Чужая луна

Игорь Болгарин, 2014

Конец 1920 года. Война в Крыму закончилась. Остатки Вооруженных сил Юга России эвакуировались в Константинополь, их временно расположили на Галлиполийском полуострове. Но жизнь в изгнании тяжка, и многие хотели бы вернуться на Родину. В их числе оказался и генерал-лейтенант Яков Слащёв-Крымский, считавший, что барон Врангель упустил реальную возможность отстоять Крым…

Часть первая

Глава первая

А в крымские горы уже пришла ранняя зима. Внизу, в долине, куда партизаны во главе с Красильниковым спускались с гор на операции, еще была теплая и нарядная разноцветная осень, а здесь, в горах, свистели и уныло завывали сквозняки, они задували в землянки мелкую снежную крупку и, несмотря на круглосуточный огонь, пронзительные ветры выдували из землянок тепло.

Да и само название «землянка» было условным, поскольку эти ни на что не похожие жилища были сооружены не в земле и не на земле, а между скал, и основным строительным материалом были камни и принесенные с долины дерево, хворост и глина. И не только. В дело шло все, что с трудом можно было назвать строительными материалами: толстый брезент, куски фанеры и жести, остатки мебели, словом, все, что можно было достать, не привлекая к себе внимания, на каких-то свалках или на старых пожарищах.

Юру в таком жилище не слишком спасал от холода даже подаренный Красильниковым овчинный полушубок, поскольку был он изрядно изношенный и во многих местах зиял прожженными дырами.

На операции Юру не брали, и он либо дежурил в землянке у костра, поддерживая в нем слабый из-за нехватки дров огонь, либо, когда дули южные ветры и в горах становилось теплее, он, сидя возле землянки, молча наблюдал за жизнью партизанского лагеря. Мысль о побеге не покидала его, на душе было сумеречно оттого, что здесь он находится, словно в заточении и не может послать весть дяде Константину Яновичу, тете Ольге Павловне и кузине Лизе о том, что он не погиб при аварии и надеется скоро вернуться к ним.

Однажды, чтобы осмотреться вокруг, он вышел за пределы лагеря, и перед ним тут же вырос пожилой лагерный часовой:

— Куда, извиняюсь, настроились? — мрачно спросил он.

— Хотел все вокруг посмотреть, — дружелюбно ответил Юра.

— Шо, сверху не нагляделись? — несколько помягчев, спросил часовой и, помолчав, с тоской в голосе добавил: — Ничего туточки нема интересного, одни каменюки, едять их мухи. Так шо вы, извиняюсь, вертайтесь до своей землянки, там вам спокойнее будет.

Последнее время партизаны возвращались с операций злые, иногда приносили на самодельных носилках раненых товарищей. Иные умирали уже в лагере и хоронили их неподалеку. Могилу в горах не выкопать, и хоронили умерших товарищей на скальной площадке, слегка притрусив их принесенной с долины землей и обложив тела камнями.

Дни для Юры тянулись медленно, тягуче. Но онажды все изменилось. При почти ясной погоде он отчетливо услышал далекие громы.

— Что это? — спросил Юра у Красильникова. — Гроза?

— Хуже, парень. Это война. Наши уже в Крыму. Сюда подтягиваются.

Юру это известие нисколько не обрадовало, он опять подумал о Константине Яновиче, Ольге Павловне и Лизе. Если Крым займут красные, они, вероятнее всего, вынуждены будут его покинуть вместе с белой армией. Красные, впрочем, как и белые, были для них не совсем «наши». Но Константин Янович служит в белой армии и будет вынужден с нею уйти, а Ольга Павловна и Лиза, конечно же, последуют за ним. Где их потом искать? Куда они подадутся? И опять он останется на всем белом свете совсем один. Красильников не в счет. Кончится война, он отправится к своей семье, к своим детям. Зачем он ему, барчук, мальчишка из чужого лагеря? Иное дело — Кольцов. Но где он теперь? Исчез, растворился в этом жестоком воюющем мире. Если и не сложит где-то свою голову, то где и как его найти?

— Чего нахмурился? — пристально посмотрел Красильников на Юру. — Или тебе наши — «не наши»?

— Тетю Олю жалко. Она мне как мама. И Константина Яновича…

— Твой дядька? Который летун? — спросил Красильников и, немного помолчав, жестко добавил: — Если умный, у нас останется. Ну а нет, так чего тебе его жалеть?

— И Лизу жалко, — вместо ответа невпопад сказал Юра.

— Да никуда они не денутся. Которы богатые, те, конечно. А твоим что искать там, на чужбине. Чужбина — не родина, там и куска хлеба за так не дадут. Так что не горюй. Рикуда не денется твоя родня.

Юра же с досадой подумал, что прямолинейный и прямо мыслящий Красильников не учитывает сотни разных обстоятельств, которые могут толкнуть дядю на бегство из России даже вопреки его желанию остаться. Но спорить не стал.

А громы с каждым днем становились все ближе, все явственнее, и доносились с той стороны, где находился Симферополь. Карту Крыма Юра, по настоянию дяди, хорошо изучил, даже умел определять на местности направление. «Это — азбука летчика», — любил часто повторять Константин Янович. Планшетку с картой, которая была с ним во время аварии, партизаны у него забрали. Но Юра даже гордился тем, что они разрабатывали свои операции по его летной карте.

Постепенно громы превратились в далекую, хорошо слышимую артиллерийскую канонаду.

И однажды Юра решился.

Когда партизаны на рассвете ушли на очередную операцию, Юра взял веревку и топор и пошел к выходу из лагеря.

— Куда? — спросил часовой, тоже еще почти мальчишка, но немногим старше Юры.

— Не видишь, что ли? — Юра указал на веревку и топор. — Вернутся с задания, а и чаю не на чем согреть, не то что кулеш сварить.

— Ну и где ты их найдешь, дрова?

— Вчера мне Красильников бинокль давал, я вон в той рощице кое-какой сухостой высмотрел.

— Ну-ну! Сходи! Только сушняк там весь уже вырубили. А сырые на костер не пойдут: дыму много.

— Ничего, что-нибудь да найду.

— Сходи, если обувку не жалко, — лениво повторил часовой.

Юра торопливо пошел вниз. Но едва он сделал несколько шагов, как часовой его окликнул:

— Эй, малый! Как тебя? Долго там не задерживайся. И по сторонам в оба смотри. Тут татарва шастает. Могут украсть, а то и убьют.

