Норильские судьбы. Повести, рассказы, мемуары

Владимир Васильевич Беляков

Кто-то грезил севером и стремился туда, сознательно подвергая себя испытанию на «силу духа и силу воли».Кого-то гнали на север прикладами, чтобы там сломать и убить эту «силу духа и силу воли».

© Владимир Васильевич Беляков, 2023

ISBN 978-5-4483-3592-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Норильские судьбы

повести, рассказы, мемуары

От автора

Большую часть жизни я прожил там, где считается, что жить нельзя. В городе, где девять месяцев зима. А оставшиеся три — весна, лето и осень.

В городе, окруженном тремя металлургическими заводами, которые на десятки километров отравили вокруг все живое.

В городе с самым грязным в мире воздухом и полной таблицей Менделеева под ногами.

В городе, где в лагерях пытались сломать гениальных людей, таких как Гумилев, Штейн, Федоровский, Урванцев, а на сцене театра играли Смоктуновский, заключенный Жженов.

В городе самых чистых сердец. Самых мужественных, открытых и доброжелательных людей. И название этого города — Норильск.

Дядя

Михаил Спицын уже три часа летел в самолете. Вздрагивая всем корпусом, Ил-14 шел на посадку, пробиваясь через заслон плотных облаков. Удары иногда были очень жесткие. В салоне возникал ропот, кто-то не выдерживал и панически вскрикивал. При этом партийные начинали креститься, а беспартийные ругались матом.

Нервозное состояние пассажиров было обусловлено тем, что из-за разбушевавшейся пурги всем им пришлось двое суток ожидать вылета самолета, в маленьком, тесном здании аэропорта, где и присесть-то было некуда. Взрослые и дети были изрядно измучены. А тут еще и постоянная болтанка практически на всем протяжении пути.

Иногда между занавесок в проходе, как из-за кулис в театре, появлялось белое, как снег, личико стюардессы. С иронической улыбкой как-то двусмысленно она призывала всех к спокойствию словами:

— Не волнуйтесь, товарищи! Наш экипаж всех посадит в Красноярске.

Часть пассажиров после этих слов обреченно вздыхала, а часть еще сильнее начинала нервничать и суетиться.

Михаил вжался в кресло всем своим массивным телом. При каждом новом провале самолета к горлу подкатывало все, что было съедено и выпито накануне. В нижней части тела все происходило наоборот. Ему казалось, что все его мужское хозяйство отрывалось, падало вниз, ударяясь, закатывалось под сиденье. Потом возвращалось, для того чтобы вновь оторваться на следующем провале. Он считал минуты до посадки. Это был его первый за тридцать лет жизни полет на самолете, а также первый перелет по маршруту Норильск — Красноярск.

В 1949 году семнадцатилетний деревенский паренек, вместе с отцом, инвалидом войны, был осужден по статье за вредительство. Утопив в болоте единственный колхозный трактор, отец получил десять лет, Михаил — пять лет. Сидели в Туруханском лагере. Через два года отец умер практически у него на руках. А когда пришло письмо, извещающее о смерти матери, здоровый парень взбунтовался. Вступил в перебранку с охраной. Перебранка закончилась потасовкой. Очнулся в карцере. А после выхода получил еще привесок в пять лет.

Директор Норильского комбината Зверев как-то в беседе по телефону пожаловался заместителю Лаврентия Берии, бывшему директору этого комбината А. П. Завенягину о катастрофической нехватке рабочих на строительстве. Авраамий Павлович, в свою очередь, обратился с просьбой к Берии со словами:

— Лаврентий Павлович. Вы знаете, как Стране необходим никель. Норильский комбинат запускает новые мощности, а стройка постоянно испытывает нехватку рабочей силы. Тысячи бездельников сидят по тюрьмам, едят народный хлеб, считая себя несправедливо осужденными. Нужно бросить их в Норильск на строительство, тем самым наполнив жизнь каждого новым содержанием — работать на благо Родины, чтобы каждый из них не ощущал себя несправедливо осужденным «врагом народа».

— Подготовь документ. Сколько тебе надо там рабочих, — Берия подошел к окну. — А скажи, Авраамий. Что действительно холодно в Норильске?

Не зная, к чему клонит министр, Завенягин ответил твердо:

— Холодно только три месяца, Лаврентий. А девять месяцев охрененно холодно. Но жить можно!

Скоро к Красноярску потянулись этапы из особо режимных лагерей Караганды и осужденных националистов Украины.

Так Михаил и еще около двухсот заключенных оказались на барже. Шесть суток пути вниз по Енисею. Дудинка встретила мрачными домами в виде бараков, промозглым дождем и холодным северным ветром.

Этап выстроили для переклички прямо на причале. Рядом с ним оказался китаец. Он толкнул в бок Спицына и спросил:

— Твоя нарам ехал? — Михаил утвердительно кивнул головой.

— Комму нарам, хоросо! — с завистью сказал китаец, подтягивая ворот коротенькой курточки к ушам.

— А моя низьма ехал.

— Под нарами, что ли? — Уточнил Спицын. Китаец утвердительно закивал головой:

— Та. Та! Низьма нарам ехал. Комму нарам, хоросо! Комму низьма, хероза, хероза!

Вперед вышел начальник конвоя.

— Внимание заключенные! Идти не растягиваться, назад не оглядываться, в строю не разговаривать, не курить, из ряда в ряд не переходить! Шаг влево, шаг вправо считается побег — конвой применяет оружие без предупреждения! Взять всем руки назад! Вперед марш!

До Норильска добирались двое суток пешком вдоль полотна узкоколейки, под непрерывный лай собак и окрики конвойных. В Кайеркане несколько десятков заключенных оставили для работы на угольной шахте. Остальные двинулись дальше. В Норильске заключенных распредели по отделениям. В отделения распределяли по статьям.

Первые два года Михаил работал на строительстве дороги Норильск — Валек. Возводили насыпь, в тачках перевозя дробленую породу. Несколько отделений каждое утро под маршевые звуки оркестра направлялись к месту работы. Под звуки марша возвращались в бараки. Если происходил какой-то несчастный случай с тяжелым исходом, работа прекращалась. Пострадавшего на носилках выносили вперед. За носилками пристраивались оркестранты, за ними заключенные. И под звуки «Прощание Славянки» возвращались в бараки.

В 1953 году в Норильске вспыхнуло восстание, которое было жестоко подавлено. Михаилу, как члену забастовочного комитета, срок продлили еще на пять лет. В 1956 году, после ликвидации Норильлага, судимость с него сняли, но реабилитировали только через четыре года. Работал вольнонаемным в Центральной автотранспортной конторе. Плел тросы, стропы. Производил ремонт грузоподъемных машин. К своему первому в жизни отпуску накопил приличную сумму денег. Его не огорчало, что ожидаемый много лет отдых пришелся на конец февраля. Профсоюз выделил путевку в санаторий «Заполярье». Планы на будущее строил грандиозные. Решил остаться в Норильске. Главное для него было, за время отпуска найти невесту. Жениться.

А потом получить вызов для нее и привезти в город.

Наконец самолет коснулся земли. Пробежал по дорожке, вырулил к стоянке. Подали трап.

В здание аэропорта «Северный» Спицын зашел небрежной походкой. Доха из волчьих шкур, сшитая мехом наружу, переливалась серовато-рыжеватым оттенком. В местах образующихся при ходьбе складок через первый слой шерсти из жестких остевых волос пробивался водонепроницаемый подшерсток. Пола, откидываясь при каждом шаге, показывала внутренность подкладки из блестящей шлифованной кожи. На ногах были одеты белые фетровые бурки. Низ и передок бурок стягивали союзки из хромовой кожи коричневого цвета. В руке красовался новенький чемодан с металлическими уголками, изготовленный из плотного картона. Коричневый цвет чемодана гармонировал с цветом союзок на бурках. На шее легко и романтично висел длинный вязанный мохеровый шарф. Появление в здании аэропорта крепкого элегантного мужчины не осталось незамеченным. Встречные, проходя мимо, с любопытством оборачивались. Женщины, взглянув, опускали глаза, но не выпускали из виду. Мужчины со скрытой завистью начинали осматривать себя, сравнивая. Пронесся шепот:

— Не иначе как артист какой-то! Ну, конечно, из Москвы.

Этот шепот уловили его уши. Спина при каждом новом шаге выпрямлялась. Походка становилась еще более раскрепощенной. Такое внимание к себе он не испытывал с периода оглашения приговора суда, четырнадцать лет назад.

Ему очень хотелось по «нужде», но решил перетерпеть и дальше держать свою марку. Не «опускаться» до того, чтобы пойти в общий туалет. Хотя «опускаться» было не нужно. Туалет находился слева от привокзальной площади. Выйдя из здания со словами: «Любезнейший. Ты свободен?» — важно уселся в такси.

— Гостиница «Север»! — прозвучало как «Москва — Кремль».

Такси остановилось у гостиницы. Спицын расплатился по счетчику и столько же дал сверху. Прошел в холл. Подойдя к стойке администратора, протянул паспорт, отпускной лист и путевку. Изучив документы, уже перезревшая девушка с каменным лицом и пустым взглядом положила их на журнал. Полистала календарь, задумалась и, глядя Михаилу в подбородок, через сжатые зубы выронила из себя:

— Только на шесть мест.

«Наверное, ей мужика очень хочется», — сделал вывод Михаил, обратив внимание на манеру этой «увядающей хризантемы» говорить через стиснутые зубы. Приподнялся на цыпочки, чтобы администратор могла увидеть его одежду и оценить его статус. Но та, уронив глаза в журнал, не проявляла к нему никакого интереса.

«Что тебе тогда надо?» — недоумевал он. Попросил ее вернуть ему паспорт на время. Засунул туда трешку. Вернул паспорт назад. Девушка очнулась, ожила и начала проявлять интерес к жизни и стоящему напротив мужчине.

— Извините! Могу только двухместный на сутки.

— Большое вам мерси! — Михаил подхватил чемодан и направился к лестнице ведущей на второй этаж.

— Молодой человек. У нас в шесть часов начинает работу ресторан. Живая музыка и отличная кухня. Бывает много красивых и интересных дам.

— Что красивее и интереснее вас?

Администратор смущенно захихикала.

Спицин зашел в номер. Обнаружив, что один, бросил доху на кровать и, пританцовывая, сбивая углы, ринулся в туалет.

Вернувшись, упал на кровать, с нетерпением поглядывая на часы. До открытия ресторана оставалось полчаса.

Через двадцать минут начал одеваться. Накинул через голову «алкоголичку» — так называлась белая майка без рукавов, высокие хлопчатобумажные носки, брюки-рейтузы, отделанные широкой резинкой по талии. Сверху накинул куртку с контрастной кокеткой и несколькими накладными карманами, в народе получившую название «хулиганка».

Застегнул молнию на груди. Натянул бурки. Рукой взъерошил свой чуб. Достал из чемодана одеколон «Шипр», обильно сбрызнул себя всесоюзной парфюмерией. Стойкий аромат бергамота завис в воздухе. Повертелся, подпрыгивая у зеркала, чтобы видеть себя в полный рост. Взял с собой сто рублей, разложив по карманам.

Официантка почувствовала денежного клиента сразу. Любезно улыбалась, кокетничала, выпытывая, откуда занесло сюда такого дорогого гостя. Узнав, состроила глазки и упорхнула, неприлично раскидывая бедра по сторонам. Заказ принимала, показывая себя как на подиуме. Поворачиваясь то в фас, то в профиль, старалась выпятить вперед грудь размером с детский кулачок.

