залу, всем своим видом показывая, что совсем не случайно находится здесь. Вновь в поле зрения он появился живо беседующим с бородатым Скифом. Усаживаясь рядом, не без гордости, пояснил:

— Владимир — неплохой поэт, обещал свою книгу подарить… А девушка эта — Лиля Ларик, корреспондент из «молодежки». О культуре пишет. Между прочим, у нее газета с твоей рецензией…

— Точно?

— Сам видел…

В зал вошли самые маститые, уже совсем старые писатели, ведомые секретарем, тоже далеко не молодым. Сашка их совсем не знал, но понял, что они самые уважаемые, по тому, как стремительно остальные стали занимать места в середине и конце зала, пока на передних рядах рассаживались вошедшие. Среди них был и Дмитрий Сергеев, но сел он не на первый, а на второй ряд, с краешку, словно не собирался долго засиживаться.

Потом поднялся секретарь писательской организации, сказал, что сегодня они собрались, чтобы обсудить ряд вопросов культурной жизни города и, в частности, застройки его центральной части, поэтому пригласили на встречу архитектора.

Архитектор оказался невысоким и плотным, с широкими ладонями и мощными плечами, похожим скорее на продавца в мясном ряду на рынке, чем на архитектора, но когда он стал рассказывать, каким видится силуэт старой исторической части города со стороны левобережья Ангары (на котором и находились политех и студенческий городок), а его помощники стали показывать эскизы, всякие сомнения отпали — в его мощных руках тонкая указка смотрелась вполне естественно.

Постепенно подходили опоздавшие, заполняя самые последние ряды, и Сашка увидел Черникова, вошедшего вместе с человеком, в котором сразу же узнал Валентина Распутина. Они присели с краю, о чем-то пошептались, потом стали слушать архитектора.

В предложенных эскизах писателям не понравились две высотные башни по обеим сторонам остроконечного польского костела, такой же достопримечательности города, как и дома, где жили или бывали декабристы, по этому поводу завязалась оживленная дискуссия, итогом которой стало согласие архитекторов изменить конструкцию данных сооружений, придав им более органичный для города характер.

После этого архитекторы скатали эскизы, главный архитектор поблагодарил творческую интеллигенцию города за внимание к их работе и, сопровождаемый помощниками, ушел.

Вторым вопросом стало обсуждение содержания альманаха «Ангара», который, судя по горячим выступлениям более молодых писателей (того же Скифа), не устраивал большинство ни содержанием, ни качеством публикуемых произведений, и, тем более, своим невниманием к молодым талантливым авторам. Обсуждение было страстным. В нем приняли участие и Геннадий Машкин, и Валентин Распутин, и Дмитрий Сергеев. Они не столь напористо, как Скиф, но аргументированно поддержали мнение, что альманах прежде всего должен быть площадкой для молодых, а известные авторы — члены Союза могут печататься в центральных толстых журналах.

— Если бы их там публиковали, — выкрикнул кто-то из зала.

— А их и так публикуют, — ответил за всех обиженный этой репликой секретарь. — Наша организация на высоком творческом счету, в ней состоят талантливые, известные авторы. И опытные, и молодые, как тот же Геннадий Машкин или Валентин Распутин, еще совсем недавно ходившие в начинающих… Так что не надо сеять раздор и делить… — И анонимно посоветовал: — Дотягивайтесь до уровня, поднимайте важные темы, социально востребованные…

— Конъюнктурные тоже можно, — ехидно подсказал Черников.

— И конъюнктурные, а что в том плохого?.. Ты, Борис, сам пишешь то, что требуется, на злобу дня, — отпарировал секретарь. — Задача нашей социалистической литературы — воспитание людей на положительных примерах, и тут нельзя не откликаться на общественные проблемы…

Черников хмыкнул, но в спор вступать не стал, только выговорил свое последнее слово благостно кивнувшему Распутину.

— А что касается качества публикаций в альманахе, оно действительно оставляет желать лучшего. И правильно критикуют наши товарищи. Члены редколлегии, главный редактор должны это учесть, сделать выводы, — подвел черту секретарь.

— Пока главным будет нынешний главный, ничего не изменится, — выкрикнул кто-то из задних рядов.

— Вопрос о главном редакторе мы сегодня рассматривать не планировали и не будем, — заявил секретарь. — Соберется бюро, там и рассмотрим, есть в этом необходимость или нет. — И, глядя на пожилого, краснолицего, с сединой на висках мужчину, вероятно, главного редактора или сотрудника альманаха, поинтересовался: — А рукописи-то молодых есть в редакции?

