Жеводанский зверь

Эли Берте, 1858

«Есть в графстве Жеводан небольшой городок Лангонь. Он расположен среди высоких гор и довольно густых лесов, которые делают доступ к нему весьма затрудненным. В ту эпоху, когда религиозные войны опустошали Севеннские горы, этот городок, расположенный на неплодородной земле, да еще и в отдалении от торговых путей, не имел шансов на хозяйственное развитие. Впрочем, Лангонь и по сей день довольно скромное селение; пожалуй, только в этом департаменте, лишенном больших и шумных городов, он вообще способен считаться городом…»

IV Нападение

Уже прошел целый час, как фронтенакский приор и его племянник выехали из Лангони, и, кроме довольно затруднительной дороги, ничто не мешало их путешествию. Правда, несмотря на все свое внимание, с которым они вглядывались в горизонт, они так и не заметили всадников, уехавших прежде них, но иногда до них доносились звуки труб, и редкие прохожие, с которыми они встречались, уверяли их, что охотники впереди всего на четверть лье. Приор беспрестанно понукал своего лошака, надеясь при каждом повороте дороги заметить наконец вдали барона и его егерей. Леонс машинально подражал ему, но эти подстрекания никак не отражались на ходе неторопливых животных, так что, по всей вероятности, расстояние между двумя группами путешествующих не уменьшалось, а увеличивалось.

Наконец приор и его племянник доехали до высокой известковой площадки, обширного, невозделанного пространства, окруженного высокими горами. Долина эта была бесплодна, лишена зелени, там и сям только несколько каштанов, полуразбитых грозою, сила которой в этих местах бывает ужасна, своими желтеющими листьями скрашивали однообразие серой почвы. Площадка кончалась лесистым ущельем, через которое проходила дорога; но охотников на ней не было видно.

Впрочем, дорога не представляла никаких затруднений: внезапное нападение дикий зверей на ней было невозможно, так как все пространство было открыто взору и спрятаться хищнику было решительно негде. Погода стояла хорошая, солнце было еще высоко над горизонтом — в общем, страх приора слегка поулегся, так как они вполне могли успеть в замок до наступления темноты. Поэтому святой отец наконец-то перестал ежеминутно понукать своего лошака, который уже устал, правда, не от быстрого бега, а от неустанного сопротивления своему седоку. И тут приор решил поговорить с племянником, который с тех пор как они выехали из города не проронил ни слова. Юноша казался погруженным в свои размышления. Ширина дороги позволяла ему ехать рядом с приором, но он не погонял лошака, а потому постоянно отставал.

— Я думаю, дитя мое, — сказал приор, — что нам не надо стремится догнать этого гордого дворянина… Может быть, нам надо было взять в Лангони провожатых, но мы уехали в такой спешке… Да и неизвестно, вызвался бы кто-нибудь нас проводить, ведь люди напуганы этими россказнями о жеводанском звере… Мы теперь только в двух лье от замка, остается час езды. Но дорога и пойдет гораздо хуже… — Приор с озабоченным видом указал на ущелье, оканчивавшее долину.

Леонс лишь рассеянно кивнул. По характеру он был скромен и не любил навязывать свое общение другим людям, но сегодняшняя его молчаливость объяснялась иными причинами. Приор заметил эту странную задумчивость и не мог не поинтересоваться ее причинами:

— Что с вами, милый Леонс? — спросил он дружеским тоном, в этот момент оба лошака шли рядом. — Не больны ли вы или, может быть, также боитесь этого проклятого зверя и от которого да сохранит нас Бог?

— Ни то, ни другое, дядюшка; я только думал…

— О чем же, дитя мое?

— Ни о чем, мой преподобный отец.

И юноша глубоко вздохнул. Бонавантюр наблюдал за ним украдкой.

— Леонс, — сказал он с важностью, — я должен и похвалить вас, и побранить: похвалить за благородный энтузиазм, с которым вы заступились за меня и за ваших покровителей, фронтенакских банедиктинцев; побранить за то, что вы вышли из себя до такой степени, что вызвали на дуэль барона. Его грехи не извиняют вашей вспыльчивости.

— Как? — спросил Леонс с едва сдерживаемым возмущением. — Неужели мне надо было спокойно выслушивать дерзкие речи Ларош-Боассо? Неужели надо было молча терпеть его хвастливую клевету о мадемуазель де Баржак?

— Какое вам дело до мадемуазель де Баржак, мой милый?

Леонс наклонился вперед, для того чтобы подтянуть подпругу, но приор все равно смог заметить, как заалели щеки юноши.