Спицын застенчиво опустил глаза и начал изучать меню. Название многих блюд он не знал. Некоторые не мог прочитать с первого раза.

«Вот бы сейчас согудай из свежего муксуна или строганины из мерзлого чира, как хорошо пошла бы водочка», — мечтательно подумал он и вслух озвучил:

— А согудай у вас в меню бывает?

Официантка, обескураженная таким вопросом, подумала, что перед ней сидит гурман — ценитель изысканных блюд, закатила глазки, покопалась у себя в голове и тоже решила блеснуть своей профессиональной компетентностью:

— Извините, мы придерживаемся традиционной русской и европейской кухни. Японские блюда как-то у нас еще не прижились.

«Вот те на, куда меня кинуло, аж в Японию», — удивился Михаил.

Он сам толком не знал, что такое популярное в Норильске блюдо получило название от нганасанского слова (согудать) — употреблять в сыром виде.

— Ну, патриотизм превыше всего. Остановимся тогда на русской кухне, — сказал он и сделал традиционный заказ: пятьсот грамм водки, селедка, отбивная.

Зал постепенно заполнялся. Уже хорошо приняв на грудь и разобравшись с селедкой, откинулся на стуле. Начал изучать гостей ресторана. Разномастная, в основном молодая галдящая публика пила и закусывала, не обращая на него никакого внимания.

«Жаль, что нельзя сидеть здесь в дохе», — подумал Михаил. — «Тогда на меня бы точно обратили внимание».

Заиграл оркестр. Публика зашевелилась, загудела. Михаил заерзал на стуле. Ноги тянули его в центр зала. Знакомая до боли мелодии «Лучший город земли» звучала вызывающе. Но когда выскочившие начали выписывать причудливые движения ногами и руками, порыв Михаила сразу охладился. Таких движений в танцах он еще не видел, и понятно, что так танцевать не мог. Он загрустил.

Следующая песня «Хорошие девчата, заветные подруги» снова оживила его, но пока он высматривал, кого пригласить на танец, за столиками остались две убогие участницы «продразверстки».

Он закурил. Когда музыка закончилась, начал высматривать себе девушку для того, чтобы сыграть на опережение. Положил глаз на даму, сидящую через два стола с обреченным лицом, изучающую вилку, которую вертела перед собой. Ее напарник, плешивый толстячок, уминал куриную ножку, то и дело шмыгая носом и вытирая его рукавом. Цель была обозначена.

Заиграла музыка. Рванувший было со старта Михаил вдруг тормознул так, что кожаные набойки его бурок задымились. Под песню «Нам бы, нам бы всем на дно» из кинофильма «Человек-амфибия» зал опять замелькал ритмичными движениями рук и ног. Он не знал, что на танцевальных площадках Советского Союза уже давно набрал обороты модный танец твист. Из-за большого расстояния этот популярный и запрещенный в то время танец смог добраться по Енисею только до Игарки и завис там, в порту небольшого ресторана. Ему понадобится еще год, чтобы преодолеть полярный круг и ворваться в Норильск.

Вдруг кто-то повис на его шее, обнимая, ударяя в грудь, хлопая по его плечам, сжимая руки с постоянными возгласами:

— Дядя! Дядя! — его тискал молодой человек, не давая открыть рот.

Михаил опешил. «С какой стороны я тебе дядя? Ты что-то попутал, парень», — подумал он, но разубеждать не стал, ожидая разъяснения.

А молодой человек был неудержим. Со словами: «Дядя, дорогой! Как же я рад тебя видеть!» — он поднял руку.

Улыбающаяся официантка, лавируя между столиками, вмиг оказалась рядом. Молодой человек, взъерошенный, раскрасневшийся, с горящими глазами, глядя ей в лицо, заговорил быстро:

— Представляете, какая радость. Я дядю встретил! Сегодня мой день. Я угощаю!

Спицин не привык к «халяве», но после услышанных слов: «Сегодня мой день. Я угощаю», — нервозность спала, а молодой человек, мило улыбаясь официантке и поочередно сгибая пальцы на руках, начал диктовать свой заказ:

— Значит так. Салат «Одесский кучерявец.» Селедку под шубой. Каре барашка, чтобы с корочкой. Грибной кокот, с ароматом трюфеля. Солянка мясная.

«Вот это чешет племянничек», — подумал Михаил.

— Дядя, вы будете солянку?

Еще не пришедший в себя «дядя» ответил неопределенно.

— Две солянки, — уточнил «племянник».

— А пить мы будем непременно коньяк. И непременно «Двин». Для начала грамм эдак пятьсот. Брусничный морс. На десерт кофе-глясе. Ну, я думаю, пока все.

Приподняв руками отсутствующие груди, официантка состроила глазки и упорхнула. Заказ удивительно быстро оказался на столе. Разлив, по стопкам коньяк и произнеся, коротко:

— За встречу, дядя! — «племянник» с аппетитом начал опрокидывать в себя принесенное официанткой.

Время шло. Оркестр продолжал играть. Михаил никак не мог реализовать себя в танце с приглянувшейся ему женщиной. К микрофону подошел молодой человек и, чуть не крича, объявил:

— А сейчас, впервые, в исполнении нашего ансамбля прозвучит песня Chubby Checker and Dee Dee Sharp — Slow Twist.

Зал взорвался и ринулся плясать, не ожидая начала музыки. Десяток мужских и женских тел, ритмично двигая руками и ногами, погрузились в танец. Втягиваясь в стул, Михаил начал понимать, насколько он отстал от современной жизни. Сократить это расстояние будет очень трудно. Осознание этого начинало его злить. Опрокинув с «племянником» очередную стопку коньяка, он направился в туалет. Музыка так ударяла по стенам, что писсуар вздрагивал.

Вернувшись, он обнаружил сытого довольного «племянника», доедавшего десерт. Изрядно загрустив, Михаил потянулся за папиросами и вспомнил.

Как-то в лагерь пронесли брошюру. В ней было написано о существовании двенадцати половых заповедей революционного пролетариата, мужчин и женщин СССР, изложенные в труде советского психиатра профессора А. Б. Залкинда. Брошюру, закатываясь от смеха, комментируя, зачитали до дыр, так как она была очень актуальна для заключенных.

Михаил, внимательно вглядываясь в лица женщин, еще не терял надежды встретить ту, с которой бы мог нарушить, по крайней мере, три из этих двенадцати заповедей.

9-ю: Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовных отношениях не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы полового завоевания.

6-ю: Нельзя часто менять половой объект.

5-ю: Половой акт не должен часто повторяться.

Когда зазвучала знакомая мелодия «Подмосковные вечера», он не сразу среагировал и сидел, наклонив голову. Вдруг его взору предстали две появившиеся стройные женские ножки в изящных модных туфельках. Он поднял голову и не поверил своим глазам. Перед ним стояла пышная, красивая, элегантная женщина. Немного смущаясь, она вдохнула в Михаила жизнь, произнеся слегка дрожащим от волнения голосом:

— Не могли бы вы пригласить даму на танец? — И не ожидая ответа, протянула вперед руки. Михаила подбросило как на ухабе. Сердце забарабанило по вискам. Глаза, уткнувшись в глубокую ложбинку на ее груди, провалились внутрь и, обласканные исходящим теплом, заискрились. Он пошатнулся. Нашел равновесие, ухватив ее руки. На приличном расстоянии друг от друга, они вошли в танец.

Как только обворожительная пара занялась настройкой контакта, «племянник» встал и поспешил в сторону кухни. Поравнялся с официанткой. Чмокнул ее в губы. Махнул всем рукой, накинул пальто и крикнул:

— Клава, я ушел. Закрой за мной.

Нежная мелодия заполнила все пространство. С каждым тактом обворожительная особа незаметными движениями сокращала дистанцию между ними. Вот она без колебаний перешагнула черту неприличной близости для танцующих граждан советской эпохи. У Михаила началась нервная дрожь. А когда божественное создание впечатало свою грудь в его крепкое тело, припала к нему, при этом немного застонав и подрагивая, он замер на мгновение. Как будто вновь выслушал приговор суда 1949 года. Пробивший его озноб перешел в жар и начал выплескивать из него поток слов, как закипевший чайник выплескивает горячую воду через носик. Из его рта посыпались комплименты и восхищение ее красотой, потом обещания «Я ваш навеки», «С неба звездочку достану», пересекаясь с клятвой типа «Век свободы не видать». Страстные слова текли горным, стремительным ручьем, вливаясь в ее уши. Она, закатив глаза, слушала, мило улыбалась, иногда откровенно вздыхая. Тогда он не мог себе предположить, что через несколько десятков лет из подобных ресторанных посиделок и завистливых мужских взглядов на чужих женщин родиться популярный шлягер «Ах, какая женщина, какая женщина».

Танец был невероятно скоротечен, как скоротечно все прекрасное. Проводив даму, направился к своему столу и не сразу обнаружил отсутствие «племянника». Ему было не до «родственника». В голове все пуржило, он подбирал слова, которые непременно должен сказать даме и непременно в следующем танце. Он уже мысленно думал о том, как они перешагнут порог его номера, чтобы нарушить пятую заповедь революционного пролетариата несколько раз.

Опрокинув в себя рюмку с остатком коньяка, заметил торопливо скользящую к его столику официантку. Мило улыбаясь, она прошептала:

— А где ваш племянник? — не дожидаясь ответа, достала из большого кармана на фартуке блокнот.

— Счет, пожалуйста! — положила на столик листок и начала убирать приборы.

Только сейчас Михаил заметил отсутствие «племянника». Завертев головой, обнаружил, что музыканты упаковывают инструменты, а столики изрядно опустели. Его взгляд не мог отыскать ни «племянника», ни обворожительную даму.

Сбегал в раздевалку и заглянул в туалет, «племянник» как провалился. Пурга в голове стала утихать. Мысли начали проясняться, наступило разочаровывающее осознание ситуации. Выхода не было, пришлось платить по счетам. Вернувшись к себе в номер, встал у зеркала, смотря на свое отражение начал колотить себя полбу, приговаривая:

— Ну, что, лох! Ведь говорил тебе — не дядя! Так нет! Дядя! Дядя!

Утром он выехал из гостиницы и направился на железнодорожный вокзал. На этот же день купил билет в купейный вагон Красноярск — Адлер. Просидел в здании вокзала в ожидании поезда.

В купе он был один, и это радовало. Когда поезд тронулся, повесил доху на крючок, получил постельное белье. Заправил постель. Неприятный осадок от посещения ресторана угнетал. Но его сознание будоражили постоянные всплески воспоминаний, как женская грудь впечатывается в него и прилипает к его телу. Эту теплоту и дрожь он будет помнить еще долго.

Чтоб отвлечь себя, отправился в вагон-ресторан. За день он изрядно проголодался. За окном было темно. Мелькали силуэты заснеженных деревьев. В ресторане пробыл более часа. Выпил, поужинал. Вернувшись в купе, улегся на нижнюю полку. Мысли унесли его на Юг. Он никогда не был в Сочи. Море видел только в кинофильмах. Углубившись в раздумья, мысленно начал прогуливаться по набережной.

Постепенно он провалился в дремоту. В сознании, где-то глубоко, услышал едва различимый женский голос, что проехали Мариинскую, следующая Анжерская, стоянка две минуты.

