Человек в трех измерениях
Признавая важность типизации человека по различным основаниям и плодотворность таких усилий в понимании человека, авторы пытаются выработать системно-философский подход и предлагают рабочую гипотезу, согласно которой человеческое бытие имеет три измерения – это «человек естественный», «человек искусственный» и «человек сверхъестественный», или, другими словами, «дочеловек», «человек» и «сверхчеловек». Это не три стадии развития человека, не три типа, а одновременно существующие в каждом человеке три ипостаси. Для специалистов философов, преподавателей и студентов вузов. В формате a4.pdf сохранен издательский макет.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Человек в трех измерениях предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
©Губин В.Д., Некрасова Е.Н., 2010
©Губин В.Д., Некрасова Е.Н., c изменениями, 2018
© Российский государственный гуманитарный университет, 2018
Предисловие
В этой книге мы, отталкиваясь от многочисленных попыток типизации человека по различным основаниям и признавая важность и плодотворность таких усилий для понимания человека, пытаемся выработать системно-философский подход и предлагаем рабочую гипотезу, согласно которой человеческое бытие имеет три измерения — «человек естественный», «человек искусственный» и «человек сверхъестественный», или, другими словами, «дочеловек», «человек» и «сверхчеловек». Это не три стадии развития человека, не три типа, а одновременно существующие в каждом человеке три ипостаси; при этом одна (например, дочеловеческая) может быть более развита, а человеческая и сверхчеловеческая существуют скорее виртуально, чем реально.
Данную типологию можно выразить и во временны́х терминах: «естественный человек» — это человек прошлого, «искусственный» — человек будущего, а сверхчеловек — человек настоящего. Естественный человек, как архаический, так и современный, массовый, все время обращен к вечным образцам и архетипам, созданным когда-то в прошлом. И это позволяет ему построить защиту против ужаса непредсказуемо развивающейся истории. Прошлое подавляет его своим величием, недоступностью для изменения. В прошлом был золотой век, в прошлом жили великие герои. От того, правильно или неправильно мы понимаем и истолковываем прошлое, зависит наше настоящее.
Искусственный человек — это человек будущего, это всегда проект, он устремлен вперед, для него настоящее — лишь ступенька к будущему, будущее манит, обещает, что за следующим поворотом начнется подлинная, удивительная жизнь. «Сердце будущим живет, настоящее уныло…» (А.С. Пушкин). Для него главная категория — возможность. Возможность — условие свободы. Только она позволяет ему вырваться из мертвящей и давящей необходимости. Искусственный человек всегда озабочен и тревожен, потому что остро переживает открытый перед ним временной горизонт, в котором много неизвестного и то, что не вызывает никаких сомнений, — смерть. Забота есть не что иное, как переживаемая временность. Из этой переживаемой конечности жизни вытекает осознание собственной способности быть, быть свободным.
И наконец, сверхъестественный человек — это человек настоящего, только он может остановить мгновение и жить в нем, в любом восприятии открыть сложность и многообразие мира. Только настоящее актуально, и только оно позволяет нам чувствовать себя живущими здесь и сейчас, позволяет что-то действительно сделать в своей жизни, а не воевать с призраками прошлого и обманываться обещаниями будущего.
Дочеловеческое — это животное начало, полное энергии, первобытной силы, начало бездуховное, наивное. Та часть нашего существования, которую можно назвать естественным человеком, — это индивид, слепо верящий всему, что ему говорят от имени общества и государства, человек «стада» (Ницше), сентиментальный, как ребенок, и жестокий, как зверь, преданный и жадный, ни к чему не стремящийся, не обладающий какими-либо талантами и способностями и ничуть этим не озабоченный. До-человеческое измерение — неисчерпаемый и необходимый ресурс для человека и сверхчеловека. Оно составляет как бы базовый слой, базовую модель человека.