— Дядюшка, — залепетал племянник, — я думал… мадемуазель де Баржак находится под опекою аббатства, то есть вашей; мы будем гостями в ее доме, неужели я должен был позволить говорить о ней с таким оскорбительным легкомыслием? Но признаюсь, — прибавил он, воодушевляясь, — каждое слово этого гнусного барона действовало на мой мозг, как пары опьяняющего напитка. Не знаю, какие неизвестные инстинкты открылись во мне; я чувствовал непреодолимое желание броситься на него и ударить его в лицо… Если б у меня была шпага, я напал бы на него тотчас, несмотря на ваше присутствие; но у меня не было шпаги, я не дворянин, я только смиренный и мирный воспитанник фронтенакских бенедиктинцев и должен был проглотить обиду…

В глазах Леонса блеснули слезы.

Приор казался не особенно удивленным этой внезапной вспышкой чувств; он, может быть, знал лучше самого племянника, что происходило в этой юной душе. Однако он продолжал со смесью кротости и строгости:

— Как, Леонс, вы плачете? Этого ли я должен ожидать от молодого человека, столь благоразумного и твердого в вере, от моего лучшего воспитанника и дорогого родственника? Откуда происходят эти безумные страсти, вдруг обнаружившиеся? Не говорил ли я вам сто раз, что разумные существа, созданные по образу и подобию Бога, не должны никогда прибегать к насилию, этому оружию зверей? Христианин должен обращаться к уму, к рассуждению! Не подражайте буйной молодежи нашего времени, и в особенности таким несдержанным личностям, как этот барон де Ларош-Боассо, всегда готовый противопоставить свою шпагу рассудку, истине и справедливости. Если впоследствии, что, впрочем, невозможно, вы будете иметь преимущества дворянского звания и богатства, которые цените так высоко, вспомните, что гнев и ненависть — пороки постыдные, недостойные вас.

— Простите меня, дядюшка, за этот припадок слабости, — сказал Леонс, придавая своему голосу как можно большую твердость. — Я и сам не могу понять, как я мог увлечься… Но раз мы заговорили о моем положении в свете, позвольте мне наконец попросить объяснений, о которых уважение мешало мне расспрашивать до сих пор и которые, однако, необходимы для моего спокойствия.

— Вы выбрали не самое подходящее время для объяснения, — сказал бенедиктинец, осматриваясь вокруг. — Но если у вас есть что-нибудь на сердце, дитя мое, не медля расскажите об этом.

— Может быть, мой добрый дядюшка, я должен был раньше рассказать вам о состоянии моей души, ведь вы мой наставник и лучший друг. С некоторого времени мрачная грусть овладела мной; мечты о почестях, удовольствиях и мирской славе преследуют меня день и ночь. Это беспокойство ума, которое иногда становится истинной тоской, имеет, без сомнения, причиной ту неизвестность, в которой я нахожусь относительно ожидающего меня будущего. Мысль моя блуждает в пустоте и заблуждается, не видя перед собой ясного пути… Выслушайте меня, мой дорогой родственник, и умоляю вас, не отвергайте просьбы, с которой я обращусь к вам. Я рано лишился отца и матери, которых никогда не знал; но с детства был окружен заботой и любовью. Да благословит вас Бог, достойный мой дядюшка, за все те благодеяния, которые вы оказывали бедному сироте: вы приняли меня в ваше мирное монастырское убежище, вы развили мой ум, вы учили меня и словом и примером. Каждый из добрейших фронтенакских бенедиктинцев, ваших друзей и братьев, помогал вам в этом благородном деле; самые ученые и самые благоразумные старались передать мне свою науку и благоразумие. Поэтому я признателен каждому из них, я считаю себя вашим сыном и спрашиваю себя, буду ли иметь когда-нибудь силы оставить вас. Однако, преподобный отец, с некоторого времени, не знаю, случайно или умышленно, вы как будто употребляете все ваши усилия, чтобы отдалить меня от монастыря, где прошло мое детство; вы прерываете мои занятия, вы используете любой случай, чтобы вывести меня в свет. Вот сегодня, например, вы требуете, чтобы я присутствовал при этой большой охоте… Эти новые требования, новые обстоятельства и те переживания, что пробуждаются ими в моей душе, — вот причина того расстроенного состояния, в котором вы меня видите. Я понимаю, что не вполне владею собой — и то, что произошло между мной и бароном, только подтверждает мою неготовность к жизни в свете. Вы должны решить, достоин ли я того, чтобы жить без вашей опеки. Быть может, мне стоит удалиться от света?