Проснулся от подергивания ноги. Чьи-то руки пытались стянуть с него бурки. Сначала подергали за одну бурку, чуть стащив ее, затем другую. Не открывая глаз, Спицын сжал кулаки, ожидая продолжения. Ожидал, когда процесс дойдет до завершения, чтобы уже потом, очень больно наказать воришку. Чужие руки аккуратно, сделали еще одну попытку. Опять чуть стащив обе бурки. Поезд подошел к Анжерской, скрипя тормозами и ударяясь буферами, сделал остановку. Неведомый человек замер, прекратил снимать бурки и вдруг схватил с вешалки доху. Дверь купе захлопнулась. Спицын рывков вскочил на ноги и упал, словно подкошенный. В приспущенных бурках бежать он не мог и, пытаясь снять их, вывалился в коридор. По проходу бежал молодой человек, зажав под мышками его доху. Перед тамбуром оглянулся, помахал рукой и крикнул:

— Пока. Дядя!

Сбросив бурки, в одних носках Спицын ринулся вдогонку. Тамбур был пуст. Вагонная дверь была приоткрыта, в темноте проема проглядывали мрачные одноэтажные деревянные строения. Раздался гудок, поезд тронулся с места.

Через минуту в тамбуре появилась проводница и со словами:

— О! А че это дверь открыта? — закрыла ее на ключ. Посмотрела на взъерошенного и обалдевшего Спицына, спросила:

— Че такой. Че случилось, что ли?

— Да вот, «племянника» проводил. Второго за два дня. И что-то тоскливо стало.

— А че в эту дверь-то провожал. Там и перрона нет?

— А ему здесь было ближе. Да и торопился очень. Толком и попрощаться не успели.

— Че, расстались-то надолго?

— С этими надолго. Скорее навсегда.

— Хорошо, наверное, когда большая родня. А расставаться всегда тоскливо.

— Ну, с тем, с чем я расстался, настолько тоскливо, что и взвыть в пору. А такую родню лучше вообще не иметь. — Михаил направился в свое купе.

Вслед проводница громко сказала:

— Если че, заходи! Чаек пошвыркаем. Может че и покрепче найдем.

— Мне еще «племянницы» не хватало, — но эти слова проводница не услышала.

В купе Спицын посмотрел не вешалку, где висела его доха. Лег на полку и начал думать, найдутся ли у него племянники в Сочи?

И печально констатировал, пока есть такие дяди как он, племянники всегда где-то рядом. Не веря в бога, посмотрел на свое отражение в зеркале купейной двери и три раза перекрестился со словами:

— Прости меня, Господи!

Через несколько дней пути его нога ступила на перрон сочинского вокзала. Яркое теплое солнце слепило, заставляя прищуриваться. Выйдя на привокзальную площадь, с любопытством посмотрел на большие часы и пальму.

«Февраль, а она такая зеленая!» — мелькнуло у него в голове.

— Дядя! Куда едем? — его окружило несколько таксистов, наперебой обещая самую выгодную поездку в любую точку. Отбиваясь от назойливых водителей, он громко сказал:

— Да я уже приехал! Меня племянники должны встречать. — Махнул головой в неопределенную сторону.

Интерес к нему был сразу потерян и обращен на других приезжих. На противоположной стороне он подошел к припаркованной «Волге» с шашечками. Пожилой водитель мирно дремал, откинувшись на сидении.

— Отец! Не подскажешь, как добраться до санатория «Заполярье»?

Водитель открыл глаза, внимательно посмотрел на Михаила и с улыбкой на его белые бурки.

— Ты откуда такой бледный, «полярник»?

— Из Норильска.

— А как тебя туда занесло? Там же жизни нет.

— Течением Енисея. А на счет жизни ты прав, отец. Я там не жил, а

выживал. Штык к заднице подставят, научишься жить и там, где ее вообще нет.

Водитель перестал улыбаться.

— Прости, сынок! Садись. С Божьей помощью за пятнадцать минут доберемся!

Цыгане. Рассказ Вольдемара

Я пришел домой, уставший после последней ночной смены. Уселся на кровать и в предвкушении предстоящих выходных, не раздеваясь, завалился на бок. Обхватил руками подушку и моментально провалился в сон.

Мне снилось, как я, молодой капитан 13-го истребительного противотанкового полка, сижу в окружении солдат и с огромным аппетитом наворачиваю гречневую кашу из котелка. Сержант Багиров, ловко орудуя половником, до краев наполняет подходящим бойцам протянутые котелки. Тут же старшина из канистры разливает в кружки водку — наркомовские сто грамм. Солнце, зацепившись за вершину Карпатской горы, лучами освещает поляну, на которой мы расположились, заглядывает в наши котелки. Перебрасываясь шутками, все заняты трапезой.

Вдруг послышались окрики часовых, затем скрип телег. К нам подъехали две кибитки. Первой управлял старый цыган, обросший седой бородой и взлохмаченной, торчащей во все стороны шевелюрой, а второй молодая, очень красивая цыганка. Такой красоты видеть мне раньше не приходилось. Вьющиеся крупными кольцами волосы, спускались на ее плечи, прикрывая большой, узорный платок. Юбка в крупный горох, собрана и зажата коленями. Из накрытых кибиток, как песок, начали скатываться детишки в рваной одежде свисающей клочьями. Их было много, пятнадцать — двадцать. Грязные, лохматые, голодные, они молча выстроились в несколько рядов вдоль кибиток и голодными глазами уставились на извергающую приятный запах полевую кухню.

— Здрастье Вам! — вырвалось у меня. — Вот и пополнение. Считай, целый взвод.

Встал, подошел ближе. Детишки с испугом в глазах начали жаться друг к другу. Я протянул котелок с остатками недоеденной каши. Десятки детских рук протянулись к нему. Моему примеру последовали и остальные бойцы.

— А ну-ка подходи сюда! — Багиров встрепенулся и начал усердно выскребать остатки каши из котла. Насытившись, детишки повеселели, осмелели и вскоре мы наслаждались концертом.

Цыганка, сидя в кибитке, пела и играла на гитаре. Старик, стоя за ее спиной, виртуозно орудовал на скрипке. Детишки задорно, весело танцевали под музыку. Мы смеялись, хлопали в ладоши, кто-то не сдерживался и тоже пускался в пляс.

Так продолжалось несколько дней. Каждый вечер, как только солнце начинало цепляться за вершины гор, появлялись кибитки. И каждый вечер заканчивался задорными песнями и плясками. Но в один из вечеров кибитки не появились. На следующий день мы обнаружили их на минном поле. Противотанковые мины сработали безжалостно. Еще дымились воронки от мин. Окровавленное тело цыганки лежало рядом с перевернутой сгоревшей кибиткой. Юбка в крупный горох издали была похожа на большую божью коровку, получившую в народе название Солнышко.

— Похоронить бы надо. Как-то не по-божески оставлять их здесь — сказал кто-то.

Я повернулся. Более десятка солдат стояли за моей спиной, обнажив головы.

— Как без саперов? Там же мины, — с тревогой сказал я.

— Разреши, капитан. Не впервой. Мы их осторожно перетащим.

Через час семнадцать тел лежали вдоль разбитой гусеничной техникой дороге. Похоронить не успели. Подъехала машина. Из нее вышел замполит полка в сопровождении майора ГУКР СМЕРШ и трех автоматчиков.

— Что, сука! Цыганские песни очень любишь? Советских бойцов на мины посылаешь? Румынам — фашистским прихвостням — продался? — лицо майора перекосилось в злобе.

— Ты не пыли майор! Что, по-твоему, цыгане не люди?

— О, капитан, да ты забыл, с кем разговариваешь. Я же тебя сейчас шлепну на месте, как предателя.

От удара прикладом я упал на окровавленное тело цыганки, обхватив руками ее юбку в крупный горох.

Проснулся. Губы шептали: «Солнышко, солнышко, полети на небо, там твои детки…».

Настроение было испорчено сном. Будильник на столике показывал шесть часов вечера.

Подошел к окну, открыл створки ниши, где хранились продукты. Выбор внутри был небольшой. Включил радиолу «Муромец». Шипя и мерцая, она нагревалась. Вскоре зазвучала песня «Синий платочек» в исполнении Клавдии Шульженко, затем вторая — «Давай закурим».

Я тоже закурил, облокотившись на подоконник, выглянул в окно, которое выходило на улицу Кирова, пожарную часть с вышкой и огороженный забором небольшой рынок, освещенный двумя уличными фонарями. Вдоль рядов еще прохаживались немногочисленные покупатели, а продавцы уже сворачивали торговлю, укладывая свой товар в баулы и мешки.

Музыкальный концерт по радио закончился. Началась трансляция выступления Хрущева. Я никак не мог настроить волну, поэтому речь его звучала то громко, то еле слышно. Он с негодованием, иногда почти переходя на крик, говорил о том, что в Гондурасе правит Хунта. Разорвав дипломатические отношения с революционным правительством Кубы, Хунта показала свое истинное лицо империализма. Мне, как и всем советским гражданам, было интересно узнать, какое лицо у империализма. Я уселся поближе к радиоле и начал внимательно прислушиваться к скрипу половиц над головой.

Точно, скрип доносился сверху. Значит Колян уже дома. Я подошел к батарее и несколько раз ударил ложкой по радиатору. Сегодня была не только последняя ночная смена, но и получка. И я не имел морального права ее утаить. Ответ последовал незамедлительно. Через пять минут нас было уже четверо.

Все мы трудились в разных подразделениях, но уже в новой единой системе Норильского комбината. Мы были уже не зеками с нагрудными номерами, работающими под бдительным взором охраны за дневную пайку, а вольнонаемными трудящимися с полным пакетом гражданских прав. За свой труд получая неплохую заработную плату.

Старая «Система», долго проявляя дальнозоркость, держала нас на мушке прицела. Прикладами, заставляя вгрызаться в мерзлоту, каждый раз напоминала о нашей ничтожности. Устраивала соревнование, выставляя как приз право остаться в живых.

Плохо видящая перед собой «Система» шла на ощупь. Часто просто по нашим головам, при этом глубоко втаптывала в грязь.

Но умер всего один человек. «Система» как-то сразу стала близорукой. И обнаружив под ногами нас в очень большом количестве, переломанных, обезличенных, грязных, униженных, как-то неопределенно извинилась. А чтобы не смотреть нам в глаза, кинула в общую массу и перемещала для однородности.

Боясь снова привлечь к себе внимание, мы доживали под общими лозунгами, плыли в общем потоке. Одобрительно кивали вместе со всеми, не соглашались тоже вместе со всеми. Но никогда не теряли надежды на полное восстановление зрения у «Системы». И ожидали молча со стороны, стараясь не приближаться.

Подойдя к столу, выгребли наличность. Подсчитали. Полученную сумму разделили на стоимость одной бутылки спиртного. Результат разделили на количество присутствующих. Итог огласили вслух. Литр водки на каждого, плюс остаток на приличную закуску.

Небольшое сомнение, что лучше брать; водку или спирт, разрешили сразу. Остановились на спирте, решив разбавить его засахаренным брусничным морсом.

Пока Колян и Митяня бегали в магазин «Енисей», мы с Федей как-то вяло начали обсуждать положение в Гондурасе. Нас больше тревожил другой вопрос, а догадаются ли мужики взять курево. В воздухе повисло мучительное напряжение. А когда Колян вернулся и выложил на стол несколько пачек «Примы», а Митяня вытащил из авоськи крупного чира и со словами: «Смотрите, какой зверь в сетку попался!» — положил его на стол, напряжение спало.