— Не убьют, я с оружием! — Юра взмахнул топором и продолжил спускаться вниз. Про себя он отметил, что у часового нет бинокля, и издалека он не сможет заметить, в какую сторону пойдет Юра. В рощу ему не нужно, он свернет у хорошо заметной даже издали, из лагеря, скалы и, если, когда шел с Красильниковым, он правильно запомнил дорогу, то часа через два должен бы выйти к истокам почти высохшей здесь Качи, туда, где он так удачно сумел посадить «Ньюпор».

Тогда, пока у него еще не отобрали планшет, он успел заглянуть в карту и убедился, что это была именно Кача, правда, здесь она была совсем не похожая ну ту, что протекает возле Александро-Михайловки. В той Каче летом можно хорошо наплаваться, а здесь она напоминала поросшее травой высыхающее болотце.

Если от места его аварии пойти строго на юг, можно выйти к быстрой и говорливой речушке Бельбек. А еще дальше, если придерживаться все того же южного направления, обязательно выйдешь к морю. А там дорога, которая ведет к Севастополю и дальше — к Качинской авиашколе и Александро-Михайловке, где живут его дядя, тетя и Лиза.

Юра не однажды вспоминал тот путь, которым Красильников вел его к партизанскому лагерю, и всячески силился его запомнить. Он уже тогда решил, что обязательно убежит от партизан, вернется к своему «Ньюпору», снимет с него какую-то важную, но не до конца сгоревшую деталь, что свидетельствовало бы, что он поступил так, как должно: сжег аэроплан, чтобы он никому не достался. Он надеялся, что это поможет дяде избежать трибунала.

Но потом понял, что за ним установлено строгое наблюдение и убежать отсюда не так-то просто. И на какое-то время смирился. Лишь сейчас, когда война докатилась и сюда, к крымскому побережью, и шансов у белой армии задержаться в Крыму уже не оставалось, он решился бежать к своим родным, чтобы вместе с ними разделить общую участь. К этому времени партизаны к нему уже порядком привыкли. Они знали, что он какой-то родственник их командира Красильникова, и перестал вызывать у них подозрение.

Дойдя до рощи, Юра в нее не вошел, а возле знакомой скалы свернул круто на юг. Вспомнил, здесь они шли тогда с Красильниковым. Но уже вскоре засомневался, а потом и вовсе растерялся, когда впереди за поворотом увидел совсем незнакомую гряду скал.

Немного поразмыслив, он решил больше не пытаться найти тот их прежний путь, поскольку это была даже не дорога, а узкая извилистая тропа, которая часто прерывалась. Красильников ее хорошо знал, ходил здесь едва ли не каждый день, и то иногда в задумчивости останавливался, потом немного возвращался назад и выходил на новую, лишь ему одному известную тропинку.

Юра шел строго на юг. Иногда обходил встающие на его пути скалы. Ориентировался на низко висящее слева от него полуденное солнце и время от времени совсем недалеко за его спиной громыхающую артиллерийскую канонаду.

Часа через три, с исцарапанными в кровь руками и разбитыми коленками он спустился к петляющему между скал, почти высохшему тощему ручейку. Похоже, это и была она, Кача. Постояв немного, Юра огляделся. С того дня, когда он здесь вынужденно оказался, ему запомнилась высящаяся неподалеку причудливой формы скала со словно отпиленной верхушкой, на которой лежал круглый валун, который по всем законам физики должен был давно оттуда свалиться. Но ни этой скалы, ни другой, напоминавшей фигуру сидящей женщины, он здесь не увидел. И русло Качи, не в пример тому, где он посадил «Ньюпор», было здесь более мокрое, вода тихо журчала, цепляясь за чахлые кусты.

И Юра понял, что, плутая, он вышел к Каче несколько ниже истока. Там русло было хоть и мокрое, но воды в нем он не заметил, и еще ему запомнилось, что дно там было усеяно галечником, и при посадке галька похрустывала под колесами и «мандолиной» его «Ньюпора».

«Вернуться туда? Посмотреть, что осталось от сожженного “Ньюпора”? А зачем? Что изменится, если даже я принесу доказательства, что аэроплан сжег? Поможет ли сейчас это доказательство моему дяде? Прошло с тех пор немало времени, и что случилось, то уже случилось».

Еще довольно долго проплутав в этом каменном лабиринте, Юра вышел к говорливой речке Бельбек. Здесь, в низине, было все еще по-осеннему тепло, и он даже снял подаренный ему Красильниковым полушубок.

Перепрыгивая с валуна на валун, он перебрался на другую сторону речки. Постоял, огляделся по сторонам. Если пойти влево, там далеко должна быть Ялта. Но лучше всего идти прямо на юг, где-то там море, а вдоль его берега тянется дорога. Она почти никогда не бывает пустынной. И если посчастливится, может, кто-то подвезет его до Балаклавы, а то и до Севастополя. А там и дом близко, можно пешком дойти.

Но спустя еще какое-то время Юра понял, что ни до моря, ни до дороги он сегодня вряд ли дойдет: солнце вот-вот скроется за горами и наступит ночь. Здесь, в Крыму, она наступает как-то сразу, почти минуя сумерки.

Идти ночью Юра не решался, в темени по бездорожью легко окончательно заблудиться. Да и не безопасно: хорошие люди по ночам в горах не бродят. Оставалось одно: найти где-нибудь среди валунов уютное местечко и пересидеть там до утра. А может, увидит в темноте огонек чьего-то жилища и попросится на ночлег.

Но пока все еще было светло, Юра продолжал идти.

Когда солнце совсем склонилось к дальним горам, он стал поглядывать вокруг, искать место для ночлега. В коротких сумерках он вышел к небольшой поляне, на которой темнели невысокие остроконечные холмики. Когда подошел поближе, холмики оказались увенчанными вершалами стожками кем-то заготовленного на зиму сена.

«Повезло», — подумал Юра и стал ворошить подножие стожка, выстилая себе постель. Укутался в полушубок, привалился к стожку. Где-то совсем близко хохотнул филин, ему отозвались несколько неизвестных Юре ночных птиц. И от этого птичьего грая страх, который с наступлением сумерек охватил Юру, вдруг улетучился, отступил.

Он стал смотреть на небо, которое как-то сразу усеяли неправдоподобно большие и яркие звезды. Казалось, что они опустились поближе к земле. Потом с моря стал наплывать легкий туман, и от этой прозрачной дымки они стали какими-то мохнатыми и мигающими, словно оттуда, с небесной выси, кто-то хотел сообщить что-то важное нам, землянам.