Умоляю вас, мой добрый дядюшка и преподобный отец, позвольте мне вернуться в аббатство как можно скорее, надеть одежду послушника и постричься. Я желаю жить там и умереть среди друзей, которые были и будут всегда для меня дороги.

Бонавантюр, без сомнения, догадывался о том, что скажет его племянник, потому что не обнаружил никакого удивления. На его широком лбу собрались многочисленные морщины.

— Леонс, — спросил он с задумчивым видом. — Хорошо ли вы подумали? Искренно ли это стремление к монастырской жизни?

— Я… я так думаю.

— А я читаю вашу душу, как открытую книгу, и уверен в противном. Эти пылкие движения, о которых вы мне говорите, ясно доказывают, что вы родились не для монастыря. Неужели вы думаете, что под монастырским одеянием эта гордая душа, эта кипучая кровь, эти раздраженные нервы вдруг успокоятся? Поверьте, в этой одежде вы будете гореть, как Геракл в плаще, пропитанном кровью Несса. Притом, сын мой, причины, о которых вы узнаете после, запрещают вам монастырскую жизнь.

— Что вы говорите, дядюшка? — вскричал Леонс вне себя от удивления. — Неужели мне будет отказано в утешении, обещанном всем уязвленным душам?..

— Бросьте, Леонс, ваша душа не уязвлена, а если и так, то рана ее быстро затянется, в ваши лета душа и тело быстро заживают. Не расстраивайте меня: вы не можете и думать о пострижении, ни в Фронтенаке, ни в каком-либо другом монастыре… по крайней мере до тех пор, пока обстоятельства не переменятся и вы сами не поймете, какова цель вашей жизни.

Леонс был в смущении.

— Отец мой, — возразил он, — я буду терпеливо ждать, когда вы объясните мне этот странный отказ; но если вы прогоните меня прочь из монастыря, тогда какова же будет моя участь? Я всегда думал, видя, с каким старанием вы оберегали меня от волнений и бурь светской жизни, что ваше тайное желание — внушить мне отвращение к ней…

— Если так, дитя мое, преподобные фронтенакские отцы и я проявили слишком уж большую старательность. Нашим единственным желанием было сделать из вас человека образованного, гордого, честного христианина, который был бы образцом в обществе… Но, Леонс, — прибавил бенедиктинец с оттенком строгости, — я проник в истинную причину этого призвания к монастырской жизни, так внезапно открывшегося в вас. Эта причина — оскорбленная гордость, подавленное честолюбие… Вы видите, сколь блистателен свет и, как все молодые люди, чувствуете потребность играть в нем значительную роль, приобрести славу, испробовать все его радости. Но вас пугает ваше бессилие, вы говорите себе, что пути, ведущие к высокому общественному положению, закрыты перед вами, безродным плебеем, племянником простого монаха… Отвечайте откровенно, Леонс, правда ли это?

— Любезный дядюшка, можете ли вы думать…

— Может быть, есть и другие причины, — продолжал приор, бросив на племянника один из тех взглядов, которые как будто доходили до глубины души молодого человека. — Но причина, указанная мною, бесспорно, самая главная. Леонс, я не хочу, чтобы вы питали неразумные надежды, но знайте, что шанс удовлетворить ваше честолюбие вам непременно предоставится. Конечно, я имею в виду умеренное честолюбие, соответствующее вашему сословию. Доверяйте мне, но прежде всего себе — смело идите вперед, опираясь на здравый смысл. Бог сделает остальное. — Так как эти слова, несмотря на сдержанность, сопровождавшую их, могли произвести слишком сильное впечатление на его племянника, приор прибавил: — Еще раз повторю, Леонс, не позволяйте вашим мыслям неблагоразумно стремиться за нелепыми химерами и постарайтесь понять меня… Я умер для света и мне нечего больше искать на земле. Но вы мой воспитанник, мой друг, мой приемный сын; вы росли на моих глазах; я сам развил в вас ваши добрые наклонности; я знаю, что в вашем сердце достаточно добрых качеств, чтобы противостоять натиску света. Честолюбие, которого не имею для себя, я имею для вас. Я разработал немало планов для вашего земного счастья, для вашего возвышения, и этим планам фронтенакские бенедиктинцы, которые вас горячо любят, будут помогать всем своим влиянием. Наши усилия, наша энергия, наш вес будут употреблены для того, чтобы устроить вам славную и счастливую участь!

Но эти уверения возбудили в Леонсе какую-то недоверчивость, и вместо того чтобы поблагодарить дядю, он оставался во власти своих мрачных мыслей, а взгляд его ничуть не повеселел.