В кастрюльку с брусничным морсом вылили три бутылки спирта. Перемешав, процедили через марлю и уже малиново-красный с перламутром напиток вылили в графин.

Затем все занялись приготовлением согудая. Федя очищал от чешуи шкуру жирного крупного чира. Я чистил ядреный лук, смахивая рукавом выступающие слезы. Колян нарезал хлеб. Митяня разбавлял в глубокой тарелке уксус, смешивая с горячей водой. Затем порезанный кольцами лук запарили уксусной приправой. Порезанные куски сырой рыбы Федя побросал в кастрюлю, добавил немного растительного масла, посолил, обильно поперчил. Добавил туда распаренный, процеженный лук. Накрыв кастрюлю крышкой, начал встряхивать ее. Через десять минут закуска была готова.

Разливая спирт по стаканам и сглатывая слюну от аппетитного вида содержимого кастрюли, все внимательно слушали речь Никиты Сергеевича. Первый тост, конечно, подняли за Кубу, клеймя позором Гондурас. Закусывая согудаем, простодушный Федя Фалькинберг спросил:

— Мужики. А вообще, где эта хрень — Гондурас? — поставив нас в затруднительное положение.

Я мысленно покопался в голове, точно зная, что рядом с Украиной его нет, так как прошел и прополз на животе от Черного моря до Полесья в составе 4-го Украинского фронта. В итоге наши предположения и догадки разбросались на карте Мира в трех противоположных направлениях.

Колян, инженер, восстанавливавший Днепрогэс, и получивший свой срок по статье пятьдесят восемь (Контрреволюционный саботаж) не стал заморачиваться с ответом, а тупо сказал:

— А хрен его знает, — нагнулся над кастрюлей, отыскивая более лакомый кусок рыбы.

Митяня, делая очередной вираж графином над стаканами, прищурившись, спросил:

— А зачем тебе это знать, немец? — Федя сделал умное лицо.

— А вдруг придется на собрании выступать.

— Тебя что и на собрание приглашают?

— Да. Как правило, по случаю Победы 45-го. Чтобы показать живого немца.

Колян, поднимая очередной стакан, вдруг высказался кардинально жестко.

— Да пошел он на…этот Гондурас! Опять какие-нибудь недоедающие папуасы бананы между собой поделить не могут.

Его единодушно поддержали все. Правда, Митяня, морщась после выпитого стакана, засомневался:

— Партия такие высказывания не одобрила бы! В Гондурасе есть Вильеда Моралес. Его правительство всегда было за народ, — он шмыгнул носом.

— Какая партия? — Колян усмехнулся. — Твоя партия эсеров и меньшевиков! Ты что забыл, по какой статье ты топал сюда ножками из Дудинки.

После этих слов все притихли. Потому что все они когда-то протопали по этой дороге. Еще молодые, но уже состарившиеся растоптанной душой, они уже не верили в омоложение. Зная, как не подбрасывай птицу с подрезанными крыльями, она уже никогда не полетит и тем более никогда не начнет парить. Федя опять сделал умное лицо:

— Митянь. А кто такие эсеры?

— Социалисты-революционеры — по жизни. И мелкобуржуазные контрреволюционеры, — словами Верховного Трибунала ВЦИК отрапортовал Митяня и, посмотрев на Федю, вдруг спросил:

— А ты, немец, на Родину то собираешься?

Федя опустил на стол натруженные мозолистые руки. На левой руке фаланги четырех пальцев были сплющены. Результат первого допроса в НКВД.

— Так у меня в Казахстане никого не осталось. С женой пожил только месяц. Где братаны, не знаю. Мне же как младшему всего десять лет дали. А братанам — по пятнадцать, без права переписки. Где они и живы ли до их пор, не знаю.

Все замолчали, потому что никто из них не знал о судьбе своих близких. Помнили лишь свой общий срок по приговору в пятьдесят лет на четверых.

— Слушай, немец! Давай выпьем за то, что нас не грохнули с тобой тогда, четвертого августа, когда было принято решение ликвидировать наше пятое отделение. Помнишь, как мы ползали с тобой среди трупов. За те нары, под которыми мы с тобой схоронились. И за ребят, которых положили перед нами. За август пятьдесят третьего, — Колян подошел к Феде.

Все выпили стоя. Говорить не хотелось. За много лет, проведенных в Норильлаге, нас приучили молчать. Потом опять выпили молча. На следующий день мы с Коляном пили вдвоем. Бегали за водкой и пили. Потом я пил один. Сколько дней прошло не помню.

Пришел в себя от громкой музыки. Цыганская песня стащила меня с кровати. Посмотрел на радиолу. Она была выключена. Выглянул в окно. Обошел всю комнату. Заглянул в шкаф — пусто. Вышел в коридор. Никого. Вернулся обратно. Прислушался, может у Коляна музыка играет? Песня смолкла, наступила тишина. Я сел на кровать и начал вспоминать, какое сегодня число, день недели. Вдруг услышал рядом с собой возглас, пронзительный, призывающий:

— Ах, други! Чавелэ-ромалэ!

Полилась музыка. Зазвучала песня надрывная, печальная, где-то совсем рядом со мной. Я резко нагнулся и заглянул под кровать. Темнота, нет никого. Осторожно потянулся рукой к ковру, висевшему на стене, отдернул его за край. Так вот же где они. Шатры, кибитки. Большой костер. Вокруг костра цыганки в цветастых ярких кофтах, таких же цветастых юбках, высоко взмахивая подолами, босиком танцуют прямо за кроватью. «Откуда в Норильске цыгане?» — подумал я и начал понимать, это уже «белочки».

Быстро стал одеваться. Выскочил во двор. Почти бегом преодолел улицу Пушкина. Вышел на Ленинский проспект, ярко освещенный фонарями. Первый выпавший сентябрьский снег блестел синевой и приятно хрустел под ногами. Часы на здании гостиницы «Норильск» показывали три часа ночи. Ускоряя шаг, прошел мимо памятника Ленину и пошел через дамбу в Старый город. Над горами небосвод полыхал Северным Сиянием. От этого начала кружиться голова, почва уходила из-под ног. Я несколько раз упал и, стараясь не смотреть вверх, начал прижиматься ближе к ветровым отбойникам.

Только дошел до середины дамбы, как снова услышал музыку. Оглянулся. За мной ехали несколько кибиток. Цыгане стояли в полный рост в ярких рубахах, шароварах, некоторые в жилетках на серебряных пуговицах. В руках гитары. Пальцы в перстнях, скользили по струнам, рождая веселые мелодии. Женщины, в многоярусных юбках из атласа, в кофтах с вышивкой бисерным шитьем, в экзотических серьгах, кольцах и браслетах шли за кибитками. В такт музыке, размахивая руками и ударяя в бубны, подергивали плечами, поворачивая гибкие тела.

Меня догнала кибитка. Старый седой взлохмаченный цыган управлял ею стоя. «Где-то я его уже видел», — мелькнуло у меня в голове. Старик взмахнул над моей головой кнутом. Я пригнулся, ожидая удара. Кнут вдруг выпал из его рук и превратился в скрипку. Он заиграл. Полилась мелодия надрывистая, протяжная. Звук скрипки внезапно оборвался. Кибитки исчезли.

Я стоял у знакомого мне двухэтажного здания. Здесь находилось наркологическое отделение. Только собрался нажать копку звонка, как услышал за спиной женский умоляющий голос:

— Вольдемар! Куда ты уходишь? Не торопись. Взгляни на меня.

Я осторожно обернулся. Так это же та самая, красивая, молодая цыганка из Прикарпатья. В той же полупрозрачной блузке. Она хитро улыбнулась, спрыгнула с кибитки. Огромная копна вьющихся волос веером поднялась вверх и, опускаясь кольцами, накрыла грудь, плечи. Узорная шаль сползла, упала прямо под ноги. Она прошла по ней, не обращая внимание. Юбка в крупный горох волочилась по снегу, заметая отпечатки следов. Ступая босыми ногами, она протянула ко мне руки и запела: «Ой, Ромалэ! Ай, Чавалэ!»

Кибитки подъезжали одна за другой. Их становилось все больше и больше. Цыгане спрыгивали с них, подключаясь к общему хору. Песня звучала все громче и громче, разлетаясь по

Заводской улице. Потом выплеснулась на Горную и дальше, цепляясь за столбы с ключей проволокой, начала взбираться по склонам горы Шмидта. Достигла Зоны. Ворвалась в открытые ворота. Проникла в барак, где я когда-то сидел. С нар начали подниматься заключенные и, подталкивая друг дружку, устремились во двор. Все улыбались, смеялись, показывали на меня, кричали:

— Ну и Вольдемар. Вот молодец. Ну, дает!

Охранник на вышке спросил:

— А что означает это имя — Вольдемар? И почему он не в бараке, со всеми?

Ему бросились объяснять, что имя означает «знаменитый властитель». А властителю нельзя в барак, нельзя со всеми.

Цыганка подошла, нежно взяла меня за руки. Ее руки были мягкие, бархатные, теплые. Детишки, в рваной одежде, танцуя, окружили нас. Музыка стала играть «Дану-Данай». Держась за руки, мы пустились с ней в пляс, глядя друг другу в глаза. Все кругом завертелось, закружилось, все быстрее и быстрее. Я начал терять ее из виду.

— Вольдемар. А Вольдемар! Ты меня слышишь?

Цыганка вдруг начала растворяться и снова появилась в белом халате. Я пригляделся. Передо мной стояла уже знакомая мне дежурная медсестра и держала меня за руки.

— Что опять цыгане? — спросила она. Я утвердительно кивнул головой.

— Давно пьешь?

— Не помню.

— Значит, давно.

— Ничего, Вольдемар. Сейчас тебе будет лучше. Поспишь. Отдохнешь.

Она направилась ко мне, держа в руках шприц. Из-за ее спины выглянула все та же молодая цыганка. Она черными красивыми глазами пристально смотрела на меня. На огромных ресницах зависла слеза, сорвалась и покатилась по щеке, затем вторая, третья. Заиграла скрипка. Печальная мелодия проникла в грудь, успокаивая и лаская сердце. Я последний раз взглянул ей в глаза. Она с грустью улыбнулась мне и прижалась к моей щеке. Ее волосы пахли полынью. Я тоже улыбнулся. И уткнувшись ей в грудь, вдруг заплакал. Она гладила меня по голове и тихо шептала:

— Все хорошо, Вольдемар. Все будет хорошо!

Чай в койку или две ошибки капитана

Катер слегка покачивался у причала. Набегающие волны разбивались о его металлический корпус монотонными ударами. Лежа в койке, Палыч смотрел в иллюминатор. Огромная гора угля, предназначенного для вывоза в северные поселки, занимала большую часть причала и угнетала своим мрачным, черным видом.

Через два дня он встанет за штурвал и поведет баржу к далекому мысу Входной. Более десяти лет ходил он по этому маршруту. Знал все коварные мели озера Пясино, все изгибы, заливы, протоки одноименной реки. Сотни тонн угля, топлива, древесины, стройматериалов перевез он по этим местам направляясь на Север и столько же тонн оленины, рыбы перевез, возвращаясь назад.

Северная речная навигация отпускает короткий период. Большой уровень воды держится от силы два месяца. За это время необходимо завезти максимальное количество груза в отдаленные северные поселки оленеводов, промысловые хозяйства охотников и рыбаков.