— Есть рукописи, — не стал кривить душой тот. — Но качество…

Договорить ему не дали. В центральной и задней части зала, в которой и сосредоточились те, кто относил себя к молодым (хотя большинство из них почти годилось Сашке в отцы или, по крайней мере, в старшие братья), загудели, запротестовали, забивая голос редактора альманаха. С мест стали выкрикивать фамилии тех, кому было уже отказано без объяснения причин, кого вот уже многие месяцы не удосужились прочесть, у кого даже не приняли рукописи на рассмотрение, опять же, не объяснив причину. Краснолицый пытался что-то отвечать, потом еще больше запунцовел и, махнув рукой, сел на место. Поднявшийся на выручку секретарь воздел руку вверх и так подождал, пока гам стихнет, затем негромким голосом, заставляя всех вслушиваться, а оттого еще больше успокаиваться, стал объяснять непростые финансовые проблемы, не позволяющие увеличить периодичность или же объем альманаха, дабы он мог вместить всех желающих опубликоваться, загруженность членов редколлегии, не успевающих прочесть все рукописи, наконец, сослался на художественную слабость и неактуальность значительной части предлагаемых произведений, что опять вызвало бурю негодования. Эта перепалка, наверное, продолжалась долго, если бы за тонкой стенкой, отделяющей зал от коридора, не сорвался с гвоздя висевший у двери огнетушитель и не завертелся на полу, поливая белой пеной стены и доставая разгоряченных спорщиков.

Задние ряды повскакивали, ринулись вперед, выплескивая накопившуюся энергию нервным смехом и едкими репликами по поводу случившегося. Это разрядило возникшее раздражение, крики «Заканчивай бодягу!» и «Пора в буфет!» перекрыли все остальные, и народ, не ожидая команды, стал потихоньку вытекать в коридор, группируясь в кружки и продолжая теперь уже свое, кулуарное обсуждение.

Сашка вышел вслед за Баяром, который уверенно направился в сторону Черникова, разговаривающего с той самой журналисткой из «молодежки». Тут же недалеко обменивались мнениями Распутин с Машкиным. Сергеев что-то обсуждал со спокойным и чинным Иоффе. Баяр молча встал рядом с Борисом Ивановичем, и Сашка пристроился рядом, не зная, как себя вести.

— Вот, Лилечка, кстати и тот самый Жовнер, который сие нащелкоперил, — вдруг сказал Черников и громогласно добавил: — Валя, иди, я тебя с твоим юным критиком познакомлю.

Чувствуя, что стремительно и неудержимо краснеет, Сашка попытался спрятаться за Баяра, но Распутин уже шагнул в их сторону, с мягкой, заведомо прощающей улыбкой оглядел всех сразу, поздоровался с журналисткой и поинтересовался, глядя на Черникова, но держа в поле зрения и Сашку:

— И как, разгромно покритиковал?

— Ну да, ты же еще не видел. Дай-ка, Лилечка… — Черников взял у Ларик газету, развернул, протянул Распутину. — Во всяком случае, объемно… — И уже серьезно, без иронии, произнес: — Тем не менее, почитай, кое-что он верно подметил… Вот, правда, Лиля со мной не согласна…

И провокационно прищурился.

Эта манера Черникова хвалить человека и одновременно унижать, или, унижая, расхваливать, бесила Сашку с той поры, как он его узнал. Но именно это и делало Черникова занимательным и запоминающимся собеседником.

— Борис Иванович, не надо передергивать… Мы с юношей не оппоненты, — она окинула Сашку внимательным и заинтересованным взглядом. — В принципе есть любопытные мысли, при авторе повести будет сказано, — она стрельнула глазами в сторону Распутина.

— Хотя, на мой взгляд, кое-какие высказывания спорны… Я с ними не соглашусь. Ну и мастерства, естественно, не хватает, — перевела взгляд больших карих глаз на Сашку, улыбнулась. — Хотя, юноша ведь университетов не заканчивал, а значит, ему стилистические погрешности можно простить…

Распутин молча читал рецензию.

Подошел Машкин, заинтересованно прислушался. Пристроился рядом, заглядывая в газету.

— Познакомься с рецензентом… — отвлек его Черников, указав на Сашку. — Александр Жовнер, между прочим, студент политехнического, будущий геолог…

— Геолог? — обрадовался Машкин. — Коллега, значит… Наш брат талантлив, ничего удивительного, профессия романтичная…

— Не совсем геолог, — невнятно буркнул тот, но никто не расслышал.

— Каждое «поле» — готовая повесть, только не ленись…

Распутин скользнул по Жовнеру взглядом, продолжая складывать газету удобнее для чтения, произнес:

— Рад познакомиться… Приятно, что читают журналы не только лирики… Оценивать не стану, не читал… — И спросил: — Стихи пишете?

— Нет, — мотнул головой Сашка.