— Мне приятно было бы узнать, — сказал он наконец, — что планы, о которых идет речь, не могут подать повод к неприятным толкам и что эти интриги, в которых барон де Ларош-Боассо обвинял фронтенакских бенедиктинцев…

— А вот и действие ядовитых слов этого барона, — перебил его с горестным удивлением приор Бонавантюр, — но вам ли, Леонс, обращать против ваших друзей и благодетелей эту ядовитую стрелу?

В тоне приора было столько упрека, что Леонс тут же залился краской и принялся просить прощения, чуть не плача от стыда.

— Простите меня, дорогой дядюшка! — говорил он. — Я просто… Просто совсем растерялся и запутался… Мне кажется, что я сбился с пути и Господь оставил меня!

Искренность этой горести тронула приора.

— Я охотно извиняю вас, — ответил он, улыбнувшись. — Леонс, мальчик мой, неужели вы думаете, что я не угадываю причины этой странной перемены в расположении вашего духа, когда-то столь спокойного и ровного, причины этой угрюмой печали и этой вспыльчивости, которая вдруг разразилась, как буря, в вашей душе… Но сейчас не время для рассуждения о подобных предметах… Мы в другой раз поговорим об этом… Нам надо продолжать путешествие!

Они несколько минут продолжали путь в молчании.

— Дитя мое, — вскоре начал бенедиктинец благосклонным тоном, — хотя я простил ваш поступок, я хочу наложить на вас наказание… Мы встретим в Меркоаре барона де Ларош-Боассо, и я был бы рад, если б вы избегали новых споров с ним. Я имею свои причины желать, чтобы между вами не было ни ненависти, ни гнева, и вы, конечно, впоследствии раскаетесь, если не последуете моим советам… Ну, Леонс, что вы на это скажете?

— Я могу оставить без внимания оскорбления, обращенные ко мне, дядюшка; но должен ли я позволить ему оскорблять в моем присутствии вас и других особ, к которым я питаю привязанность и уважение?

— Поверьте, из этих особ каждая сама сможет постоять за себя. Мне же от вас нужно обещание ни при каких обстоятельствах не вступать в конфликт с бароном, и если вы исполните это обещание, я буду уверен, что вы действительно сожалеете о той вспышке гнева, свидетелем которой я стал.

— Хорошо, дядюшка, я даю вам это обещание; но, Боже мой, какому испытанию вы подвергаете меня!

— Испытанию? Леонс, я вас не понимаю.

— Я едва ли понимаю себя сам… В моей голове — хаос, где все сталкивается и путается… Ах, дядюшка, мой добрый дядюшка, зачем вы потребовали, чтобы я ехал с вами в Меркоар?

— Во-первых, мой милый, потому что я не смог бы найти дорожного спутника более верного и более приятного, чем вы. С другой стороны, желая показать вам свет, в который вы должны вступить, я воспользовался этим благоприятным случаем, чтобы ввести вас в дом, где будет находиться избранное жеводанское дворянство. Наконец, у меня была еще одна причина: я заметил, любезный Леонс, что вы производите странное влияние на мадемуазель де Баржак. Эта в высшей степени дерзкая барышня при вас каким-то чудом обретает некоторую робость и скромность, приличные женщине хорошего происхождения. Возможно, ваш спокойный характер, ваша рассудительность и мягкость благотворно влияют на эту надменную, пылкую и независимую натуру. Это впечатление обнаружилось несколько лет тому назад. Помните, Леонс, наше первое посещение мадемуазель де Баржак в монастыре урсулинок? Уже шесть месяцев непослушная пансионерка жила в монастыре, а бедные монахини все еще не могли толком научить ее азбуке; она рвала свое шитье и вышивание, бранила своих наставниц. Она вошла в приемную с растрепанными волосами, в разорванном платье, эдакий взбунтовавшийся, но еще не упавший с небес ангел. Она равнодушно выслушала мои увещевания и хранила сердитое молчание. Придя в отчаяние от этого непослушания, я решил поговорить с настоятельницей, а вы тем временем подошли к Кристине де Баржак. Вы сами были дитя и, по-видимому, поэтому лучше меня поняли, что творилось в душе у этой строптивой девочки. Она слушала вас с удивлением, но внимательно. Мы не могли слышать ваш разговор, но не переставали наблюдать за вами.

На столе лежала книга; раскрыв ее наугад, вы начали объяснять внимательной ученице науку чтения.