Никогда прежде, ни в детстве, ни позже Юра не видел таких небесных чудес. Быть может, и в Александро-Михайловке оно такое же, как и здесь, но ему там никогда не доводилось видеть ночного неба. По давно заведенному порядку, едва наступали сумерки, Ольга Павловна загоняла его и Лизу в дом, все вместе они разжигали самовар и накрывали к ужину стол, ожидая с работы Константина Яновича. Потом начиналось вечернее чаепитие с тихими семейными разговорами, которые иногда затягивались до глубокой ночи. И, наконец, мягкая постель…

От этих воспоминаний Юре стало совсем спокойно, он глубже зарылся в пахнущее летом сено. Мысли в голове начали путаться, и он задремал.

Но долго поспать ему не довелось. Спал он чутко и проснулся от каких-то звуков: похоже, скрипели плохо смазанные колеса. Скрип приближался. Юра стал вглядываться в темноту и увидел остановившуюся возле соседнего стожка высокую двухколесную арбу с впряженным в нее осликом. При этом двое — юноша и девушка — о чем-то разговаривали на непонятном ему языке.

«Татары», — догадался Юра и на всякий случай решил спрятаться на невидимой им обратной стороне стожка. Стал осторожно привставать, чтобы туда переползти, но пересохшее сено предательски зашуршало.

Двое на какое-то время застыли у своего стожка, потом стали тихо о чем-то между собой переговариваться. И наконец раздался решительный мальчишеский голос. Говорил парнишка по-татарски.

Юра не ответил, он лихорадочно соображал: надо бы бежать. Но тут же засомневался: в этой кромешней темноте он едва ли добежит до ближайшей каменной гряды. Не исключено, что сразу же по пути налетит на пару булыжников и легко сломает ноги. И уж как самое легкое в кровь собьет ноги и весь исцарапается. Да и мальчишеский голос не внушал ему серьезных опасений. Странным Юре показалось лишь то, что за сеном они приехали ночью. Воруют? Но тогда не он их, а они его должны были бы бояться.

Юра встал возле своего стожка и, готовый бежать, все же решил немного выждать последующих шагов татарчат. Но мальчишка, бросив ему еще пару фраз, стал вместе с напарницей загружать сеном телегу. И делали они это так спокойно и неторопливо, что Юра засомневался, что они воруют. Так ведут себя только хозяева. А почему ночью? Может, оттого, что день стал намного короче и они не успевают сделать всю работу засветло?

Закончив загружать арбу, они о чем-то посовещались, и потом парнишка снова что-то выкрикнул и, чуть выждав, двинулся к его стожку. Страх у Юры совсем прошел. К тому же голос у парнишки был не угрожающий, а скорее даже миролюбивый.

Совсем худенький татарин, под стать Юре по возрасту, может, чуть постарше, в легкой рабочей поддевке и в тюбетейке безбоязненно совсем близко подошел к Юре и, внимательно его рассмотрев, спросил:

— Ты русский? Почему не отзываешься?

— Я тебя не понял. Я не знаю татарского.

— Ты от кого-то прячешься? Не бойся, я никому ничего не скажу.

— Просто я иду домой. Только немного заблудился.

— Понятно: ты не хочшь говорить правду, — разочарованно сказал парнишка-татарин. — Ну что ж. Это твое дело.

— Почему ты думаешь, что я вру? — спросил Юра.

— Потому что и там и там, — он указал рукой в обе стороны вдоль довольно близкого здесь моря, — повсюду поселки и живут люди. Тебя бы кто-нибудь пустил на ночь. Но ты спускался с гор. На тебе полушубок, потому что в горах уже холодно. Скорее всего, ты был у партизан, потому что часто грелся у костра и не берег свою шубу. Но ты не бойся. Я тебя не выдам. И мой отец и я, мы часто помогали партизанам.

Юра молчал. Рассказывать все, что с ним случилось, он не хотел. Да и поймет ли татарин все, что так круто замесилось в его совсем еще юной жизни? Идет от партизан, но не партизан. Добирается в Качу, к белым, но не белый.

— Ладно. Не хочешь — не отвечай. Скажи только: где твой дом. Если правда, что ты идешь домой.

— Мой дом — в Севастополе. Чуть-чуть дальше.

— Это совсем неблизко.

— Мне бы к морю. Там дорога. Кто-нибудь подвезет.

— Дорогу тоже ночью не отыщешь. Да и не ездят сейчас по дороге ночью. Боятся, — сказал татарчонок и поднял на него глаза. — Ну так что, здесь останешься? Или, может, идем к нам. В тепле переночуешь. А утром что-нибудь придумаем.

Парнишка говорил неторопливо и обстоятельно, хозяйственая жилка уже с малых лет жила в нем. Поэтому и за сеном приехал потемну, за световой день не успел управиться.

Юре понравилось это предложение, но выказывать радость он не торопился.

— Тут совсем близко, — добавил парнишка и, не оглядываясь, направился к арбе.

Юра какое то время постоял в раздумье и пошел следом. Возле арбы он увидел ожидающую их девочку-татарку лет тринадцати. Она была в чужой, не по росту длинной вязаной женской кофте и в таких же больших чужих сапогах и походила на гномика из какой-то чужеземной сказки.

— Сестра, — указал парнишка на девочку. — Зовут Наиля. По-русски не говорит.

— А тебя как? — спросил Юра и добавил: — Меня Юрием. Ну, Юрой.

— Меня — Наиль.

— Ты — Наиль, а сестра Наиля? — удивился Юра.

— Так захотел отец, — ответил мальчишка. — Нам нравится.

Наиля шла впереди и тянула за повод ослика, Юра и Наиль шли сзади арбы.

Покинув поляну, они оказались на узкой каменной тропе. Большие, отполированные дождями и ветрами валуны обступали с двух сторон тропу, тянувшуюся круто на гору. Вскоре они въехали в просторный двор с высоким каменным домом, с открытым балконом во всю длину постройки и с плоской крышей. Напротив дома стояли приземистые, тоже каменные хозяйственные строения. Услышав звуки въехавшей в двор арбы, заволновались куры и индюки, фыркнула лошадь.

Из дома во двор вышли мужчина средних лет и старик с жидкой белой бородкой, видимо, отец и дед Наиля и Наили. Отец о чем-то коротко переговорил с Наилем, после чего подошел к Юре:

— Салам алейкум! Проходи в дом, гостем будешь.

На рассвете Наиль разбудил Юру:

— Вставай! До моря не так близко. А до Севастополя… Если не подвезут, то к ночи и не успеешь.

Позавтракали лепешками с молоком, две лепешки Наиль сунул в карманы Юриного полушубка. Взрослые и Наиля еще спали, когда они, не попрощавшись, покинули этот гостеприимный дом.