В «дочеловеческой» ипостаси индивид не обременен рефлексией, не мучается проблемами собственного предназначения, в определенном смысле он постоянно пребывает в детском возрасте, и можно только позавидовать его слепой вере в прошлое, в то, что бывшее однажды будет таковым всегда. Согласно Г. Гурджиеву, каждый человек имеет сущность и личность. Сущность — это характер человека, совокупность его самых простых реакций на других людей, то, что складывается с самого детства и потом почти не меняется. Личность — это то, что мы получаем извне: знания, умения, правила жизни. Личность — это то в нас, что не наше. У большинства людей очень мало своего собственного. Все, что у них есть — идеи, убеждения, взгляды, — большей частью взято из разных источников. У большинства людей сущность развивается до 12–15 лет, пока формируется характер, и потом останавливается в своем развитии. А личность может развиваться сколь угодно долго. Человек заканчивает школу, университет, пишет книги, становится известным ученым, а в своей сущности он остановился в развитии уже давно, в сущности он остался наивным ребенком. Он ведет себя беспомощно и глупо, когда нужно принять важное решение относительно своей судьбы или судьбы близких, он верит на слово всевозможным политическим демагогам и проходимцам. Случается, что некоторые аспекты сущности останавливаются в своем развитии в пять-шесть лет, а дальше все собственное кончается. Остальное оказывается чужим: или взято из книг, или создано благодаря подражанию готовым образцам. Бывают случаи, когда сущность растет параллельно личности, но в условиях современной цивилизованной жизни они весьма редки. Сущность имеет больше шансов развиться у простых людей, которые живут в трудных условиях борьбы и опасностей. Но, как правило, личность у таких людей развита очень слабо, им не хватает воспитания и образования, не хватает культуры.
Алкоголь или наркотики могут усыпить личность, она как бы исчезает на время, и остается одна сущность. «И случается так, что человек, полный всевозможных возвышенных идей, симпатий и антипатий, любви, ненависти, привязанности, патриотизма, привычек, вкусов, желаний и убеждений, оказывается совершенно пустым, лишенным каких бы то ни было мыслей, чувств, убеждений и взглядов. Все, что раньше волновало его, теперь оставляет совершенно безразличным. Иногда он видит искусственный и мнимый характер обычных своих настроений и громких слов, а иногда просто забывает о них, как будто их и не было… Все, что ему удается найти в себе, — это несколько инстинктов, наклонностей и вкусовых предпочтений. Он любит сладкое, любит тепло и не любит холода, ему неприятна мысль о работе; или же, наоборот, ему нравится идея физического движения. Это все»[1].
Человек в естественном состоянии — это человек неразвитой сущности, в нем человеческое существует еще в потенциальном виде, он подобен ребенку, обещающему стать взрослым, умным, порядочным, успешным. Но далеко не всем удается выполнить это обещание. Поэтому Ницше и говорил, что человек — это великое обещание.
Дочеловеческое, естественное существует и в искусственном человеке, и даже в сверхчеловеке, потому что гений — это человек, сохранивший в себе детское начало, детскую впечатлительность, человек, так никогда и не ставший взрослым. И как ребенок, он остается ближе к природе. Вообще непонятно, чего больше в гении — природного или человеческого. Гением надо родиться, им нельзя стать. В определенном смысле гений также является моделью человека, только не базовой, а идеальной. Он — свидетельство того, на что способен человек, какие в нем скрыты великие потенциальные возможности.
Наша «искусственная ипостась» существует только в постоянном напряжении между двумя полюсами — сверхчеловеческим (поскольку человек есть образ и подобие Божие, в нем может проявиться гениальность, например, в любви, в поисках смысла жизни; он способен на такие действия, которые не имеют естественной причины: любовь, свобода, долг и т. д.), и дочеловеческим (человек никогда не может освободиться от агрессивности, злобы, зависти, ненависти, как бы его ни «дрессировали», как бы он себя ни дисциплинировал, ни развивал свои душевные и духовные качества).
Только в своем «искусственном состоянии» человек начинает размышлять о проблемах своего существования, о тайне своего происхождения, о том, кто он и откуда пришел в этот мир. Только здесь человек начинает постигать принципиальную негарантированность своей жизни ни Богом, ни природой, свою безопорность, только здесь возникает страх перед небытием, смертью и страх перед бытием: страх не состояться как человек, страх от безвыходности существования, поскольку он все время знает, что завтра придется снова жить, завтра содержится в бесконечности сегодня. Отсюда ужас бессмертия и вечная драма существования.