Скоро она выхватила книгу из ваших рук, с минуту колебалась, начала читать вслух и запнулась, вы дали ей какие-то новые объяснения. Наконец она опять взяла книгу и на этот раз, о чудо, прочла без ошибок несколько строк. Чего наставницы не могли добиться за целых шесть месяцев, вы достигли в несколько минут… Я был вне себя от восторга, настоятельница плакала от радости, а сама ученица остолбенела от своего удивительного успеха.

— Это правда, дядюшка, это правда, — отвечал Леонс с волнением в голосе. — Она к тому моменту уже могла читать, лишь боялась ошибиться и из страха упрямилась. Но к чему вызывать подобные воспоминания?

— С того времени, — продолжал бенедиктинец, — я не раз мог наблюдать, как вы благотворно влияете на нее. При каждом посещении замка я замечал в ней перемены к лучшему, но это происходило лишь тогда, когда вы сопровождали меня. При вас она скромна, добра, сдерживает свой гнев, вспышкам которого подвержена, чем приводит в отчаяние свою прислугу и друзей. Скажу вам откровенно, любезный Леонс, я действую в интересах нашей питомицы, везя вас к ней. Неблагодарная девушка не всегда почтительна ко мне и другим фронтенакским бенедиктинцам, потому что наш долг — давать ей советы, порицать ее проступки и воспитывать ее характер. Но я был бы в отчаянии, если б при теперешних обстоятельствах мадемуазель де Баржак создала о себе неблагоприятное мнение. Вы слышали, какие неприятные слухи ходят о ней среди здешних жителей. Я надеялся, сын мой, что вы одним своим присутствием поможете мне держать нашу воспитанницу в границах строгих приличий. Ведь в замок прибудут многие знатные и влиятельные люди.

— Но вы, дядюшка, человек столь благоразумный и осторожный, — вдруг с болью произнес Леонс, — неужели вы никогда не подумали об опасности, которую представляют опыты для меня? Вы ошибаетесь: влияния, которое вы приписываете мне, не существует; обстоятельства, о которых вы говорите, не более чем действие случая. Быть может, ребенком я действительно имел на нее влияние, но теперь… Мадемуазель де Баржак — девушка знатная и богатая, ей ни к чему мои советы. Она всегда холодна со мной; видя меня, она чувствует лишь какое-то стеснение. Чтобы понравиться такой живой, пылкой девушке, надо походить на блистательного и легкомысленного барона де Ларош-Боассо, который так уверенно сейчас хвалился тем предпочтением, которое она ему оказывает… Я для нее ничего не значу, говорю вам, дядюшка! Заклинаю вас, не удерживайте меня долго в Меркоаре, и когда мы оставим замок, из сострадания ко мне позвольте мне никогда туда больше не возвращаться!

Было видно, что юноша не смог сдержать этого признания, вырвавшегося из сердца против его воли. Он впервые был охвачен столь сильным чувством, которое не поддавалось контролю и не слушалось доводов рассудка.

Конечно же, приору это признание было совершенно ненужно, так как он видел своего юного племянника насквозь. Он уже собирался обратиться к Леонсу с нравоучительной беседой, когда взгляд, брошенный им в сторону, придал его мыслям другое направление.

Путешественники подъехали к мрачному ущелью, углублявшемуся меж двух гор, покрытых деревьями до самых вершин. Дорога становилась трудной, неровной; огромные скалы едва давали место для проезда одного всадника. Солнце, опустившееся довольно низко, еще освещало вершины самых высоких утесов, но его свет уже не проникал в это глубокое ущелье, где начал сгущаться мрак. Так далеко, как только простиралось зрение, виднелись только деревья с темной зеленью; точно огромный, бесконечный лес покрывал холмы, долины и горы.

Эта внезапная перемена местности, дикий вид этой пустыни, да еще и уверенность в том, что в этих местах скрывается страшный жеводанский зверь, произвели сильное впечатление на дядю и племянника. Приор поэтому ответил слегка дрогнувшим голосом:

— Я мог бы сказать многое о словах, вырвавшихся у вас, дитя мое, но в эту минуту у меня недостает необходимой силы духа, и мы возобновим этот разговор позже. Сейчас мы приближаемся к тому месту, где еще вчера зверь растерзал несколько жертв… Давайте ехать молча и старайтесь держаться как можно ближе ко мне. Да защитят нас Бог и святая Дева Мария!

Леонс не разделял страха своего дяди; но сам был не прочь отложить объяснение, вызванное его внезапным порывом. Ему вообще хотелось бы, чтобы дядя позабыл о его словах, и юноша надеялся, что так и произойдет. Всякий человек бережет тайны своего сердца даже от тех, кто ему очень дорог.