Настроение было удрученное. В эту навигацию команда на судно подобралась никакая. Моторист — закодированный алкаш. Его помощник — кандидат на кодировку. Матросы — два юных романтика, уже успевшие получить условный срок, попробовать спиртное, наркоту и табачную дурь. Раньше с таким составом он не пошел бы даже в гальюн. Но создался острый дефицит кадров. За деньги, которые платили сейчас, трудно было подобрать хороших матросов. Заработок был привязан к количеству перевезенного груза и для этого нужен был слаженный, дружный коллектив. Только при этих условиях можно было рассчитывать на возможное максимальное количество ходок за период навигации. Выбора и выхода не было. Как говориться, на безрыбье и сам раком встанешь.

Какая ни есть, но команда подобралась. И тут вскрылась еще одна проблема. Выяснилось, что никто не умеет готовить. А перебиваться сухим пайком и яичницей, означало через пару дней потерять и этот состав. На вывешенные объявления никто не откликался. Желающих не находилось. Остался один день, чтобы отыскать повара. Палыч, поднял свое массивное тело, сел на край койки и отчаянно крикнул:

— Аврал!

Через минуту команда была в сборе.

— Кидайте ваши задницы на баки и слушайте сюда. Я имею вам сказать пару слов.

Все уселись, внимательно глядя на капитана.

— Я не Моисей. Я не буду говорить вам долго, но я буду говорить вам смачно! — начал капитан.

Одесский сленг активно жил и сохранил себя в манере разговора у Палыча, прожившего большую часть жизни на окраине Одессы, в «биндюжном» районе Бурлачья Балка, откуда он был родом. За десятилетие, которое он прожил на Таймыре, он не растерял эту манеру.

— Через день мы отдадим концы. Четыре дня хода только туда. Там нас облегчат за два дня и таки снова нагрузят, чтобы пять дней мы имели интерес вернуться обратно. Я дико извиняюсь, но мне ужасно любопытно, кто из вас умеет готовить баланду? Я не какой-нибудь там гицель, но, если мы будем плохо кушать, мы начнем нервничать и плохо думать о работе. И тогда нам всем придет капец. Ведь это дважды два.

Команда молчала.

— Так, я понял. Видит Бог, передо мной сидят четыре истукана. И мне становится ужасно любопытно, а шо эти идолы будут хавать в пути?

Стояла тишина.

— Они молчат. Как вам это нравится?

Моторист посмотрел на Палыча и буркнул:

— Капитан. Ну, где нам еще искать повара? Мы же и так все кругом обошли. Даже в сортирах висят наши объявления.

— Где взять кока? Чтоб я так знал, как я не знаю. Но мы же артель. Я не буду делать вам скандал и тошнить на нервы. У нас один день. Берите ноги вперед. Я тоже возьму, немного поволнуюсь.

Встал, накинул поверх тельняшки пиджак и боком направился к трапу. Команда последовала за ним. Все разбрелись по поселку.

Палыч зашел на территорию норильского Госпромхоза. Там кипела работа. Бригады суетились, занимаясь подготовкой к отстрелу оленя. Бегали, таскали, грузили. Зашел в столовую. Сел за стол. С кем-то поговорил. Ему не обещали, но сказали, чем могут, посодействуют.

Вечером вся бригада собралась в кубрике. Сидели в полном молчании. Из небольшого телевизора Михаил Сергеевич убеждал, что в проведении антиалкогольной компании достигнут консенсус на основе общего согласия и отсутствия принципиальных возражений у большинства заинтересованных лиц.

— Какой говнюк! — бросил Палыч. Все посмотрели на него. — Да. Да! Я вам скажу даже больше. Кретин! Шо вы себе думаете? Только такой идиёт как я мог забыть про геологов? — он ударил себя ладонью по лбу.

— Палыч. Мы и к ним заходили, — успокоил один из романтиков. Капитан обреченно сел и запустил пятерню в волосы.

— Живые есть? — услышал Палыч довольно приятный женский голос. Через мгновение вся команда была на борту.

— Какая мадам! — в глазах Палыча засветилась искорка надежды. — Что вы имеете до нас?

— Мне сказали, что вы срочно ищете повара. И сказали, где вас искать.

Приятная женщина, лет сорока, с крупными чертами лица, подняла голову. Волосы распались по плечам. Пышная грудь с глубоким декольте сверху казалась необъятной. Четыре пары глаз, замерев, утонули в глубокой ложбинке декольте и совершенно не хотели всплывать.

— По местам! — скосив глаза на команду, буркнул Палыч.

— Чтоб мы были все здоровы, но вы попали именно по нужному адресу на наш сигнал SOS.

Сошел по трапу и помог подняться на борт женщине. Около часа вели разговор об условиях работы, графике. Работа была сезонная, добровольная и не требовала каких-то дополнительных юридических соглашений. Скоро ударили по рукам.

На следующий день женщина появилась на причале с большой сумкой, поднялась на катер и влилась в ряды команды.

Палыч лежал в койке. Проблема была решена. На душе было легко и спокойно. Он смотрел в иллюминатор. Гора угля на причале, уже не угнетала. Он лег на спину. И уперев свой взгляд в подволок, погрузился в мечту. А мечта его была совершенно земная. Он очень любил утром, свесив с кровати ноги, еще находясь в полудреме, обхватив двумя руками кружку горячего чая, делая небольшие глотки, пробуждать себя приятным ароматом. Но для этого, как у классика, надо было встать, приготовить, раздеться, лечь, подать и выпить. И он надеялся, что когда-то, эта мечта сбудется. И ему принесут утром кружку горячего чая в койку.

День начался необычно. Ровно в семь часов, в камбузе был накрыт стол. Команда принимала полноценный завтрак. И кушала не из консервных банок, а из тарелок. Хлеб был тонко нарезан и возвышался двумя стопками. В стеклянных приборах стояли соль, перец, горчица. На столе лежали веером сложенные салфетки. А в стеклянной банке стоял букетик жарков. Капитан, как положено, завтракал у себя в каюте. За работу взялись с воодушевлением. Ровно в десять после команды «Отдать концы!» катер, перемешивая воду, потянул за собой баржу.

Сутки шли без остановок. На вторые, когда ноги капитана стали подгибаться, а веки наползать на глаза, зашли на ночлег в один из заливов реки. Ужин был скромный, но вкусный. Капитан был уставший, но довольный. Настроение капитана передавалось и команде.

Чтобы поблагодарить кока за работу, пригласил к себе в каюту. В этом была его первая ошибка.

— Как вы себя имеете? Вы мне просто начинаете нравиться, — заговорил он.

Настя, так звали кока, улыбнулась. А после непродолжительной беседы, вдруг обнаружила у себя за пазухой бутылку вина. Разговор оживился, неожиданно поменял тему и уже скоро продолжался в постели. Так о мечте Палюча знали уже двое. Это была вторая ошибка капитана.

Часы показывали семь утра. Команда сидела в камбузе, поглядывая в иллюминатор, любуясь панорамой усыпанного жарками берега, прислушиваясь, в ожидании завтрака. Солнце тоже смотрело в иллюминатор с другой стороны, освещая своими лучами пустой обеденный стол, веером разложенные салфетки и стеклянную банку с начинающими увядать цветами.

Капитан стоял у зеркала. Смотрел на себя презирающими глазами и чистил зубы. Пена лезла из его рта, срывалась с губ, падала вниз, и со звоном разбивалась о металлический умывальник.

Настя открыла глаза. Потянулась, груди распались по сторонам. Посмотрела на Палыча и замурлыкала:

— Котик! Который час?

— Я таки тебе скажу, что уже давно, как семь. Ребята сидят на банках, пялятся в иллюминатор и нервничают, не понимая.

Зло, но еще с какой-то надеждой он посмотрел на раскинутое тело.

— Еще чуть-чуть и артель умрет в догадках, не зная, почему?

Капитан безнадежно глянул в зеркало. Роскошное тело продолжало потягиваться и нежиться в кровати.

— Дорогой! Принеси мне, пожалуйста, горячего чая.

Палыч поперхнулся от такой наглости, замер. Стиснул зубы так, что чуть не перекусил зубную щетку. Спешно накинул на себя тельняшку и выскочил из рубки.

Днем пришвартовались у причала поселка Половинка. Палыч сам скинул трап. Сбежал по нему, неся в руках большую сумку. Сумку поставил на причал. Вновь вбежал по трапу и через минуту появился, держа кока под локоток.

— Капитан! Куда вы меня ведете? — Настя не сопротивлялась, но шла с неохотой.

— Я веду вас к справедливости, — сказал капитан.

Спустившись вниз, убрал руку от локотка Насти и произнес:

— Мадам Настя! — сказал он. — В мире ошибаются все, даже боги. Я никогда не был вором. И никогда не любил этих профессий. Я жил и мечтал о паре пустяков. Вы взяли меня на абордаж и украли мою мечту, присвоив ее себе. Но кот, один раз усевшийся на горячую плиту, больше не будет садиться на горячую плиту и на холодную тоже.

Капитан вбежал по трапу и крикнул:

— Поднять швартов! Отдать концы!

Кто-то из команды вдруг включил репродуктор. Над причалом громко и протяжно зазвучала народная песня «Из-за острова на стрежень». Катер, перемешивая воду, взял курс на Норд.

— Козел! — сорвалось с красивых губ Насти. Она наклонилась к сумке. По деревянному настилу, шурша резиновыми сапогами, спешили два промысловика.

— Разрешите вам помочь!

Руки промысловиков долго не могли поделить сумку.

Через десять минут она сидела в обитом войлоком балке перед маленьким худеньким мужчиной, слушала об условии и графике работы. Скоро ударили по рукам.

Аника и Михай

Часть 1

Михай

Полярная зима, девять месяцев хозяйничавшая на просторах Таймыра, спешно сдавала свои позиции. Противостоять небесному светилу она уже не могла.

Солнце поднималось на востоке вверх. Чем выше, тем ярче и теплее становились его лучи. Они проникали внутрь ложбин и оврагов, где еще оставался снег, превращая его в мокрую кашу. Крушили многометровый лед, разрывая его на блестящие хрустальные иглы. Согревали тундру, возвращая жизнь в ее просторы. На западе солнце скатывалось вниз, остывая, катилось по горизонту, как биллиардный шар вдоль борта, и, не найдя лузы, снова поднималось на востоке.

Жизнь, кажется навсегда покинувшая все вокруг, снова возвращалась. Выпустили листву ива, ольха, можжевельник, зацвела смородина. Зазеленели иголки лиственниц. Скрученная и завязанная в узел карликовая березка, опираясь на багульник, распрямила ствол, протянув к солнцу ветки. Забушевала трава. Лайды ягеля, брусничника, голубики, морошки создали пестрый красочный ковер. Вдоль ручейков появились первые полянки жарков огненного цвета.

Озеро Пясино, наполняясь талой водой, раздвигало берега. Искрящаяся голубизной на солнце вода заполнила все пространство до горизонта. Многочисленные заводи, протоки, забитые глыбами льда, уже были не в силах удерживать его и выталкивали в озеро. Огромные ледяные торосы, сползая с берегов, освободившись из плена, почувствовав простор и свободу, успокаивались в воде и, подставляя холодные, ледяные бока под яркие лучи, начинали нежиться под блестящим солнцем. Согреваясь, таяли, превращаясь в стеклянные стержни, рассыпаясь с хрустальным звоном. Этот звон в безмолвной тишине тундры заполнил все пространство от берега до берега на десятки километров.