Шли прямиком, по бездорожью. По равнине идти было легко. Лишь иногда на их пути вставали каменные гряды из тяжелых, вросших в землю валунов. Отполированные дождями и ветрами, они под еще низким утреннм солнцем лоснились, как новенькие офицерские сапоги и, мокрые от утренней росы, были очень скользкие. Их приходилось обходить, что удлиняло путь.

Часа через два солнце уже успело высоко подняться над дальними горами — они вышли к обрыву, за которым во всю ширь раскинулась морская гладь. А вдоль обрыва налево и направо протянулась дорога: глубокая колея в земле, в пыль разбитая колесами телег и конскими копытами. Автомобили ездили здесь редко, многие предпочитали более длинную, но ухоженную дорогу через Алушту вдоль Салгира — в Симферополь. Иные даже в Севастополь добирались на автомобилях тоже тем же кружным путем.

— Ну что? До свиданья, — сказал Наиль и протянул Юре руку.

— Точнее: прощай. Вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся, — с грустью произнес Юра и пожал Наилю руку. И затем, вспоминая карту, вдруг спросил: — Там Ялта?

— Ялта у тебя за спиной. Впереди Алупка, Форос. Ты только не очень спеши. Я тут рядом к дядьке зайду. Он часто в Севастополь по делам ездит. Вдруг ты везучий? Тогда мы с тобой еще сегодня встретимся.

Наиль ловко и быстро, по-обезьяньи, взобрался на каменный вал, тянущийся вдоль дороги, обернулся, взмахнул Юре рукой и тут же исчез. Какое-то время Юра еще слышал шорох осыпающихся под ногами Наиля камней, а потом и он стих. И лишь шум ленивого прибоя и резкие гортанные крики драчливых чаек, снующих вдоль морского обреза, подчеркивали наступившую тишину.

Юра остался один. Он неторопливо и задумчиво вышагивал по пустынной пока дороге. Где-то там, далеко-далеко, были Александро-Михайловка и Кача и, конечно же, добрейший Константин Янович. Если его не коснулся жестокий приговор военного трибунала, о чем Юра даже боялся думать, но если он, к счастью, жив, то, конечно же, казнит себя за то, что слишком уверовал в Юрин талант летчика или за то, что безоглядно полюбил его. Наверное, он пытался отыскать потерпевший аварию «Ньюпор». И если нашел и увидел его сгоревший остов, решил, что Юра погиб.

Юра представил себе траур в доме Лоренцов: заплаканная тетя Оля сидит за обеденным столом, с головой, перевязанной мокрым полотенцем, а Лиза молча ходит из комнаты в комнату, словно что-то сосредоточенно ищет и никак не может найти. В доме стоит густой запах валерьянки…

Впрочем, к чему он бередит свою душу? Может, кто-то из тех мальчишек-татарчат, которые видели его после посадки «Ньюпора», сообщили дяде, что он не только не разбился, но даже совсем не пострадал, и Лоренцы теперь его с нетерпением ждут.

Вышагивая по дороге, Юра иногда оборачивался в надежде разглядеть вдали приближающуюся к нему тачанку или бричку на резиновом ходу — он недавно видел такую в Каче. Они легкие и по любой дороге несутся очень быстро. На такой бричке он бы до Качи еще задолго до захода солнца добрался. Но было все еще очень рано, и дорога оставалась пустынной.

Увлеченный своими фантазиями, Юра не сразу услышал, как за его спиной раздались какой-то скрип и топот. Обернувшись, он увидел совсем близко от себя телегу с запряженной в нее тощей лошадкой и двух седоков. В одном из них он узнал Наиля, он широко улыбался. На облучке с вожжами в руках восседал пожилой татарин. Возле Юры они остановились.

— Тебе повезло, Юрка, — спрыгнув с телеги, весело сказал Наиль. — Это мой дядя. Его зовут Ахмет. Он как раз собирался ехать в Севастополь, я его чуть-чуть поторопил.

После чего Наиль стал о чем-то долго и настойчиво говорить с дядей. Дядя хмурился, ему не очень нравились слова Наиля. Во время всего этого разговора он время от времени оценивающе поглядывал на Юру.

— Дядя не говорит по-русски? — спросил Юра у Наиля.

— Плохо. Но он хороший, — ответил Наиль.

— Я так понял, ему что-то не нравися в вашем разговоре. А говорили вы обо мне.

— Все правильно, — согласился Наиль. — Дядя спрашивает, ты кого-то боишься? Почему ты ушел от партизан?

— Почему он так подумал?

— Он говорит, у тебя полушубок много раз горел, и сам ты пахнешь дымом. Ты жил у партизан? Почему ты убежал от них? Ты — за белых?

— Нет.

— Дядя слышал: партизаны взяли в плен мальчишку, который прилетел туда на аэроплане белых.

— Скажи дяде, это долго объяснять, — попросил Юра. — Скажи, мне неохота ни с кем всречаться. Мне просто надо попасть в Александро-Михайловку. Там мой дом, и меня там очень ждут.

— Я мало-мало понимай, — сказал вдруг Ахмет и стал вновь что-то говорить Наилю.

— Он говорит, что ни ему, ни тебе не нужны неприятности, и поэтому он просит тебя переодеться. Иначе вас остановят уже в Форосе. Теперь везде в Крыму военный режим.

— Во что я переоденусь? Он же видит, у меня с собой ничего нет! — с легким раздражением выпалил Юра.

— Оденешь все мое, а может, и у него что-то найдется.

— А как же ты?

— Мне проще, я дома, — беспечно сказал Наиль и вновь вернулся к прежнему разговору: — Ахмет говорит, если ты сумеешь ему заплатить, он привезет тебя в Александро-Михайловку. Он мог бы и даром, но он взял у знакомых рыбаков рыбу и ему надо ее перепродать. Она свежая и не может лежать долго. А у него четверо детей, и они почему-то каждый день просят есть.

— Понимаю. Думаю, дядя даст ему деньги.

— А мою одежку ты тоже вернешь с дядей.

— Договорились.

— Слушай, — вдруг осенило Наиля. — А может, твой дядя купит рыбу?

— Во всяком случае, если не дядя, то и в Каче, и в Александро-Михайловке купят. Я знаю, там ее охотно покупают. Обещаю, Ахмет останется доволен.

— Ну что ж, переговоры закончены! — улыбнулся Наиль и коротко и деловито приказал: — Переодевайся!

Ахмет порылся в своей телеге и откуда-то из ее глубин извлек цветной ватный халат. Юра снял свой партизанский полушубок, протянул Наилю:

— Возьми. Надеюсь, он мне больше не понадобится.