Они ехали несколько минут очень быстро, но чем далее они двигались, тем более сгущалась вокруг них темнота. Лес состоял в основном из сосен, дубов и буков. Частые деревья с мощными кронами даже в полдень солнечного дня не позволили бы читать под их покровом, а в этот час глаз не мог ничего различить в их мрачной глубине; хворост и терновник высовывали на дорогу свои цепкие руки, затрудняя путь. Путешественникам было известно, что лес пересекался многочисленными дорогами и что ошибка при настоящих обстоятельствах была бы небезопасна.

Сначала они обращали внимание на борозды, оставленные телегами, наверняка ехавшими в Меркоар; это был главный признак того, что они движутся по дороге в замок. Но скоро этот спасительный признак исчез, почва переменилась: сделалась сухой, каменистой и слишком жесткой для того, чтобы сохранять следы колес. Путники напрасно ждали появления какой-нибудь прогалины или возвышенности, любого предмета, знакомого их глазам, который позволил бы им удостовериться, что они едут в верном направлении. Но мрак покрывал все своим унылым однообразием, и оба всадника видели один другого как размытую фигуру, лишенную четких контуров.

Наконец они доехали до развилки, и Леонс остановил своего лошака. Приор, читавший молитвы, может быть, для того чтобы забыть свой тайный ужас, также удержал своего лошака.

— Дядюшка, — сказал молодой человек озадаченно, — я думал, что мы наконец доехали до креста святого Павла, но я ошибся… Мы, без сомнения, проехали крест, не заметив его… Вы знаете место, где мы находимся? Я не помню, чтобы бывал здесь раньше…

— И я также, дитя мое, — отвечал приор испуганным голосом. — Святая Дева, уж не заблудились ли мы?

— Похоже на то, дядюшка. В таком случае мне хотелось бы добраться до вершины горы. Там должно быть еще светло. Не пойти ли нам по этой дороге, которая, кажется, ведет на вершину Монадьерской горы? Если передо мной будет открытое пространство, я сумею отыскать замок.

— Поручаю себя вам, мой милый, — робко отвечал Бонавантюр. — Сознаюсь, что в эту минуту ваши советы будут лучше моих… Надеюсь, — прибавил он, пытаясь шутить, — что так будет не всегда.

Сам Леонс, казалось, еще раздумывал, когда среди тишины раздался отдаленный звук рога.

— Сюда, дядюшка, сюда, — вскричал Леонс. — Там есть люди! К тому же мы доберемся до горы и точно узнаем дорогу… Итак, в путь, не надо, чтобы ночь застигла нас в этой непроходимой чаще.

Приор бесстрастно повиновался; но ожидание Леонса было обмануто. Новая дорога сначала как будто поднималась вверх, но затем круто шла вниз, в ту лесистую глубину, которую они хотели обогнуть.

Заблудившиеся путешественники должны были опять остановиться, чтобы держать совет. Во время этой короткой остановки рог трубил снова, но на этот раз с противоположной стороны.

— Непонятно, — сказал бенедиктинец с беспокойством, — теперь этот звук раздался справа от нас, а ранее я слышал его как будто слева…

— В горах порой создаются странные акустические эффекты, — отвечал Леонс, задумавшись, — расположение местности и этот густой туман могут создавать необыкновенные иллюзии; человек, держащий рог, без сомнения, находится не там, где нам кажется. Мы слышим его то здесь, то там, а он, может быть, находится в двухстах шагах перед нами.

— В таком случае, дитя мое, почему бы не попробовать позвать его к нам на помощь?

— Попробуем, дядюшка.

Они громко крикнули несколько раз и замолчали, надеясь услышать ответ на свой призыв о помощи. Но крики их были как будто поглощены этой тяжелой, неподвижной темнотой. Отдаленное эхо, как бы играя, повторило отзвуки их голосов, и все смолкло.

Приор решительно отказался от власти, предоставляя своему молодому спутнику самому принимать решение, что им теперь делать.

— Куда же мы двинемся, Леонс? — спросил он.

— Право, дядюшка, я не знаю; мне кажется, однако, будто я вижу следы животных на земле. Может быть, эта дорога ведет к какому-нибудь жилищу… Будем продолжать путь…

— Хорошо, — сказал Бонавантюр, — какой бы путь не избрали мы, Господь видит его перед собой…

Эта настойчивость путешественников скоро получила свою награду. Дорога пошла в гору, а воздух стал не таким влажным. Хотя деревья все еще образовывали свод над головами всадников, однако становилось светлее, а звуки рога слышались ближе. Они начали уже думать, что вскоре выйдут из затруднительного и, может быть, даже опасного положения, в котором они находились, когда неожиданный случай превратил их неопределенные опасения в обоснованный страх.