А поэтому искусственного человека все время тянет вернуться к природной простоте, к механическому существованию, когда не надо ни за что отвечать, когда не ты напрягаешься и что-либо делаешь, а через тебя делается, мечтается, любится, когда с тебя снимается ответственность за тот способ, каким ты существуешь в мире, когда верится, что рано или поздно тебе автоматически будет отмерено определенное количество добра, мудрости, счастья. Огромное количество всевозможных обществ и общин, пытающихся жить в гармонии с природой, отвергающих достижения цивилизации, а заодно и моральные представления, — все это говорит о том, как сильна тяга человека к естественному состоянию. Так же сильна, как и тяга к сверхчеловеку: хочется стать мудрым, могучим, обладать сверхчеловеческими способностями. В конечном счете — стать Богом. И хотя это бесполезная страсть, но человек без нее невозможен.
Человек никогда не находится устойчиво и постоянно в каком-нибудь одном способе существования, а мигрирует, мерцает, перетекая из одной ипостаси в другую. Это особенно относится к собственно человеческому, т. е. искусственному, состоянию. Если человек — это стремление быть человеком, то это стремление «быть» постоянно, это постоянное усилие. Никто не может сказать себе: ну все, я наконец-то стал человеком. Никто даже не может сказать себе, что он человек. «…В отличие от всех прочих существ человек никогда не убежден и не может быть убежден, что он человек (так же как тигр не сомневается, что он тигр, а рыба уверена, что она — рыба)… Человек, в отличие от остальных существ, никогда не является собственно человеком[2], т. е. самим собой. Быть человеком — значит быть жизненной задачей, грозным, рискованным приключением на грани самого человеческого бытия. Обычно я говорю, что человек — это драма»[3].
Мы все время пытаемся стать людьми, это, собственно, основное наше занятие. Стать человеком не означает получить профессию, должность, добиться уважения окружающих — все это, конечно, важно, но не является основным признаком человеческого существования. Человека все время не удовлетворяют в полной мере все его свершения и достижения. Человек — это только идея, созданная фантазией, воображением, это путеводная звезда, которая освещает нам путь в часы уныния среди мертвой повседневной рутины, серого водоворота будней. Человек является метафорой самого себя потому, что все подлинно человеческие чувства — это вещи невозможные. Невозможна любовь, которая только в краткие минуты жизни посещает человека, а потом растворяется в обыденной суете и уходит, человек чаще всего любит тогда, когда любить нельзя, когда это опасно, когда угрожает смерть (если в повседневной жизни это не так заметно, то весь опыт художественной литературы, все ее сюжеты и коллизии свидетельствуют о таком положении вещей); невозможна совесть как постоянная и ровная настроенность жизни: если человек не святой, то подавляющее время своей жизни он выкручивается, приспосабливается, интригует, лжет и обманывает, чтобы добиться своих целей, мучается от этого, стыдится, переживает и необычайно гордится однажды совершенным совестливым поступком. И совесть, и любовь, и мудрость — эти бытийные состояния, проявления бытия в нас — являются лишь метафорами истинной жизни.
Три измерения нашего бытия сосуществуют так же, как сосуществуют, например, чувственность, рассудок и разум. Будучи противоположными, они дополняют и взаимно обогащают друг друга. Никто не живет только чувствами или только разумом, но у различных индивидов более развито либо то, либо иное начало. Развито до определенного предела, дальше которого начинается патология. Так, человек, в котором естественное, природное начало развито необычайно сильно и затмевает все другие ипостаси, больше похож на животное, чем на человека; так же патологичен сверхчеловек, который настолько ушел вперед в своем развитии, что в нем как будто не осталось никаких обычных человеческих качеств: слабости, страха, лукавства, хитрости и душевного трепета. Он словно вылит из одного куска стали и подавляет нас своим величием. В обычном человеческом состоянии все три измерения более или менее сбалансированы, взаимопроникающи, не имеют никаких четких контуров и границ, отличающих одно состояние от другого. Человек не может дать себе отчет, в каком измерении находится сейчас, какая часть его существа вынуждает его поступать так, а не иначе. Почему, будучи в ясном уме и зная последствия своих поступков, он все равно вершит зло? Почему обрекает себя на неизбежное поражение, берясь за такое дело, на выполнение которого заведомо не хватит жизни? Почему огромное большинство людей в зрелом возрасте считают, что еще и не начинали жить, а живут как бы начерно, предварительно? Чего здесь больше — мудрости, верящей в бессмертие души и вечную жизнь, сверхчеловеческого начала или детской наивности, инфантильности?