Ахмет жестами показал, чтобы Юра снял и свою голубую летную форму. Юра отрицательно покачал головой:

— Нет-нет, это не могу. Это же…

— Не горячись. Дядя все понимает. Но из-за этой твоей одежки может возникнуть много вопросов. И будешь долго доказывать какому-нибудь казаку, что ты — не верблюд, — затем Наиль обернулся к дяде, и они коротко о чем-то переговорили.

— Сними хоть куртку. Халат длинный, штаны не так бросятся в глаза.

Юра снял свою голубую куртку с золочеными металлическими крылышками на груди (тоже изобретение Константина Яновича), Ахмет бережно ее сложил и сунул куда-то в глубины своей телеги, после чего протянул Юре халат. Он был безразмерный, Юра утонул в нем едва ли не с головой. Укутавшись, он высунул голову и был похож на птенца, только проклюнувшегося и высовывающего голову из скорлупы, чтобы поскорее увидеть этот новый для него мир.

Ахмет с легкой улыбкой одобрительно поцокал языком. Летный шлем, который Юра не носил, но и не расставался с ним, Ахмет отобрал у Юры и сунул под ящики с рыбой.

Телега тронулась.

Наиль долго смотрел им вслед, затем бросился их догонять.

— Совсем забыл, — запыхавшись, сказал он. — Дядя просил, чтобы ты ни с кем не разговаривал. Дядя скажет, что ты глухонемой.

— Но зачем? — насупился Юра.

— Так будет лучше. Ты слушайся дядю. И не сердись. Дядя знает что говорит, — и Наиль снова остановился. И когда они отъехали уже довольно далеко, он помахал им рукой и затем быстро взобрался на почти отвесную каменную гряду, тянущуюся вдоль дороги. И уже стоя наверху, еще раз взмахнул им рукой и исчез.

Солнце поднялось уже довольно высоко, и дорога стала постепенно оживать. Вскоре их обогнали несколько вооруженных всадников. Чуть позже мимо них промчалась скрипучая тачанка. Потом им навстречу без строя пробрели усталые запыленные солдаты. Похоже, они всю ночь шли без отдыха. Следом за ними еще одна такая группа. И еще…

Ахмет иногда лениво помахивал кнутом, отгоняя от лошади отогревшихся на солнце злых осенних слепней, и что-то тихо пел себе под нос.

Где-то около полудня возле Балаклавы из переулка выехал конный казачий патруль. Один из всадников остановил своего коня на пути их телеги.

— Куда путь держим? — коротко спросил он.

— Базар, — ответил Ахмет.

— Поздновато, дядя. Добрые люди уже с базару вертаются, — усмехнулся он и задержал взгляд на Юре. Спросил: — Сын?

— Син, син! — закивал Ахмет.

Юра вобрал голову в плечи и стал почти невидимым в своем пестром гнезде.

Казак объехал вокруг телеги, пристально вглядываясь то в Ахмета, то в Юрия. Но все больше направлял взгляд в телегу, там был его основной интерес.

Ахмет понял казака, сдернул с деревянных ящиков стеганое одеяло, под которым заблестела рыба, чешуей переливаясь на солнце.

— Сирой рыба, — объяснил Ахмет.

— Вижу, шо не пряники! — казак пренебрежительно сплюнул. Еще раз неторопливо объехав вокруг телеги, он снова остановился возле Юры и опять изучающе уставился в него взглядом.

— Ваш благородь! Погляди сюды, пацан вроде як на татарчонка не похожий!

— Тебе, Лемех, шо? Больше делать нечого? — сердито отозвался темнолицый усатый казак с серьгой в одном ухе, видимо, командир. Он глазами вцепился в одну беспорядочно бредущую группу солдат, и это занимало его сейчас больше всего. — Выясни, шо за стадо? Куда оны пруть? З Ялты парахода уже отчалилы, там большевыки. Развертай их на Севастополь! Построй! И — с песней!

— Слухаюсь! — освобождая путь телеге, казак переехал на другую сторону дороги и перегородил конем путь бредущим солдатам. Разворачивая их в обратную сторону, стал что-то им кричать. А Ахмет стегнул кнутом лошадку, и она вновь резво побежала по дороге. Теперь им стали все чаще попадаться группы солдат и одиночки, которые устало брели в сторону Севастополя.

Недалеко от Качи Юра стащил с себя ватный цветной халат, в котором, как в гнезде, просидел всю дорогу, и переоделся в свою голубую куртку и брюки.

Глава вторая

Уже начало темнеть, когда они миновали караулку Качинской авиашколы, административное здание и темные в сумерках ангары.

Юра молча рукой показал Ахмету, где надо сворачивать. Сразу за летным полем начинался Александро-Михайловский поселок, в котором в основном и жил летный и частично технический состав школы. Одноэтажные и двухэтажные домики тесно жались друг к дружке, словно боялись одиночества. Юра нетерпеливым взглядом отыскал дом Лоренцов и с радостью отметил, что его окна уже освещены.

Телега еще только приближалась к дому, как в окнах несколько раз промелькнула чья-то тень, и едва она остановилась, как на ступени высыпали все его обитатели. Первой дробно простучала каблучками по ступеням Лиза и повисла у брата на шее. Ольга Павловна остановилась на ступенях, выжидая, пока Лиза обцелует брата, затем жестом отодвинула ее и тоже обняла Юру одной рукой, а пятерней другой провела по его волосам и сокрушенно сказала:

— Господи! Немытые и дымом пахнут.

Константин Янович наблюдал за всем этим целованием с верхней ступени лестницы. И лишь когда уже сам Юра, изнемогая от излишней порции нежностей, выскользнул из объятий Лизы и Ольги Павловны, Лоренц спустился вниз, слегка прижал его к себе, поцеловал в голову и коротко сказал:

— Молодец!

Юра, ожидавший казни за погубленный аэроплан, поднял на Константина Яновича удивленные глаза. И тот объяснил:

— Ну, во-первых, остался жив. А твоя тетя Оля, да и Елизавета поспешили тебя похоронить. Мне надоело слушать их рыдания. Во-вторых, ты не растерялся. На такой пятачок в горах не всякий опытный летчик рискнет пойти на посадку. Поэтому неудивительно…

— Значит… значит, вы там были? — взволнованно спросил Юра.

— Там были наши поисковики. Татары рассказали им, что ты остался жив и что аэроплан загорелся не сразу, как ты упал. Может, короткое замыкание?

— Да нет же! Нет! — с обидой в голосе почти закричал Юра. — Я не упал. Я посадил его. Я классно его посадил. Его можно было вывезти оттуда, и он бы еще летал.

— Но мне доложили, что он сгорел.