Лодка, выписывая виражи между льдинами, то и дело попадающими на пути, скользила по глади озера. Встревоженные стаи уток, гагар, чирков поднимались вверх и разлетались в разные стороны. Бакланы, облюбовав дрейфующие льдины, важно разгуливали на них. Неугомонные крачки криком оповещали о своем полете.

Мотор то и дело подбрасывало от попавших под винт кусков льда. Раздавался рев, винт начинал кавитировать, захватив воздух. С ударом об транец двигатель возвращался назад.

Михай, по прозвищу Молдаван, сидел на транце, держась за румпель, внимательно всматривался в воду. Матерился, когда лодка налетала на льдину. Сбрасывал обороты. Ждал, когда винт снова захватит воду, опять добавлял обороты, и лодка снова выходила на глиссирование.

Внутри лодки под накрытым брезентом лежали новый лодочный мотор, два ящика спирта, два ящика водки, рюкзак с продуктами, канистры с бензином.

Вот уже несколько лет, сразу после прохождения ледостава, он отправлялся на лодке из поселка Валёк на несколько дней по одному и тому же маршруту. Спускался вниз по реке Норильская, затем по озеру Пясино и уже из него, пройдя более ста километров, входил в речку Пясина. По берегам этой реки, протяженностью более восьмисот километров, были разбросаны многочисленные временные станки, хозяйства и поселения местных промысловиков, рыбаков, оленеводов коренных национальностей.

Его цель — успеть первым, до появления в поселках заготовителей, произвести своеобразный бартерный обмен с местным населением, меняя спирт, водку на рыбу, пушнину, камус, унтайки.

Но, производя обмен «по справедливости», много навара не получишь. Зная слабость местных аборигенов к спиртному, для реализации своей цели он разыгрывал настоящие спектакли. И если в поселении находился хоть один из жителей, который вступал с ним в контакт и велся на первую кружку с водкой, успех был гарантирован. Срабатывала цепная реакция, подходили следующие, и через короткий период поселение валялось мертвецки пьяным. А он выгребал все, что ему хотелось.

К первому небольшому станку, состоящему более чем из десятка яранг и балков, подъехал уверенно. Здесь в самой крайней яранге жил человек, с которым они когда-то отбывали срок и часто пересекались на рабочих площадках Норильлага.

Михай был уголовником-рецидивистом, имел за плечами несколько ходок. За последний вооруженный грабеж был осужден по пятьдесят девятой статье — бандитизм. Приговор — пятнадцать лет.

Его знакомый был из политических. За «государственную измену и пособничество японской разведке», объявлен «врагом народа». Приговор суда — двадцать лет с поражением в правах, без права переписки.

Три года назад они случайно встретились здесь, за сотни километров от Норильска на берегу, где речка Черная впадает в Пясину. Тогда-то Михай узнал, что его знакомого местные уважительно называют Аника, что в переводе с нганасанского означает Большой.

Часть 2

Аника

Мужчине было уже за сорок. Славянской внешности, крепкого телосложения, под два метра ростом на фоне аборигенов он действительно казался великаном. Никто из местных не знал, кто он был на самом деле, откуда и каково его настоящее имя.

На временной стоянке у озера Половинное он появился в конце ноября 1953 года. Вспыхнувшее норильское восстание после того, как сержант Дьяков через зону открыл огонь из автомата по сидевшим на крыльце лагерного барака заключенным, было давно подавлено. В 3-ем «каторжном» отделении, где он сидел, как и по всему Норильлагу, продолжались аресты, избиения, допросы. К имеющимся срокам добавлялись новые. К двадцати годам по приговору, ему как участнику мятежа грозила высшая мера. Вот он и задумал побег.

Мало кто решался на такую авантюру. И не потому, что за побег срок увеличивался на десять лет, а за повторную попытку — приговор к расстрелу. Сам побег в бескрайнюю тундру, да еще зимой означал смертный приговор самому себе и звучал как самоубийство.

Терять было нечего. Из двух зол все одно — смерть. И он решился. Ждал, когда представится удобный случай.

И вот такой момент настал. Его и еще около двадцати заключенных временно перевели на угольный разрез Кайерканского лаготделения, где загружались, формировались вагоны с углем для Норильска и Дудинки.

Две последние недели октября держалась ясная морозная погода. Ночью температура опускалась ниже двадцати пяти градусов. Затем подул южный ветер, мороз ослаб, началась пурга. Снег более суток падал сплошной стеной. Усиливающийся ветер наметал метровые сугробы, закрывая собой стальные жилы железнодорожных путей.

Отделение бросили на расчистку переезда Кайеркан — Угольный разрез. За поездом прицепили вагончик — теплушку. Впереди шли заключенные лопатами разгребая сугробы. Ветер дул с такой силой, что вырывал из рук лопаты, сдувал с насыпи. Замерзнув, заключенные залезали в теплушку, их меняла следующая бригада. Так поезд двигался вперед. Охрана, пригревшись, сидела у «буржуйки» и криками заставляла торопиться меняющихся, чтобы сохранить тепло в вагончике.

Тех, кто, обессилев, отставал, падал и не мог самостоятельно взобраться, не ждали, бросали. Останки людей собирали потом, ближе к весне, грузили на платформы и отправляли в Дудинку, где их на санях, телегах по льду везли на остров Кабацкий и там сгружали. Весной в половодье сотни безымянных трупов уносило вниз по течению Енисея.

В эту расчистку в теплушку он не вернулся. Завалился набок, скатился с насыпи. Бежал, захватив с собой самодельный нож и спрятанные в хлебном мякише спички. Держал направление в сторону речки Амбарная, чтобы по ее берегу добраться до озера Пясино. Ориентиром служил южный ветер, ударяющий и подгоняющий в спину.

Вдоль озера, протяженностью более семидесяти километров, по рассказам заключенных, находились рыбацкие и охотничьи избы. В них по принятым традициям охотников и рыбаков всегда оставались продукты, дрова, одежда.

Через три часа он вышел на первую избу. Скорее всего, это была землянка, врытая в берег, с бревенчатым накатом из лиственницы. В ней нашел старые самодельные лыжи, продукты питания. Отлеживался несколько суток. Днем изучал местность, запоминал ориентиры. Когда закончились продукты и дрова, пошел дальше.

Так, передвигаясь от избы к избе, он две недели шел вдоль озера Пясино. Выйдя в очередной раз, из-за сильного внезапно поднявшегося ветра и плохой видимости сбился с пути, потерял основной ориентир — берег. Ушел на север и, когда силы стали его покидать, вышел уже на другое озеро Половинное и пошел по льду.

Ветер со снегом усиливался. Передвигаться приходилось практически на ощупь. Два раза провалился в наледь. Валенки пропитались водой и превратились в ледяные ступы. На лыжи налип мокрый снег. Портянки промокли, ноги окоченели. Снежной кашей залепило лицо, глаза. Грудь и подбородок покрылись ледяной коркой. Силы покидали его, наступила апатия и чувство обреченности. Мысленно он уже смирился с безысходностью, когда споткнулся о вмороженный в лед деревянный кол. Упал прямо в не успевшую замерзнуть смотровую лунку. Ватник промок насквозь. По телу и ногам вода ручейками скатывалась вниз, наполняя валенки. От колышка под лед уходила веревка. Это были прогоны с рыболовными сетями. Значит, где-то рядом должны быть люди. С последними усилиями он начал передвигать ноги, с пудовыми наростами наледи на лыжах. Сил уже не оставалось. Сбросил лыжи и, проваливаясь в снегу, прошел несколько сотен метров вдоль берега, когда отчетливо услышал лай собак. Он вышел на одну из четырех стоящих здесь яранг.

В жилищах временного поселения остались лишь женщины и дети. Часть мужского населения погнала стада оленей на юг. Другая часть, закончив летнюю путину, перебралась в основные поселения готовить снаряжения для зимнего промысла пушнины. Женщинам предстояло до декабря заготавливать рыбу, занимаясь подледным ловом.

С утра дул пронзительный южный ветер, порывы временами усиливались, рождая гул и грохот. Черные облака с огромной скоростью проносились над ярангами, засыпая их влажным тяжелым снегом. К вечеру пурга разбушевалась еще сильнее.

Вдруг на окраине станка появился огромный, обвешанный лохмотьями призрак. Шатаясь, припадая на колени, проваливаясь в снежных сугробах, он направился к ближайшей яранге. Собаки, поджав хвосты, подняли истерический лай, потом лай перешел на визг. Женщины, похватав кто пешню, кто ружье, с опаской начали выглядывать наружу. Призрак, обойдя ярангу, наконец, нашел вход, протиснулся в полог, ввалился внутрь и упал на оленьи шкуры. Две женщины в испуге спрятались у печки, прижавшись друг к другу. Долго подойти близко никто не осмеливался.

Часть 3

Как тебя зовут?

Проснулся он через несколько часов. Запах оленьей шурпы, заполнивший пространство внутри, растолкал его. Открыв глаза, увидел, что его валенки, разрезанные по голенищам, и ватник валяются мокрым бугром у входа. На клочке тряпки, пришитой на груди ватника, хорошо просматривалась надпись, сделанная химическим карандашом — «3-е отд», и какие-то цифры.

Сверху нежданный гость был накрыт мягкими, хорошо выделанными оленьими шкурами. В тусклом свете коптящего каменного жирника увидел двух нганасанок. Одна, ловко орудуя ножом, доставала из котла горячие куски мяса и бросала на небольшой столик, застланный перевернутой мехом вниз шкурой. Другая, что-то мурлыча себе под нос, суетилась у металлической буржуйки, на которой стоял закопченный чайник. Из носика вверх поднимался горячий пар. Увидев смотрящего на нее незнакомца, подошла, осторожно присела напротив, произнеся:

— Пыдар ним амге?

Мужчина не понял, о чем его спрашивают, приподнялся, встал на колени и начал оглядывать ярангу. Первая положила нож и тоже подошла ближе, с интересом всматриваясь в мужчину, перевела:

— Она спрашивает, как тебя зовут?

Незнакомец промолчал.

— Аника. Бенкэуиу? — продолжала задавать вопросы женщина на непонятном ему языке, все также сидя на корточках.

Первая укоризненно посмотрела на подругу, но перевела.

— Она спрашивает, Аника бежал тюрма?

— Разве так убегают!? Я уползал!

Женщина поднялась, подошла к буржуйке. Вернулась обратно и протянула гостю кусок мяса и кружку с горячей шурпой.

— Аника! Немсуо колы бахи.

— Аника! Ешь однако. От мяса сыт будешь. Суп оленя сила дает. Хворь угоняет, — продолжала переводить первая.

— Я Сянуме. Она Аня. Сестра моя. Мы здесь живем.

— Сянуме!? Язык сломать можно. Я буду звать тебя Настя.

Он подтянул на плечи оленью накидку. Сел и руками обхватил голые ноги. Аня подошла и бережно положила ему под ступни половичек из оленьих лобиков.

— Спасибо! — сказал он.

Растирая руками ноги и вопросительно посмотрев на женщин, спросил:

— А почему Аника?

— А большой ты, однако. Огромный. По-нашему значит — Аника!