Главной задачей данного исследования является попытка проследить, как проявляются три вышеуказанных измерения бытия человека в настоящее время, когда человечество все более сливается в безликую однородную массу, когда выходцы из самых нижних, маргинальных, слоев становятся вождями партий, президентами, «отцами нации», а гениальные поэты или композиторы, приспособившись к рыночной конъюнктуре, прославляют их деяния, превратившись в государственных служащих, работающих по найму. Когда «свирепствует» массовая культура, позволяющая любому человеку, овладевшему соответствующей техникой или технологией, удачно симулировать духовную деятельность. Когда сама реальность становится симулякром, разыгрываемым спектаклем. В мире спектакля реальность затмевается гиперреальностью и может существовать только на грани между игрой и реальностью, а «подлинное» и «имитация» неразличимы или даже меняются местами. В мире постмодерна имитация — уже не антипод подлинности, а необходимое ее дополнение. Подлинное, чтобы существовать и оказывать влияние, вынуждено еще и имитировать само себя, в том числе имитировать свою подлинность. Чтобы выжить в этом мире, подлинное вынуждено играть по существующим здесь правилам.
Так, если считать «массу», «стадное состояние» до-человеческим, то теперь без преувеличения можно сказать, что масса живет ныне в каждом человеке. Если во времена Ницше и многие десятилетия позже общество было, упрощенно говоря, поляризовано на массу и элиту, то сейчас любой человек, относящийся к элите по образованию, воспитанию, творческому характеру деятельности, является в какой-то части человеком массы. Он служит той или иной организации, выполняет соответствующие ритуалы, не имеющие смысла с точки зрения жизненной целесообразности, находится под магическим воздействием средств массовой информации, невольно или осознанно разделяет те или иные иллюзии и предрассудки относительно социального устройства, устройства мира, человеческих потребностей. Все меньше у него силы для внутреннего сопротивления миру, где все размыто, неопределенно, где каждый день исчезают одни ценности и, на глазах у всех, опытными политтехнологами конструируются новые. Мы причастны массе в той степени, в какой боимся проявить свое Я, выразить свою индивидуальную позицию. Боимся власти, полиции, цензуры, общественного мнения. Мы причастны массе в той степени, в какой не пытаемся тщательно взвешивать последствия своих поступков, надеясь на благосклонную судьбу, мудрость общества, неумолимость прогресса, благодаря которому в мире, как нам кажется, неуклонно и автоматически уменьшается количество зла. Мы причастны массе в той степени, в какой мы — дети своего времени и отдаемся суете злободневных событий и бессмысленной сумятице социальной жизни, не умея оценивать события с точки зрения вечности.
В настоящее время трудно представить себе человека как независимого, обособленного индивида, переживающего свою уникальную экзистенциальную ситуацию помимо власти, которая пронизывает все отношения; помимо усредненного, идеологически выхолощенного языка, на котором этот уникальный индивид должен говорить, хотя бы целях самосохранения; помимо способов осознания и описания человеком самого себя, разработанных философией, социологией, политикой; помимо «стиля эпохи», в который люди погружены и из которого не могут вырваться. Все люди, до мелочей, до самых интимных переживаний, удивительно похожи друг на друга, потому что живут по общим образцам. И чем более они умны и интеллигентны, тем более похожи, ибо много знают и чаще всего не замечают, что приобретенные чужие мысли, чужой взгляд на мир входят в плоть и кровь собственного характера и кажутся своими. Очень многое в личностях не из личного опыта, а из литературы.
Русская литература в XIX — XX вв. создавала шкалу ценностей, по которой судилась эпоха. Подобная гипертрофированная значимость ее иногда выглядела абсурдной, нелепой, но тем не менее всегда имела место: по литературе судили о действительности, в ней видели высший суд. И. Бунин писал в своем дневнике в 1918 г., что литературный подход к жизни отравил нас: всю громадную и разнообразную жизнь России последнего столетия разбили на десятилетия и каждое определили его литературным героем — Чацким, Онегиным, Печориным, Базаровым. Все это, с его точки зрения, совершенная нелепость, ибо героям, которым подражали, было всего по 18–20 лет. Тем не менее никуда не деться от того факта, что по литературным героям судили о конкретной эпохе.