— Он не сгорел. Он был совершенно целый. Его сожгли партизаны.

— Та-ак. Интересно. И ты их видел?

— Вот как вас. Там был и дядя Семен. Тетя Оля, возможно, его вспомнит. Помните, он рассказывал, что ходил в наше имение под Таганрогом, чтобы отыскать вас?

— Тот матрос? — удивилась Ольга Павловна.

— Ну да. Все это время я у них был. Он меня и отпустил, — но, слегка подумав, поправился: — Ну не то чтобы отпустил. Я просто сбежал. А дядя Ахмет согласился отвезти меня домой, — Юра виновато склонил голову и добавил: — Я пообещал ему, что вы заплатите.

— Об этом, пожалуйста, не беспокойся! — сказал Константин Янович и затем удивленно спросил: — Но что ж это мы стоим на пороге? Идите в дом, а я несколько задержусь, улажу с Ахметом все финансовые дела.

Они двинулись по ступеням ко входу в дом. Где-то прозвучали глухие раскаты.

— Артиллерия, — с видом знатока сказал Юра. — И, кажется, совсем недалеко.

— Да, мальчик мой, это война. И она неумолимо приближается к нашему дому.

В квартире был полный развал. В прихожей и в комнатах лежали какие-то узлы и коробки.

— Что тут у вас? — удивленно спросил Юра.

— Дядя тебе все объяснит, — ответила Ольга Павловна.

Потом вернулся с улицы Константин Янович, долго чем-то гремел в прихожей и, зайдя в комнату, сказал:

— Олечка, я приобрел у этого татарина немного рыбы. Представляешь, совершенно свежая. Да, и еще пуд картофеля по очень смешной цене.

— Думаешь, все это нам еще пригодится? — раздраженно спросила Ольга Павловна.

— Ну, если не нам, то кому-нибудь еще.

— Большевикам?

— Они тоже хотят есть, — спокойно ответил Лоренц. — У меня пока нет причин их ненавидеть.

— Приехали! — Ольга Павловна обожгла мужа негодующим взглядом.

— Хватит! Больше не будем об этом! В тебе просто говорит сословная злоба. Я же читал их листовки. Все могло обойтись без крови, если бы твоя родня и другие такие же согласились поделиться своими излишествами с бедными. В конце концов, Россия настолько богатая страна, что всего этого хватило бы на всех.

— Похоже, ты уже становишься большевиком.

— Пока еще нет. Но я тоже против как социального, так и экономического неравенства.

— Прекрати! Побереги хоть психику мальчика, — Ольга Павловна снова обняла Юру, поцеловала его в голову. — У него отца убили большевики!

— Его отца убила война, — не согласился Лоренц.

— Ты называешь это войной? Это государственный переворот, грязный и подлый. Русские против русских.

— Хватит, Ольга! — вспылил Лоренц. — Сегодня не время для дискуссий. Отправь мальчика в ванную и, кстати, простирни его униформу.

Ольга Павловна молча встала, взяла Юру за руку, и он послушно пошел за нею.

После ужина и ванны Юра крепко уснул. Но ночью где-то далеко, похоже, что в Каче раздались несколько выстрелов, а спустя какое-то время стрельба повторилась. Юра проснулся еще после первых выстрелов и стал прислушиваться. Видимо, сказалось пребывание в партизанском лагере, где надо было всегда быть начеку.

В доме было тихо. Это удивило Юру: Лоренц-то должен был проснуться!

Юра прошлепал к спальне взрослых, постучал в дверь.

— Да-да! Это ты, Лиза? — отозвалась Ольга Павловна.

— Это я, Юра. В Каче стреляют.

Константин Янович торопливо схватился и уже через минуту вышел на ступеньки. Прислушался. Кругом стояла глухая тишина, которую подчеркивал только одинокий тоскливый собачий лай.

— Юра, может, тебе показалось? — спросила стоящая сзади Лоренца Ольга Павловна.

— Н-нет, по-моему, раз пять стрельнули, а потом еще… тоже раз пять… может, больше, — как-то не совсем уверенно сказал Юра.

— После партизанщины тебе еще долго будут сниться военные страсти, — недовольным голосом сказала Ольга Павловна и с досадой добавила: — Я теперь до утра не усну.

— Нет, не приснилось… Стреляли… Мне показалось, в той стороне, — Юра указал в сторону Качи.

— «Показалось», — проворчала Ольга Павловна и поднялась к входной двери, оттуда скомандовала: — Марш по постелям!

Расстроенный недоверием, Юра ушел к себе, улегся, накрыл голову одеялом, чтобы больше ничего не слышать. Но, даже несмотря на одеяло, даже не напрягая слух, он услышал какую-то перепалку между Лоренцом и тетей Олей. Он высунул голову из-под одеяла, прислушался.

— Нет, я пойду с тобой! — услышал он голос тети: — Или не ходи! Стыдоба! Мальчику после стольких кошмаров что-то приснилось, а ты своим появлением среди ночи поднимешь не только Качу, но и наш поселок.

— Слушай, Ольга! Не выводи меня из себя! Я так же, как и ты уверен, что мальчику все это почудилось. И все же… Начальника школы сейчас здесь нет, и так выходит, что за все отвечаю я. Разве не понятно? — и уже помягчевшим голосом он добавил: — Я лишь на минуту!

Ольга Павловна ответила мужу совсем уж елейным голосом:

— И я с тобой, Костя. Чтоб тебе не было скучно одному.

— Нет! — твердо сказал Лоренц. — Представь, сколько завтра в поселке будет смеху: «Вы слышали, Лоренц ночами боится выходить на улицу. Только в сопровождении жены», — и гневно добавил: — Нет!

Юра слышал, как следом за последними словами зло хлопнула входная дверь и как потом Ольга Павловна прошла в комнату дочери и тихо спросила:

— Ты не спишь?

— Что-то случилось? Вы так громко ругались.

— Ничего не случилось. Просто Юре после всех тех кошмаров приснилась какая-то партизанская война, — успокоила Ольга Павловна дочь. — Спи.

Но, как выяснилось, ночная стрельбы Юре не приснилась. Ее слышали некоторые технари и несколько курсантов-выпускников. Лоренц пришел в Качу, когда они столпились возле часового, который им рассказывал о ночном происшаствии.

— Ну, расскажи сначала, — попросил Лоренц.

И часовой стал подробно, в лицах, рассказывать:

…Прискакали на конях трое.

— Спите, так вашу?! — кричат. — С большевиками договор заключили? Суки! Предатели!

— Вы хоть скажите, что случилось? — спрашиваю.