Они неторопливо ехали в гору, когда из непроходимой чащи на некотором расстоянии от них раздался пронзительный вой. Лошаки остановились как вкопанные, подняв уши и дрожа всем телом, как делают робкие животные, чувствующие приближение хищного зверя.

Приор и племянник переглянулись.

— Жеводанский зверь, — сказал бенедиктинец, побледнев, — да простит нам Господь наши согрешения… Мы погибли!

Леонс стал искать глазами предмет, который он мог бы применить в качестве оружия. Едва ли хлыст мог серьезно испугать такого опасного противника, который возвещал о себе столь ужасными звуками.

— Ободритесь, дядюшка, — сказал Леонс. — Волк, если это действительно он, может быть, не осмелится напасть на двух всадников… Если б у меня была хотя бы хорошая дубина…

Вой прекратился; теперь в терновнике слышались только чьи-то тяжелые шаги, чье-то быстрое передвижение. Но чаща была так густа, темнота так глубока, а туман так плотен, что ничего нельзя было рассмотреть.

Вдруг вой послышался снова; на этот раз зверь казался в нескольких шагах от путешественников.

Это испытание было слишком тяжелым для бедного бенедиктинца. Уже воображая, как зубы чудовища впиваются в его упитанное тело, он начал громко стенать и вслух молиться всем известным ему святым. Леонс, напротив, молча искал врага глазами, готовый отразить нападение, как мог; но его мужество в подобной ситуации не приносило пользы. Тут вой раздался буквально в двух шагах от всадников. Испуганные лошаки поднялись на дыбы, повернули и побежали каждый в свою сторону. Лошак приора понес своего всадника, который ухватился за его гриву и продолжал кричать. Лошак Леонса, не находя перед собою пустого пространства, понесся напрямик в кусты, колючие ветви царапали его бока, но животное, спасая свою жизнь, неслось не разбирая дороги.

Молодой человек удержался на лошаке всего лишь несколько минут. Его великолепные навыки в верховой езде не помешали ему наткнуться на низкую ветвь бука и вылететь из седла.

Падение было жестоким, и Леонс несколько минут лежал оглушенный, без движения, ничком. Потом он услышал тихое рычание, какое-то тяжелое тело придавило его к земле, и он почувствовал, как острые зубы вонзились в его плечо, а когти принялись раздирать одежду.

Но неизбежность опасности заставила Леонса опомниться; он старался повернуться и высвободить руки, чтобы оттолкнуть зверя, который намеревался сожрать его живьем, но колючие растения опутали его своими ветвями, листья, липшие к лицу, ослепляли его, а тяжесть, лежавшая на нем, парализовала его движения. Но он успел, однако, повернуться на бок и одной рукой изо всех сил оттолкнуть чудовище, которого не мог видеть. Но рука его схватилась не за звериную шерсть, а скорее, за какие-то жесткие, нечесаные, взъерошенные волосы.

В ту страшную минуту, когда инстинкт самосохранения довлел над рассудком, Леонс не искал объяснения непонятному обстоятельству. Он продолжал неистово бороться со своим неизвестным противником, толком не понимая при этом, что делает. Он просто отчаянно вертелся, вырываясь из лап своего врага и нанося ему беспорядочные удары.

Наконец борьба прекратилась, несчастный молодой человек, измученный, запыхавшийся, почти лишившийся чувств от боли и страха, стал уже неспособен к сопротивлению. Когти и зубы перестали его рвать, и он почувствовал, что тяжесть, придавливавшая его к земле, исчезла. Оживленный этой внезапной переменой, он успел приподняться и, облокотившись о землю, осмотрелся кругом. Следы его грозного противника исчезли; слышался еще шум в соседних кустах, но ничего нельзя было разглядеть. Внимание Леонса было отвлечено другим шумом, раздававшимся на дороге и приближавшимся довольно быстро. Это были звуки рога, теперь совершенно внятные, громкий лай, а главное, голос приора, звавшего Леонса.

Юноша не мог отвечать; он оставался все в том же положении, еще не веря в то, что его неведомый враг решил сохранить ему жизнь.

Наконец он различил в тумане двух человек, которые искали его, одного пешего, а другого верхом на лошади, и услышал их голоса:

— Леонс, где вы? Леонс, ради бога, ответьте, вы живы?

Тут молодой человек успел наконец преодолеть ужасную слабость.