Скоро все жители станка заполнили ярангу, чтобы посмотреть на пришельца. Потом начали подбирать ему одежду. Но все, что не приносили, было мало. В парку, куртку из шкур оленя, он не влез. Малица, длинная верхняя одежда, сшитая мехом внутрь, едва прикрывала колени. В бакари, сапоги из камуса, нога вошла лишь наполовину.

— Шить придется, — сказала Сянуме и заулыбалась — Малица два оленя совсем мала. Еще два, однако, брать надо.

На следующий день весь поселок был занят одеждой для Аники. Кто мездрил шкуры, кто кроил, кто шил. Так незнакомец остался в этом временном поселении.

В середине декабря после завершения зимней путины женщины, разобрав яранги, уложили скарб в грузовые нарты, и оленьи аргиши цепочкой растянулись по тундре, направляясь к постоянному месту обитания в небольшой поселок на берегу реки Черная.

Часть 4

Самый большой начальник

Весной вернулись мужчины, пригнав стада оленей. С ними вернулся и муж Сянуме. Зайдя в ярангу и увидев в ней незнакомца, он сначала опешил, а потом с криком набросился на жену, схватил ее за волосы и волоком вытащил из яранги. В кулак собрал висевшие на жердях веревочные прогоны и начал избивать. Сянуме не сопротивлялась, а только иногда негромко вскрикивала, когда удары приходились по голове и лицу.

Полог яранги откинулся, из него на четвереньках вывалился Аника. Обтерев ладонями запачканные колени, выпрямился во весь рост. Муж на мгновение выпустил из рук волосы Сянуме и, открыв рот, с ужасом уставился на приближающего великана, которому едва доставал до пояса.

— Настя, домой! — рявкнул великан.

Но та никак не могла встать на ноги, запутавшись в веревочных прогонах. Аника одной рукой ухватил ее за комбинезон и как собачку забросил в жилище. Подошел к мужу, схватил его за пояс малицы и потащил в направлении реки. Весь поселок молча наблюдал за происходящим, толпясь у своего жилья. Даже собаки не подавали голос, а мирно помахивали хвостами, разделяя общее любопытство.

Аника спустился по пологому берегу к реке, не выпуская из рук мужа Сянуме, который молча ожидал дальнейшей своей участи. Лед на реке еще держался крепкий, но забереги были уже более двух метров. Подойдя к воде, без особого замаха, бросил малицу с ее содержимым дальше от берега. Тело, пролетев через воду, опустилось в снежную кашу и начало кувыркаться среди ледяных торосов.

— Остуди голову! — как гром прозвучали слова Аники.

Он посмотрел куда-то вверх. Сотни гусей, перекликаясь гортанным ага-ага, проносились вдоль противоположного берега, выискивая себе лайды. К их крику тут же присоединились собаки, заливаясь веселым лаем. Детвора, прицеливаясь из мнимых ружей, открыла стрельбу.

— Аникэ. Ерв-баарбе! — сказал кто-то с восторгом.

— Аникэ. Анидяа барбе!

— Та-та. Баарбе! Аникэ сетегее! Начальника! Самый большой начальника! — подхватили и закивали головами остальные.

Так он стал в поселке вроде коменданта. Теперь ни один олень, ни один песец, ни одна рыбка без его участия не могла быть продана или обменена. С приезжающими заготовителями он вел разговор сам. Сам торговался и назначал цену. Составлял списки необходимого для завоза товара в летнюю навигацию, продуктов, топлива, стройматериалов и всего необходимого для жителей поселка. Разницу в цене за сданную рыбу, пушнину, оленину аборигены почувствовали сразу, получив взамен почти в три раза больше товара, чем раньше.

Заготовителям не по нраву пришелся новый житель поселка, который лишал их возможности обманывать и просто обирать местных. Споить жителей, как это они делали раньше, затем забрать все, уже не решались. Достаточно было одного показательного случая, когда он всю команду катера, пытающую напоить местных жителей, побросал за борт и затем более получаса не давал выйти из воды.

Жизнь в поселке кардинально менялась. Охотники и оленеводы приобрели новые ружья, капканы. Рыбацкие семьи обзавелись лодками, сетями, неводами. Появились даже два лодочных мотора «Стрела», которые часто ломались, и ремонтировать их приходилось Анике. В последнюю навигацию завезли строительные материалы. Вместо яранг началось строительство деревянных балков, которые по традиции обивали шкурами оленей внутри и снаружи. В нескольких километрах от поселения Аника обнаружил огромные залежи черных пластов, выходящих на поверхность из недр земли. Теперь печи-буржуйки в жилищах топились уже не дровами, нехватка которых сказывалась каждую зимовку, а углем. Осенью 1957 года, впервые за все существование поселка, он собрал около десятка детишек и отправил их на учебу в Усть-Авам в школу-интернат.

Сам Аника не проявлял особого желания ни к охоте, ни к рыбалке. В редких случаях он помогал рыбакам вытягивать невод, когда массово скатывались косяки тугуна и ряпушка. Да когда начинался отстрел оленей, помогал снимать шкуры.

Вечерами Аника любил попивать бражку, которую готовил сам. А когда ему привезли самогонный аппарат, начал специализироваться на приготовлении самогонных настоек, используя ягель, разные травы и ягоды, которые росли в тундре. Все рецепты старательно записывал. С каждой перегонкой настойки получались все лучше и лучше. Более десятка подписанных карандашом бутылок, наполненных целебной жидкостью, лежало в ящике под брезентом. Все эти настойки, приносившие ощутимое облегчение при множестве болезней, Аника опробовал на себе. Поэтому местные при недуге часто обращались к нему за помощью и советом. Он радушно помогал всем.

Иногда, замечая что Сянуме нездоровится, и она ходит какая-то болезненная, усаживал напротив, спрашивал, что у нее болит, доставал из ящика нужную бутылку. Наливал содержимое в кружку, протягивал ей и говорил:

— Пей, Настя, за здравие!

Через пять минут после приема настойки узкие раскосые глаза Сянуме расширялись, приобретали округлую форму, и она вырубалась. Он накрывал ее шкурами, давая выспаться. А когда она пробуждалась, хворь исчезала.

Часть 5

Встреча

Аника орудовал ножом, ремонтируя грузовые нарты, а Сянуме перетаскивала из яранги скарб в новый просторный балок, уже обитый шкурами, когда со стороны реки послышался звук лодочного мотора.

— Первые ласточки летят, — сказал Аника, отложил нож и стал всматриваться. Вдали появилась едва различимая точка, увеличиваясь и приобретая контуры лодки.

— Быстро идет. Что у него там за мотор стоит? — Аника от любопытства, чтоб лучше разглядеть, пошел ближе к берегу.

Лодка быстро приближалась, держа направление к поселку. Вскоре, шурша о песок и приподняв нос, замерла на берегу. На транце сидел, улыбаясь, Молдаван.

— Ну, привет аборигенам! Я смотрю, ты здесь забурел! — он выскочил из лодки, разминая ноги, затем направился к Анике. — Как перекантовались в зиму?

— Привет, Михай! Зима ушла, о ней забыли. А что это у тебя за движок?

— «Москва-15». Просто бычара, а не мотор.

Аника зашел в воду и внимательно стал изучать двигатель.

— И сколько такой сейчас стоит?

— Полтора косаря!

— Не дешево. А хоть надежный? Я такой же хочу.

— А я тебе привез. Если сторгуемся, забирай. А на счет надежности, это не ко мне, а к тем, кто делал. Мне же западло тебе фуфло вбухивать. Нет, так впереди еще много рыбаков, с руками оторвут.

Он откинул брезент, в лодке лежал новый двигатель с бензиновым бачком. Ощупав руками мотор, Аника положил руку на плечо Михая и сказал:

— Сторгуемся. Идем в избу. Первым гостем будешь. Видишь, какие хоромы построил.

Среди нескольких яранг разбросанных по берегу балок Аники казалась настоящим дворцом.

— А я, когда подъезжал, весь на измене был, этот ли станок? Смотри, сколько вы за зиму поналипили! — Молдаван окинул взглядом поселок.

— Растем. Думаю, в эту навигацию генератор приобрести. Будет в поселке свет. Да и лебедку давно пора иметь. На Аляске уже давно оленьи шкуры снимают при помощи лебедки. А мы все еще вручную.

— Ладно. Пошли. В балке потрещим. Расскажешь, что нового в мире.

Михай покопался в лодке, достал увесистый рюкзак и взвалил его на плечо. Оба направились к избе. На крыльцо вышла Сянуме. Улыбка расплылась по ее лицу, от этого глаза закрылись совсем и растянулись еще шире.

— Здравствуй, Молдавана! Аника долго тебя ждал, однако. Савсем заскучал. Молчит много, — улыбка не сходила с ее лица.

— Драствуй, Молдаванэ! — суетливо загребая ногами песок, также улыбаясь, появилась ее сестра Анна.

— Ну, привет, шилохвостки! Как вижу вас, так рога заголить хочется.

В балке одна принялась торопливо нарезать балык. Вторая вытащила из котла большие куски оленины, разлила шурпу в кружки. Молдаван вытащил из рюкзака несколько булок хлеба, пряники. Завернутые в газету несколько пачек дрожжей протянул Анике.

— Твой персональный заказ.

— Ну, спасибо. А то уже два месяца как закончились.

— А это журналы, газеты. — Ткнул пальцем в фотографию Хрущева.

— Знаешь, что это ботоло, сука-кукурузник, нас с Америкой чуть лбами не свел. А в ООН прошлой осенью выступал, снял, сандаль и по трибуне начал стучать, базар вообще не шлифовал. Послал всех к матери…

— Что? Так в ООН всех прямо и послал?

— Так он же безбашенный. За свой базар ему мазу держать не перед кем. Это стало ясно, когда он наш Крым чубатым сдал. По четыре часа по радио пургу народу гонит. Болдой вообще не кубатурит. Опять всех в лапти обул и карточки на пайку выдал. Зато в космос первыми шагнули! Сейчас со спутников свое голое фуфло америкосам показывать будем. Ну, почитаешь сам. Тут еще несколько книг тебе привез, что ты просил.

Все это он выложил прямо на пол.

— В Норильск сдаваться не надумал? Пора кончать лепить горбатого. Уже сколько лет, как амнистия. Даже я под нее попал. Правда, без права выезда на пять лет. Но они уже пролетели. Еще полгода, и я в Солнечной Молдавии. Так что, считай, это моя последняя навигация. А для вас, политических, так сейчас вообще полная реабилитация. Оттепель!

— Как-то сомнительно мне с этой оттепелью. Видишь и тебя пригрели —

Аника посмотрел в упор на Михая.

— У меня статья — враг народа, измена Родине. У тебя бандитизм. У нас даже в лагере законы и понятия были разные. А в восстание? Мы боролись против произвола, насилия. Создавали для этого комитеты. Шли на автоматы, а вы резали наших комитетчиков и втыкали нам заточки в спину. Выходит, что вы, бандиты, которые грабили, убивали и насиловали, тоже типа несправедливо обиженные. То есть мы с тобой на одной ступеньке сейчас стоим. И отогревать будут нас вместе.

У Аники лицо стало багроветь.

— Да такой оттепелью только сопли замершие отогреть можно. А меня так проморозили, что баня с парилкой за раз не прогреет. И давай на этом закончим, Михай. Не заводи меня, а не то часом пришибу.

Аника с досадой махнул рукой.

— А че тебя отогревать? Тебя сначала воскресить надо. Нет тебя. Узнавал я. Ты по документам типа на Кабацком лежишь, и смыл тебя батюшка Енисей набегающей волной, — не унимался Михай, но продолжать тяжелый для обоих разговор не стал.