— Не знаете, да? Сволочи! Гады! Армия третьи сутки на корабли грузится, не сегодня-завтра в Турцию отчалит. А у вас тут тишь-благодать. Где начальник? Для начала его расстреляем! А потом и остальных. Христопродавцы! Заразы!

— Наш начальник Гогия. Его уже недели две нету. Наверное, в Севастополе. Он там в свите Верховного. А может, к себе в Грузию подался.

— Вызывай заместителя. Его, иуду, шлепнем, а вас всех зачнем вакуировать.

— Вы что, сдурели? На чем вакуировать?

— На еропланах.

— Дураки безмозглые! — говорю им. — Тут только учебные еропланы, на одного человека. Сто верст, больше не одолеют. А до Турции сколько? И все над морем. Хотите в море искупаться? Пожалуйте!

— Показывай еропланы. Если шо сбрехав, и тебя вместе с твоим начальствием к стенке поставим!

— Не имею права, — говорю, — ангары открывать. Тем более что там и смотреть вам нечего. Аеропланы, которые в ангарах, — на ремонте.

— А те, другие, на которых вы настроились до большевиков драпать? — спрашивают.

— Таковых нету. Отлетались, — говорю.

— Как это — «отлетались»?

— Почили, — говорю, — в Бозе. В боях с большевиками сгинули.

— Вызывай сюда вашего главного! Мы ему счас яйца на глаза натянем, шоб лучшее за техникой глядел. Саботажник! Изменник! Большевистский шпион!

— А мандат у вас на вакуацию имеется? — спрашиваю.

— А как же! Вот! — говорит их самый главный и сует мне под нос ствол маузера. — Вызывай, а то счас печать на мандате поставлю!

Что было делать? Стрельнул я два раза, как раньше условились.

— Ты зачем это? — спрашивают.

— Начальника, — говорю, — вызываю.

Они, как дурные дети, тоже по паре раз в небо пальнули. Любят стрелять. Ждать вашего прихода не стали. Приказывают показать им ангары. И опять маузером перед носом машут. Повел я их. В один заглянули — разобранный аэроплан, во второй — мотор на верстаке стоит. Озлились. Подошли к седьмому ангару, а на нем пудовый замок висит.

— Открывай, — приказывают.

— Этот ангар лично начальника школы Гогии. Только он пустой, — говорю им. Не поверили. Стали прикладом винтовки по замку лупить. Винтовка вдребезги, а замку хучь бы что. Каменюкой пробовали — тоже не взяла.

И тут еще один ихний прискакал. Конь в мыле. Кричит:

— Вы шо тут прохлаждаетесь? Красножопые уже под городом!

Они — на коней, чуток со своих винтовок в небо пошмаляли — и как ветром сдуло… Все! — закончил свое повествование часовой…

— Видать, скоро снова явятся, — сказал кто-то из технарей. — Ладно бы, только пустой стрельбой обошлось. По дури могут и нас пострелять, — и он обратил вопросительный взгляд на Лоренца. Остальные тоже ждали, что скажет он.

Лоренц ничего не ответил. Он понял, что остался в Каче единственной властью. Что-то надо предпринимать. Но кто скажет, кто снова сюда явится? Если представители белых, то уже надо начинать уничтожать Качу, жечь находящиеся в ремонте аэропланы, подрывать здания. Если же явятся красные, они только похвалят за то, что сберегли Качу от уничтожения.

У Лоренца было только два выбора. И оба смертельно опасные. Если не угадает, его первого расстреляют или как саботажника и предателя, или как врага. И все равно надо было что-то предпринимать, иными словами, принимать одну из сторон.

— Во! Насчет ветра! — что-то вспомнил один из курсантов. — Заметьте, он со вчерашнего вечера от поселка в сторону Качи дует. Потому стрельбу мало кто и слышал. Я во дворе еще был, потому прибежал.

— А у меня пес брехливый. Как улышит где стрельбу, такой лай поднимает — мертвого разбудит, — сказал тот же технарь.

— А меня Юрий разбудил. Уж на что чутко сплю, а ничего не слышал, — сказал Лоренц.

— Что? Нашелся? — спросил кто-то из технарей. — А я и не сомневался, что найдется.

Еще кто-то похвалил Юру:

— Он…это… самостоятельный пацан. Такой где хочешь не пропадет.

Потом Лоренц попросил часового зажечь фонарь. Они обошли оставленные распахнутыми ворота ангаров и позакрывали их. Подошли к седьмому, стоявшему на отшибе, чуть в стороне от других ангаров. Оглядели замок. Он был цел, но жестоко исцарапан.

Лоренц достал из кармана ключ, и замок с мягким хрустом открылся. Распахнули ворота ангара, подсветили фонарем. Удерживаемый металлическими башмаками, в ангаре стояло чудо немецкой техники — новенький белоснежный двухместный «Эльфауге». Рядом с башмаками с двух сторон шасси темнели какие-то коробки.

— Посвети сюда, — попросил Лоренц, и когда часовой направил свет на эти коробки, все увидели, что это два жестяных тридцатилитровых жбана с горловинами, которые завинчивались металлическими пробками.

— Это Гогия недели две как привез. Я видел, как он их сюда ставил, — сказал один из технарей.

— Что в них?

— Чача, — сказал кто-то в шутку. Шутку поддержали, засмеялись.

Техник склонился к одному из жбанов, крутнул металлическую пробку. Из-под нее засвистел сжатый воздух, забулькала влага, и по ангару поплыл стойкий запах бензина.

— Далеко собирался лететь, — обронил кто-то.

— Видно, все же решил плыть в Турцию на корабле. Без риска и с комфортом, — сказал Лоренц и затем задумчиво добавил: — То-то, помнится, он у меня спрашивал, сколько бензина жрет «Бенц» на сто километров на «Эльфауге».

— Никуда он не поплывет. Он уже удрал в Грузию, — сказал один из выпускников школы.

— Почему так думаете? — просил Лоренц.

— Да какой он летчик? Помните, тогда, на «Ньюпоре»? Взлетел и тут же брякнулся за Александро-Михайловкой в огородах. И в той же Турции? Кем он там будет? И вообще! В Севастополе армия грузится на корабли, и все думают, что нас забыли. Бандиты вот вспомнили, но убедились, что у нас поживиться нечем, исчезли. А Верховному мы зачем в Турции? Какая от нас польза без аэропланов? Чего от нас ждать, кроме ненужных хлопот? Нас не забыли. Нас оставили, как старые башмаки! Или я не прав?