Но дальше — хуже. Если XIX век породил великую литературу, то в ХХ в. появляются уже не писатели, а «инженеры человеческих душ». И люди начинают подражать Павлу Корчагину, Чапаеву, героям романов А. Панферова или Л. Соболева, писателей, которые в силу их литературной убогости и откровенной идеологичности могли быть отнесены только к «низкой» культуре, но они возносились властью, делались эталоном советского искусства. И люди делали свою жизнь «по Ильичу», «по Корчагину», «по Стаханову», т. е. по персонажам, выдуманным или сконструированным идеологией.
Люди малокультурные, плохо знающие литературу и не зависимые от нее, как, впрочем, и от современных тенденций в живописи, театре, музыке, казалось бы, должны быть более самобытными, но и среди них, как правило, существует огромная масса одинаковых предрассудков. Там господствует мифология, иногда наивная, иногда довольно искусная. Например, главным мифом, наиболее адекватно описывающим русскую историю, является миф о вечном возвращении. Все повторяется, потому что ни из каких исторических уроков не делается выводов, потому что никогда не продумываются до конца причины и следствия социальных потрясений. Есть много других мифов: о богоизбранности русского народа, о загадочной славянской душе, о благодати, которая выше закона, и т. д. Очень действенным является миф о «мире»: навалимся всем миром, на миру и смерть красна и т. д. Вместо декартовского «один на один с миром», «здесь и сейчас» — установок, свойственных искусственному человеку — существует, как говорил в своих лекциях М.К. Мамардашвили, исконно российское — «вместе», «завтра» и «может быть».
Сейчас во многом роль литературы и искусства выполняют СМИ, они формируют вкусы, потребности, интересы человека, который теперь состоит из взаимозаменяемых блоков — можно вынуть один и поставить другой. Ничего не меняется от того, что человек осознает производимые над ним манипуляции. Он может никогда не смотреть телевизор, но он не в силах не приспосабливаться к окружающей массе, не говорить на ее языке, разделять ее опасения и надежды, пусть даже недоверчиво ухмыляясь и понимая свою уникальность и непохожесть на остальных[4].
В современном постмодернистском мире естественное и сверхъестественное, добро и зло, виртуальное и реальное настолько переплелись и настолько взаимообусловлены, что на первый взгляд кажется действительно невозможным разделить их. «Чему противостоит СПИД, не более ли ужасающей вероятности сексуальной эпидемии, всеобщей сексуальной скученности? Та же проблема и с наркотиками; отложим в сторону драматизацию и спросим себя: от чего нас защищают наркотики? Какую увертку представляют они перед лицом еще худшего зла — умственного отупения, нормативного обобществления, универсальной запрограммированности? То же можно сказать и о терроризме: это вторичное, вызывающее реакцию насилие, возможно, защищает нас от эпидемии согласия, от политической лейкемии и упадка, которые продолжают углубляться, а также от невидимого, но очевидного влияния Государства. Все вещи двойственны, все имеет оборотную сторону. В конце концов, именно благодаря неврозам человек оказывается надежно защищен от безумия»[5].
Человек глубоко вовлечен в мир симулякров, где невозможно отличить правду от вымысла, живое от неживого, страсть от имитации. Симулякрами может быть все: любовь, секс, смерть, политика, война. Самодостаточные знаки — симулякры — поглотили собой предметы, т. е. реальность в привычном смысле слова. В симулятивной реальности постмодернистского общества нельзя четко провести грань между «собственно» реальным и «всего лишь» фиктивным. Эта реальность соткана из фикций, и, напротив, эти фикции сделались единственной реальностью. Человек становится симулякром и не может дать себе отчет в том, действительно ли он существует, или через него существуют некие силы, формирующие его и вызывающие его к жизни. Проблема существования — это проблема преодоления кажущейся жизни, которая постоянно преследует нас. Мы часто имитируем жизнь; всякое частичное, нечистое и в этом смысле неполное существование — это всегда имитация. В ту секунду, когда я чувствую себя добрым, эта доброта уже существует в виде имитации: все говорят добрые слова, все стремятся быть добрыми. То же самое происходит, когда я хочу высказать мысль о чем-то. Но нет в мире ни одного обстоятельства и ни одной вещи, о которых уже не высказано много мудрых мыслей. Моя мысль будет только имитацией моего ума, моей способности оригинально мыслить. Вокруг все добрые, все умные, все верующие, и в то же время вокруг столько злобы, глупости и отчаяния, которым вроде бы неоткуда взяться. Следовательно, все вокруг заполнено симулякрами, не отличимыми от истинных образцов. Прорваться через симулякр, через имитацию можно только через попадание в стихию добра, в стихию мысли, в стихию любви, веры. Мысль о чем-либо всегда вторична, о чем бы мы ни думали, что бы ни делали предметом своего размышления, об этом до нас уже думали тысячи людей, и нет необходимости еще в одной мысли. Но есть еще чистая мысль, способность мыслить вообще, попадание в особое состояние, в котором может родиться любая мысль, также и вера есть прежде всего не вера во что-то или в кого-то, но особое состояние души, вера имеет своим предметом веру. Прорваться через симулякры к действительной жизни, ощутить себя живым, а не продуктом манипуляции можно через творчество самого себя, своего слова, своего оригинального, самобытного поступка.