— Сюда, дядюшка, я здесь…

— Мы его нашли! — вскричал бенедиктинец, соскочив с лошака. — Друг мой, вы ранены?

— Кажется, нет, дядюшка.

— Слава богу, слава богу! — Бонавантюр хотел помочь Леонсу встать, но его спутник сказал ему на местном наречии:

— Будьте осторожны, преподобный отец! Зверь, должно быть, недалеко, потому что моя собака рычит… Полно, Кастор, не отходи, ты можешь нам понадобиться.

Но его опасения не могли остановить приора, бесконечно обрадовавшегося, что он нашел своего приемного сына. Он прорывался через колючие кусты, не обращая внимания на свою бенедиктинскую рясу; он сжал в объятиях бедного Леонса со всей силой, на какую был способен.

Сам юноша еще не оправился от пережитого потрясения. Только когда он с помощью дяди вышел к дороге, тот смог убедиться в плачевном состоянии племянника. Шляпа его была смята, платье разорвано, руки и лицо расцарапаны до крови. На левом плече была глубокая рана, как будто кусок тела был вырван когтями или зубами.

Испуганный Бонавантюр поспешил перевязать рану носовым платком. Его спутник помогал ему в этом.

— Господи, помилуй, — с ужасом говорил этот человек на местном наречии, — вы чуть было не попались; еще минута, и вы были бы растерзаны!

Тот, кто говорил таким образом и кто так кстати помог путешественникам, был — как читатели, без сомнения, догадались — Жан Годар, меркоарский пастух. Оставив Лангонь, он отправился по проселочной дороге, годной только для пешеходов. Войдя в ту часть леса, где скрывался зверь, он вздумал затрубить в пастушеский рог, чтобы, как он надеялся, отпугнуть это свирепое животное. Он услышал крики дяди и племянника и, догадавшись, что кто-нибудь заблудился в тумане, отправился искать одиноких путников. Крики, раздавшиеся в минуту нападения, заставили его поторопиться, и он чуть было не был сбит с ног приором, которого нес лошак. После короткого разговора они вдвоем бросились на помощь к Леонсу, который, по их справедливому предположению, был в серьезной опасности.

Впрочем, бедный молодой человек, так чудесно спасенный, не успел задать никаких вопросов. Присутствие духа медленно возвращалось к нему.

— Дядюшка, — сказал он наконец изменившимся голосом, — вы видели его? Конечно, он пробежал мимо вас!

— Кого? — с удивлением спросил приор.

— Этого человека… Негодяя, который меня ранил.

— Человека? Вы грезите?.. Без сомнения, несчастный юноша получил сильный удар по голове… Леонс, вы имели дело не с человеком, а с чудовищем, которое называется жеводанским зверем.

— Жеводанским зверем? Уверены ли вы в этом, милый дядюшка? — спросил Леонс, разум которого мало-помалу пробуждался. — Право, я не смею утверждать… я едва понимаю, где я… однако я не могу поверить, чтобы меня так отделал хищный зверь.

— Боже милосердый, кто же тогда? — сказал пастух. — Если б вы могли видеть, какая рана у вас на плече, вы не имели бы никакого сомнения на этот счет. Какие зубы!.. Но, господа, нам нельзя здесь оставаться; ночь приближается, а зверь может проявить упрямство; и если ему придет на ум опять напасть на нас, пожалуй, мы с ним не сладим. В этом лесу после заката солнца ничего хорошего ждать не приходится.

— Этот добрый человек прав, — сказал вдруг приор, который, успокоившись насчет судьбы своего племянника, начал пугаться за себя, — поедем немедленно… Какое гибельное и зловещее место! Не надо оставаться здесь; тебе нужна помощь, Леонс, дитя мое… Мужайся! Давайте же постараемся как можно скорее добраться до замка.

Лошака Леонса найти было нетрудно. После падения своего всадника он сам запутался в кустах так, что не мог идти дальше. С трудом Жан Годар смог вытащить его на дорогу и привести к Леонсу. Но быстро выяснилось, что раненый неспособен ехать верхом: больная рука не могла держать поводьев. Тогда Жан Годар без церемоний вскочил на лошака и, обхватив одной рукою племянника приора, другой схватил поводья.

— В путь, в путь! — воскликнул он. — Когда выедем из леса, мы устроимся как можно лучше, но теперь не время нежиться. Вот Кастор навострил уши и огрызается… В путь! Ты, Кастор, следуй за нами… Через четверть часа мы будем вне опасности.

Он погнал лошака, и Бонавантюр поехал за ним, между тем как собака шла последняя, сердито рыча и часто оглядываясь.