— Рассказ написал, Дима Сергеев читал… — ответил за него Черников и тут же поинтересовался у подошедшего Сергеева. — Как тебе рассказ, Дмитрий Сергеевич?

— Который ты дал? — уточнил тот, не слышавший их разговора. — Неплохой… Давай, показывай своего протеже, не интригуй…

— Вот он стоит…

Черников указал на совсем растерявшегося Сашку.

В глазах Сергеева промелькнуло удивление. Сашка приготовился услышать что-нибудь неприятное, но тот сказал:

— Замечательно… Об остальном мы с ним наедине… — И, понимая, что все же должен что-то сказать, добавил: — Рассказ есть, только чуть-чуть надо поработать… И я готов в альманах рекомендовать…

— Давай и я почитаю, — предложил Машкин. — Мне интересно, что коллега сочиняет…

— Доработаем и дадим, — пообещал Сергеев и повернулся к Сашке.

— Не возражаешь?

Тот согласно покивал.

— А теперь мы отойдем с автором, где потише, пошепчемся…

— Метерлинка напоминает, — услышал, отходя, Сашка голос Черникова. — Ничего не происходит вроде, а читаешь… Но работать надо много…

И эта фраза застряла в голове. Он все повторял ее, не понимая и не постигая смысла, потому что о Метерлинке услышал первый раз.

Сергеев остановился у окна, в стороне от все еще продолжавших обсуждать собрание разгоряченных писателей, остужаемых ворчащей уборщицей, протирающей полы от осевшей пены. Протянул рукопись рассказа.

— Я почеркал немного карандашом, вопросы кое-где поставил.

Посмотри и заходи домой ко мне. — И, пристально глядя на Сашку, негромко, так, чтобы слышал только он, произнес: — Что же касается твоих отношений с куратором из органов, Борис мне сказал об этом, принимай решение сам. Только учти, полутонов в таких делах не бывает. И переиграть такую машину ты не сможешь. Здесь либо нужно соглашаться, либо категорически отказываться… Но выбор только за тобой. И тайна выбора останется только твоей. Что бы ты потом ни говорил, никто не будет верить до конца… Это как метка… — И завершил: — Вот такая печальная дилемма…

Сашка кивнул, не зная, что говорить, и совсем не представляя, как он будет доделывать рассказ, что там еще можно изменить или дописать, стал сворачивать листы в рулон, не замечая этого. Проходившие мимо Распутин, Машкин и Черников (Распутин тоже держал в руке свернутую газету) предложили пойти в буфет, выпить пива. Сергеев пошел с ними, а Сашка остановил направившегося следом Баяра, убеждая, что им сейчас никак не стоит идти с остальными в буфет, не размазывать первое впечатление друг от друга, и тот ему поверил. По всему было видно, что он относится к нему сейчас с большим, чем прежде, уважением.

Они вышли на улицу, вдохнули прохладу весеннего вечера, пошли к центру, решив зайти поужинать в любимую студентами всего города пельменную, где порции были большими, пельмени — вкусными. И по пути, и за столиком, вылавливая из бульона душистые полумесяцы, все вспоминали разные моменты собрания, уточняя имена действующих лиц, все более возбуждаясь от понимания того, что и разговоры, и споры, и даже скандалы, свидетелями которых они стали, были гораздо интереснее, чем в их обыденной жизни.

— «Новый мир» надо весь прочитать, — неожиданно дал себе зарок Баяр. — И другие толстые журналы смотреть надо… Ты у Машкина что-нибудь читал?

Сашка не вспомнил.

— А он, между прочим, ваш геологоразведочный закончил… И вообще, мы мало иркутских писателей знаем, надо восполнить пробел, «Ангару» почитать. — И неожиданно сменил тему: — А эта Ларик, вообще, эрудит… Мы с ней немного пообщались. Кстати, она твою рецензию раскритиковала, просто не стала об этом Распутину говорить. — И, заметив, что Сашка огорчился, добавил: — Но сказала, что у тебя, несомненно, есть способности, только не развитые, и что надо было тебе в университет поступать.

— Ну да, великая прорицательница, — все же не сдержал обиды Сашка. — Будто после университетов все писателями становятся. Вот Чехов — врачом был, Шолохов вообще не учился, Платонов — технарь…

— Это точно, — поддержал его Баяр, тем самым подтверждая их политехническое единство.

…В следующие недели так все завертелось в преддипломной суете, что к Сергееву заглянуть не было времени, хотя Сашка исправил отмеченные фразы, и, подумав, согласился с тем, что было вычеркнуто карандашом. Даже с Машей виделись только в институтских коридорах, пробегая мимо друг друга, она — на зачет, он — на консультацию, она — на защиту курсовой, он — на зачет…

Конец ознакомительного фрагмента.