И все промолчали. Длительную тишину нарушил Лоренц. Сказал то, что от него ждали:

— Ну, вот что! Демобилизационные настроения отложим на будущее. И всякие предположения тоже! Я — не гадалка, и что будет завтра, предсказать не могу, — сказал он жестко. — Мы — солдаты, из этого и будем исходить, а не гадать на кофейной гуще. Предлагаю всем, кто здесь, оставаться до утра. И ждать приказа. Вызывать меня немедленно, если что-то подобное еще произойдет. Если будет возможность — посыльным. Нет — выстрелами.

Но до утра больше ничего в Каче не произошло.

Константин Янович разбудил Юру очень рано.

— Еще поваляешься или пойдешь со мной? — спросил он.

Юра отметил, что дядя не в своей парадной форме, в которой он по утрам выходил на построение, а в той рабочей, в которой ему часто приходилось возиться в ремонтных мастерских.

— На аэродром? — спросил Юра Лоренца.

— И на аэродром, — кивнул Лоренц. — Хочу, чтобы тебя все увидели и убедились, что ты цел и невредим, что характеризует тебя как летчика с лучшей стороны.

— А что скажут по поводу сожженного аэроплана? — одеваясь, спросил Юра.

— Ты думаешь, они ничего не понимают? Они тоже теряли аэропланы. Всякое бывало. Поймут, — сказал Лоренц и, немного помолчав, добавил: — Аэроплан — дело наживное. Новый построят. Важно, что ты в борьбе со стихией победил, раз сумел остаться в живых.

День был пасмурный, дул холодный ветер. Где-то, пока все еще далко, гремели артиллерийские выстрелы. Но это уже не была длительная канонада. Просто изредка то в одной, то в другой стороне раздавался одиночный взрыв — и на какое-то время вдруг повсюду становилось совсем тихо.

На аэродроме возле ангаров и мастерсих было многолюдно. Стояли кучками, обсуждали ночной бандитский налет — к этому склонялись почти все. Лишь возле единствнного ангара никого не было.

— А почему седьмой всегда закрыт? — спросил Юра у Лоренца.

— Это как бы личный ангар нашего начальника.

Они остановились возле седьмого.

— Гогии? — вспомнил Юра щеголеватого смуглого, но беловолосого грузина. — Он что? Пустой?

— В нем стоит один из лучших аэропланов школы — немецкий «Эльфауге».

— Его не угонят куда-нибудь в Турцию? — спросил Юра.

— Не знаю. Я вообще не знаю, что происходит. Никаких инструкций, никаких приказов. Многие высказывают мысль, что нас забыли. Я тоже начанаю так думать.

— Но что-то же надо делать! — рашительно сказал Юра.

— Ты мне все больше нравишься, мальчик. Ты за короткое время так повзрослел, — похвалил Юру Лоренц, ласково потрепав его волосы. И затем серьезно объяснил: — Я жду приказа и боюсь его. Потому что смысл его может быть единственный: школу ликвидировать, летный и технический состав эвакуировать. А это означает: сжечь аэропланы, взорвать здания и отправляться в изгнание, куда-нибудь в Турцию или Румынию. А я не смогу своими руками все это уничтожить. Наверное, ты хочешь знать, почему? Изволь. Я положил всю свою жизнь на создание этой новой для человечества хозяйственной отрасли. Я представляю ее в недалеком будущем: большие мощные аэропланы будут летать над всей землей, переносить из одного конца в другой миллионы тонн грузов, за несколько часов доставлять людей в самые далекие уголки земли. Люди перемешаются, не будет рас и национальностай. Они выработают один-единственный язык. Исчезнут государства, на всем земном шаре будет одно-единственное, и им будут управлять несколько самых умных, честных и благородных людей. Вот что такое авиация, мальчик!

Юра слушал Лоренца, как завороженный.

— И ты будешь одним из первых, кто поведет такие гигантские аэропланы, — дядя взял Юру за руку и они тронулись дальше. На ходу Лоренц добавил: — Нет-нет, не думай, я никакой не фантазер. Так будет. И я не хочу уничтожать наши аэропланы, нашу школу, потому что это может на годы отодвиуть то, о чем я тебе рассказал.

Они подошли к административному корпусу, где собралось большинство жителей Александро-Михайловки — охранники, технари, педагоги, курсанты — все они работали в Каче.

Увидев пришедшего с Лоренцом Юру, обступили их, здоровались с Юрой за руку, похлопывали по плечу.

— Живой!

— А мы уже хотели свечки за упокой…

— Прекратите глупости, — нахмурился Лоренц. — Некоторым посоветовал бы поучиться, как можно в ущелье так ювелирно посадить аэроплан.

— Так, говорят, он же сгорел.

— Он целый был, ни царапины. Его партизаны спалили, — огрызнулся Юра.

Короткая артиллерийская канонада прогрохотала где-то совсем недалеко.

— Вчера еще далеченько гремело, а сегодя чуть ли не в наших огородах, — отметил кто-то из технарей.

— Это так кажется. Где-то под Евпаторией.

— Похоже, под Саками.

Все обернулись к Лоренцу.

— Что наше начальство думает? — спросил кто-то из лечиков.

— Оно ждет приказа! — ответил Лоренц и пояснил: — Те из вас, кто относится к военному ведомству, знает: в армии не допускается никакая самодеятельность.

— А если так быстро драпали, что приказ где-то в пути потеряли? — насмешливо спросил кто-то из толпы.

— Я понимаю вас, вы ждете определенности. Но ее у меня пока нет. Подождем еще немного…

— А если они тем временем смотаются? — допытывался все тот же насмешник.

— Вот тогда я обращусь не только к вам, но и ко всем остальным с вопросом: что нам делать? Думаю, до чего-то разумного мы все же додумаемся.

На следующий день рано утром снова собрались в Каче почти все, кто не покинул Александро-Михайловку и имел к ней какое-то отношение. Они, как сомнамбулы, ходили по территории авиашколы, заглядывали в опустевшие мастерские, в безлюдные ангары. Делились друг с другом своими размышлениями.

— Вы не заметили? Я с рассвета прислушиваюсь — тишина. Ни взрывов, ни выстрелов.

— Может, прогнали из Крыма?

— Кого?

— Известно кого.

— Не крути волу хвост. Ждешь, чтоб большевиков прогнали?

— А може, наоборот?

— Так и говори. Развелось вас, хитрозадых!

В различных сомнениях и неопределенности прожили утро.

Лоренц, продолжая оставаться в школе за главного, послал нескольких толковых сослуживцев в Севастополь с наказом: выяснить, что там происходит.

Они вскоре вернулись с известием: на рассвете белая армия покинула на кораблях Севастополь. В городе на домах развеваются красные флаги.