«Единственная ценность, которую мы ищем во всех проявлениях себя и окружающего, — это живое… Реальная человеческая психология строится на оживлении того, что мертво. Мы оживляем мертвые слова, мертвые жесты, мертвые конвенции. Единственное наше трепетное, то есть волнующее нас, отношение ко всему этому в действительности сводится к тому, что за всеми симуляторами и привидениями, за вещами — мы ищем жизнь. И себя как живущего. Ибо ощущать себя живым совсем не просто»[6].
С нашей точки зрения, быть живым — значит пребывать одновременно в трех ипостасях, ощущать в себе жизненную силу породившей нас природы, приходить в отчаяние от невозможности самопознания и адекватного самовыражения, мечтать о радикальном духовном преображении и верить в то, что есть некий смысл, поиски которого и составляют основной лейтмотив человеческого существования.
Как отдельный человек не может объективно рассказать о себе, вывернуть себя наизнанку, так и современная наука о человеке — антропология — не может быть беспристрастной, похожей на физику. Антрополог нагружен ценностями своего времени, предпочтениями, философской ориентацией. Но главная трудность заключается в том, что в конечном счете основным объектом исследования является он сам. А о себе он знает меньше всего, слишком близка дистанция. В то же время другие о нем знают еще меньше, потому что, несмотря на всю свою открытость, он остается для других «черным ящиком», вещью в себе, которую в принципе нельзя познать средствами науки, рационально. Мы лучше знаем все то, что не есть мы сами, то, что нас окружает. Человек остается величайшей тайной для самого себя; несмотря на его конечность, его возможности как будто простираются в бесконечность. А посему он не соответствует ни одному единичному существу — только миру в целом[7].
Ни один образ человека не совпадает с его сущностью, человек есть то, что он делает, на что он оказывается способен, это и совпадает с его сущностью. Поэтому возможности его рационального постижения и описания весьма ограниченны. Правда, считал И. Кант, есть другие способы одному человеку узнать другого — надо его полюбить. Полюбить — значит воспитать внимание и зоркость души к истинной реальности человеческого существа, научить ее воспринимать ценность и притягательную силу этого удивительного создания природы, благодаря чему любовь как субъективное чувство превращается в универсальную любовь — в любовь как общую жизненную установку. Данная книга является попыткой объясниться в любви к человеку, к типичному представителю человеческого рода, которому ничего никогда не удается толком, который мучается и страдает от этого, но всегда надеется на свет в конце тоннеля. Авторы понимают, что сказать что-то новое о человеке, или хотя на самую малую частицу продвинуться вперед в этой проблеме — почти невозможное дело. Ибо «…ни за что не заплачено было так дорого, как за ту малую частицу человеческого ума и чувства свободы, которая теперь составляет нашу гордость»[8].
Попытка объяснения в любви вызвана горечью, грустью при осознании внутренней исчерпанности человека. Мы убеждены, что человек в его нынешнем виде заканчивает свое историческое существование. Не в смысле М. Фуко, который писал о «смерти человека», полагая, что изменятся составляющие человека и будущий человек срастит себя с кремнием или с компьютером и будет совершенно другим видом. И не в смысле Ф. Ницше, который писал, что человек есть нечто, что должно превзойти. Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, канат над пропастью. «В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель. Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо они идут по мосту»[9]. Человек, по мнению Ницше, тогда и становится человеком в подлинном смысле этого слова, когда погибает как человек и становится сверхчеловеком — философом, художником или святым.
Внешними признаками этой исчерпанности являются продолжающееся и все более увеличивающееся разрушение природы, неуклонный рост насилия, агрессивности, потеря жизненных перспектив у больших слоев населения, секуляризация религии и даже все возрастающая активность людей нетрадиционной половой ориентации, объединяющихся в союзы, партии, движения.
Люди становятся иностранцами на собственной земле, и «родина» и «земля» превращаются только в географические понятия. Сегодня, к примеру, мы говорим о материи, описываем ее физические свойства, но это слово остается сухим, внечеловеческим, чисто интеллектуальным понятием без какого-либо психического содержания. В нем нет ничего от прежнего образа материи — Великой Матери, который мог вместить в себя и выразить глубокий эмоциональный смысл Матери-Земли. То же происходит с духом, который теперь отождествляется с интеллектом и перестает быть Отцом всего. Вся колоссальная эмоциональная энергия, выраженная в образе Отца, ушла в песок. «Наш интеллект неслыханно обогатился вместе с разрушением нашего духовного дома. Мы убедились к настоящему времени, что даже с постройкой самого большого телескопа в Америке мы не откроем за звездными туманностями эмпирей, что наш взгляд обречен на блуждание в мертвой пустоте неизмеримых пространств. Не будет нам лучше и от того, что откроет математическая физика в мире бесконечно малого. Наконец, мы обращаемся к мудрости всех времен и всех народов и обнаруживаем, что все по-настоящему ценное давно уже было высказано на самом прекрасном языке. Подобно жадным детям мы протягиваем руку к этим сокровищам мудрости и думаем, что если нам удастся их схватить, то они уже наши. Но мы не способны оценить то, что хватаем, руки устают, а сокровища все время ускользают»[10].
Начинается эпоха таких глобальных кризисов, на преодоление которых у человечества может не хватить сил. И если оно выйдет из них, то, видимо, с очень большими потерями. Это, прежде всего, энергетический и связанный с ним продовольственный кризис. Все это пока существует подспудно, затушевано громадными успехами науки и техники, политической демагогией и неискоренимым оптимизмом людей. Но, возможно, что уже поздно, возможно, наши идеалы и ценности — это только свет далекой, давно погасшей звезды, что на самом деле все обстоит так, как М. Хайдеггер характеризовал ситуацию с религией. «Христианская вера еще будет — здесь, там, где-нибудь. Однако правящая в том мире любовь уже перестала быть действенно-действительным принципом всего совершающегося теперь»[11].
Внутренняя исчерпанность вызвана все возрастающей расщепленностью человека на три ипостаси, которые ныне чаще всего друг с другом не связаны и друг от друга не зависят. Если раньше «естественный человек» был философско-антропологической абстракцией, одной из мыслимых ипостасей человека вообще, то сейчас естественного человека можно видеть наглядно, как воплощенную абстракцию. В нем нет ничего от человека искусственного, а тем более сверхъестественного. Какую огромную работу должна была провести цивилизация, чтобы человек, вооружившись техническим и научным инструментарием, вкусив в той или иной мере благ цивилизации, перестал рассматривать себя как несовершенное существо, как ступень к высшей стадии своей эволюции. Нет больше сильной личности, способной своей волей и интеллектом одухотворить мир, никто не хочет жить мужественно и самостоятельно, ища на свой страх и риск свой собственный жизненный путь, каждый прячется за другого, живет, подчиняясь общим шаблонам и стандартам, каждый полон сострадания и готов служить другому. Но человек должен жить для себя, пытаться изменить самого себя, из твари сделаться творцом, только тогда он может что-то сделать для других. «Большинство людей, очевидно, случайно живут на свете, в них не видно никакой необходимости высшего рода. Они занимаются и тем, и другим, их дарования посредственны. Как странно! Род их жизни показывает, что они сами не придают себе никакой цены, они тратят себя, унижаясь до пустяков (будь это ничтожные страсти или мелочи профессии). В так называемом “жизненном призвании”, которое должен избрать всякий, проявляется трогательная скромность людей: они говорят этим, что призваны приносить пользу и служить подобным себе; сосед тоже, а его сосед тоже; и так всякий служит другому, ни у кого нет призвания жить ради себя самого, но всегда ради других; т. е. получается черепаха, которая покоится на другой, а эта на следующей и т. д. до бесконечности. Если цель всякого в другом, то существование всех не имеет никакой цели; и это “существование друг для друга” — самая комическая из комедий»[12].
Но человек искусственный, потерявший веру в возможность воплощения высших идеалов, уставший от жизни и мечтающий об опрощении и даже активно занимающийся этим опрощением (например, истовым служением власти, какой бы она ни была по своей природе), не менее типичное явление нашего времени[13].
Что касается сверхчеловека, то ныне это уже «уходящая натура». Есть выдающиеся писатели, художники, композиторы, и каждый имеет свою, иногда очень большую группу почитателей, или, как теперь говорят, фанатов. Но давно уже нет гениев, пользующихся мировым признанием: ни в науке, ни в искусстве, ни в политике, ни в философии. Возможно, кто-либо из ныне живущих еще получит такое признание, но кажется более вероятным, что время великих людей, сверхчеловеков прошло. Говорят, что великие люди в политике появляются в эпоху великих потрясений, но наша эпоха, начиная с Первой мировой войны, — одно сплошное потрясение. И то, что было поразительным и невероятным для прошлых эпох: революции, эпидемии, появление новых религий или гибель большого числа людей, — все это становится обыденностью для нашего времени. Люди не верят ни политикам, ни пророкам и подозрительно относятся к научным открытиям, справедливо подозревая, что их внедрение в жизнь может обернуться катастрофой. И если когда-нибудь явится провозвестник новых горизонтов и откроет новый смысл существования, то он окажется, как полагал Достоевский, в положении Христа перед Великим инквизитором, который скажет ему, что люди малосильны, порочны и ничтожны. «И если за тобой во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного?»
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Человек в трех измерениях предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
4
Так, идеология советского типа, распространявшаяся на все общество, с неизбежностью создавала на основе естественного языка сильно сокращенную версию-манипулятор, словесное орудие, пригодное для употребления на всех уровнях языковой компетенции. Чем выше уровень владения естественным языком, тем больше цинизма требуется от носителя языка для обоснования идеологии. Словесное орудие идеологии должно быть поэтому чрезвычайно просто в употреблении и действовать с одинаковым успехом как на уровне политического лозунга-заклинания, граничащего с бытовым трюизмом, так и на уровне «науки» («научное мировоззрение», «научная обоснованность» каждого политического или хозяйственного решения). Его цель — позволить носителю языка перепрыгнуть пропасть, отделяющую реальное знание от символической убежденности. «Сколько бы некоторые люди ни говорили о себе, что они-де сохраняют “внутреннюю дистанцию” по отношению к внешним ритуалам “тоталитарной” идеологии, они все-таки следуют этим ритуалам и, таким образом, цинично воспроизводят эту идеологию» (Гуссейнов Г. Д.С.П. Советские идеологемы в русском дискурсе 1990-х. М., 2004. С. 14).
7
«Личность не часть мира, она соотносительна миру, соотносительна и Богу. Личность допускает лишь соотношение, как встречу и общение. И Бог-личность хочет не человека, над которым Он господствует и который должен Его прославлять, а человека-личности, которая отвечает на Его призыв и с которой возможно общение любви. Каждая личность имеет свой мир. Человеческая личность есть потенциальное все, вся мировая история. Все в мире со мной произошло. Но эта личность лишь частично актуализирована, очень многое остается в дремотном, скрытном состоянии. В глубине, скрытой от моего сознания, я погружен в океан мировой жизни» (Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека // Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. М., 1995. С. 24).
13
«И вот как жестоко мстит мне жизнь, с которою я боролся! Надорвался я! В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? И мне уже кажется, что любовь — вздор, ласки приторны, что в труде нет смысла, что песня и горячие речи пошлы и стары. И всюду я вношу с собою тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни… Погиб безвозвратно! Перед тобою стоит человек, в тридцать пять лет уже утомленный, разочарованный, раздавленный своими ничтожными подвигами; он сгорает со стыда, издевается над своею слабостью…» (Чехов А.П. Иванов).