Вытащил две бутылки шампанского, протянул Анике.

— Давно не пил шампанское?

— Да я к нему как-то не очень. Но спасибо! Сохраню на Новый год. Он поставил бутылки и повернулся к Сянуме.

— Настя! Сделай нам на закусь строганины. А то без нее мы много не выпьем и толком не поговорим.

Сянуме вышла из балка, подняла крышку деревянного ящика, врытого в мерзлоту, выбрала крупного чира. Вернувшись, начала сдирать с него шкуру. В последнюю очередь из рюкзака Михай вытащил две бутылки в красочных этикетках. Это был ром Пуэрто-Рико с ароматом кокосового молока и кофе, немного тягучий сладкий ром крепостью за пятьдесят градусов. Аника взял в руки одну бутылку, внимательно изучая этикетку.

— Что за новая отрава?

— Крепкий ром. Но приятный! — Молдаван даже сглотнул слюну. Аника открыл бутылку, налил в две кружки. Подозвал женщин.

— Настя, Аня! А ну-ка, продегустируйте!

Женщины, взяв кружки, с благодарной улыбкой закивали в сторону Аники и Михая и опрокинули содержимое в себя. Сладкий напиток легко провалился внутрь, но тут же перехватил дыхание. Сянуме одной рукой схватилась за деревянную стойку, подпирающую потолок, и начала, припадая на левую ногу, ходить вокруг, другой махать в такт движения. Анна, широко открыв глаза, ртом, как рыба, начала захватывать воздух. Аника внимательно наблюдал за ними, приговаривая:

— Оппа на! Оппа на! Вот это Пуэрто! — и повернувшись к Молдавану, весело сказал: — Наливай!

Выпив по первой, жадно начали закусывать мерзлыми белыми скрученными пластами чира, опуская их в маканину из соли и перца.

Сянуме, отпустив руку от столба, шатаясь, сделала несколько шагов в сторону и, уткнувшись головой в угол, упала. Анна, наконец, вдохнув воздух, молча уселась рядом, сжалась в комок, попробовала запеть, потом нагнулась и тихо захрапела.

Аника с Михаем, приговорив обе бутылки рома, вышли на крыльцо. Расположившись на ступеньках, вели разговоры, продолжая пить всю ночь, подставляя лица под лучи теплого солнца. Под утро Аника зашел в избу и упал на широкие нары, зарывшись головой в шкуры, а Михай забрался под брезент в лодке, обнял новый лодочный мотор и громко захрапел.

Проснувшись, Сянуме и Анна, столкнув деревянную лодку, поехали проверять сети. Привезли в мешке десяток огромных чиров, пару нельм и занялась их потрошить.

В полдень проснулись и мужики. Опохмелившись, закусили олениной и горячей шурпой, начали торговаться. Затем Аника крикнул Сянуме:

— Настя! Сбегай за Лаптуком. Пусть бежит ко мне.

Через несколько минут, семеня кривыми ногами, появился молодой нганасан. Аника ему стал что-то говорить. Тот, слушая, скосил и до того косые глаза в сторону Молдавана, изучая его. В его взгляде промелькнула какая-то искра. Наклонив голову, закивал головой и ушел. Вскоре опять вернулся, неся за спиной мешок. Положил его у ног Аники и исчез. Тот залез рукой внутрь и начал доставать из него белоснежные шкурки песцов. Михай внимательно их осматривал, проверяя мездру, поднимал над головой, встряхивал и откладывал в сторону. Скоро бартерный обмен завершился. Лодочный мотор перекочевал на берег, а мешок со шкурками — в отсек под палубой лодки Михая. Сделку обмыли, опрокинув в себя по пол кружки водки.

— Я понял, что у тебя цель та же и маршрут тот же? — спросил Аника.

— Да. Как всегда. Дойду до Дорофеевского, а там, через Кресты пойду вдоль Дудыпты. А может на Крестах, уйду вниз по Пясине. Спирт кончится, и бартер кончится. Тогда сразу юзану назад.

— Скажу тебе прямо. Не по нраву мне твое занятие. Они же сопли морозят всю зиму, чтобы поиметь какой-то достаток. А ты на их слабости играешь. Смотри не зарывайся и здорово не обижай националов. Обозлишь, грохнут тебя. Тундра большая, никто искать не станет.

— Я что, баклашить еду? Я же на шармак не ведусь, а бартер не я придумал. Товарный обмен еще «первобытки» друг другу впихивали.

— Знаю я твой бартер. Это ты только со мной как купец торгуешься. А с ними!? Твоя голова — решай сам.

Молдаван оттолкнул лодку, опустил мотор. Подкачал грушей бензин и начал дергать стартер. Через несколько рывков двигатель взревел, над водой повисло темное облако выхлопных газов. Держась за румпель, он добавил оборотов, и лодка, подняв нос, быстро вышла на глиссирование.

Часть 6

Бартер

Через час хода на правом берегу заметил две яранги. Весельная лодка, пропитанная свежей черной смолой, была опрокинута вверх днищем. Молдаван причалил и начал разыгрывать не раз проверенный, отработанный годами спектакль.

Подтащив лодку, постелил на палубе брезент. Достал из рюкзака бутылку спирта, пару кружек, закуску. Затем начал разводить спирт. Уселся удобнее и начал трапезу. В движениях не торопился, зная, что за его действиями внимательно следят. Опорожнил в себя пол кружки воды, сделав вид, что пьет спиртное. Громко крякнул и начал очищать вареное яйцо. Через несколько минут полог одной яранги откинулся, к опрокинутой лодке подошел нганасан и начал осматривать ее, поглаживая рукой нанесенную свежую смолу.

— Ну, давай смелее, бекас позорный! — прошептал Михай, чувствуя нарастание азарта в предстоящем спектакле.

Затем появился второй. О чем-то поговорив между собой, они направились к Молдавану.

— Куда едешь? Тудыпта? Тарея? Авам? — начали задавать вопросы.

— А вам какая, хрен, разница, — ответил Молдаван, проглатывая яйцо.

Как бы невзначай поправил в лодке двуствольное ружье двенадцатого калибра. Из бутылки налил себе еще в кружку воды. Выпил, опять поморщился.

— У вас рыба то есть? Под такую водочку хочется закусить нормально.

— Рыба нет. Мясо савсем нет, — оба начали разводить руками.

— На нет и суда нет! Ладно, и хрен с вами. А то зачушканите мне всю трапезу.

Михай налил себе уже водки, выпил и смачно крякнул. Запах спирта завис над берегом.

— Мужикэ. Налей мало-мало! — не выдержал один. Второй в такт закивал головой, с жадностью поедая глазами стоящую на брезенте бутылку со спиртом.

— Да вы че, борзанутые! Как закусить, у вас рыба нет, мяса нет. А я в выходные не подаю! Так что, прикройте свои жевалки и подберите слюни на халяву. Я вам не родственник.

Он не спеша начал прятать в рюкзак бутылки, заворачивать закуску. Всем видом показывая, что собирается уезжать. В тот же миг, один из националов подпрыгнув на месте, развернулся на сто восемьдесят градусов и устремился к яранге, поднимая за собой шлейф песка. Исчез внутри и выскочил, держа в одной руке огромный балык нельмы, в другой черную от накипи кружку.

— На! — сунул балык Молдавану, не отводя взгляда от бутылки со спиртом.

— С этого и надо начинать! Держи бадью, — Молдаван налил в кружку разведенный спирт и вернул кружку назад. Откинув капюшон малицы, закрывающей голову, национал жадно выпил содержимое. Второй, стоя с протянутой рукой и не дождавшись своей доли, развернулся и тоже исчез в яранге. Вернулся, держа в руке огромный, килограмма на три, балык чира. Получив свою дозу, с жадностью выпил, рукавом парки вытер рот, при этом крякнул так, что у яранг залаяли встревоженные собаки.

Михай налил им еще по полкружки. Через десять минут оба, шатаясь, начали дергать друг друга за малицу, потом устроили борьбу между собой, пустив в ход кулаки. Устав махать руками, свалились на песок и уснули в обнимку. Как только наступила тишина из яранг вышли две женщины, скосив глаза на лежащих на земле мужей, смело направились к Молдавану. Обе несли в руках шкурки песца.

— Здорова, Малдаванэ, сука! Наливай, однако!

Молча налил им в протянутую посуду. Женщины выпили из кружек поочередно. Одна вытерев рукавом рот, долго не могла продышаться, а затем вплотную подошла к Молдавану.

— Знаю. Баба хочешь? Тот год помню, два раза хотел!

Не дожидаясь ответа, начала стягивать с себя ровдужный комбинезон с нашитыми на груди металлическими бляхами. Долго не могла стянуть его, запуталась в рукавах, упала в траву, немного подергалась и засопела. Вторая молча уселась рядом, так сидя и уснула. Молдаван бросил на землю телогрейку, уселся на нее, закурил и стал ждать.

Первая часть «спектакля» была позади, оставалась финальная. Через пару часов две скомканные малицы зашевелились. Из капюшонов появились два помятых однотипных лица и начали глазами отыскивать кружки. Найдя, трясущими руками протянули их в сторону Молдавана.

— Мужика. Налей еще мало — мало!

— Ну, вы точно борзые! Это за два балыка? Вы посмотрите, сколько вы водки уже сожрали — он показал две пустые бутылки.

— Рыба хочешь, мало есть! Мясо хочешь, мало есть!

Молдаван достал бутылку спирта и, подбрасывая в руке, сказал:

— Камус несешь двенадцать штук — ампула твоя. Песец несешь — ампула твоя.

Националы пинками стали поднимать спящих женщин, что-то крича на своем языке. Одна выпала из полуснятого комбинезона и на четвереньках, совершенно голая помчалась к яранге, вторая, шатаясь, побежала к своей. Скоро в руках у Молдавана была еще одна шкура песца и мешок с камусом.

Так повторялось несколько раз. После очередной отключки мужиков, Молдаван почувствовал усталость. Солнце уже катилось по горизонту, хотелось спать. Решив, что здесь брать больше нечего, он зашел в засолку, снял несколько понравившихся балыков. Сорвал несколько пластин вялившейся на ветру оленьей юколы. Все это аккуратно уложил в мешок и под дружный храп квартета, оттолкнув лодку, направился дальше, вниз по течению.

За нескольких дней он объехал десяток станков, не дойдя до Усть-Авама каких-то десять километров. Еще осталось несколько бутылок спирта, но лодка была уже полностью загружена. Он остановился на берегу и начал тщательно сортировать содержимое: песцовые шкуры, камус, балыки рыбы разных пород, вяленую оленину. На рыбацкий ящик свежей рыбы сверху уложил десяток гусиных тушек. Все накрыл хорошо выделанной большой шкурой медведя. И уже на нее побросал шахтерские прорезиненные костюмы. Незанятым в лодке остался лишь узкий проход к двигателю.

— Ну, неплохо зачалился! — произнес он вслух.

Уселся в лодку и отправился в обратный путь. Через несколько часов проезжая место своей первой остановки, прижался ближе к берегу, сбросил обороты. На берегу увидел крупную фигуру Аники, но останавливаться не стал, а лишь, подняв вверх большой палец, показал, что все хорошо.

— Грохнут тебя, однако, Молдаван. Рано или поздно! — в сердцах бросил Аника и тут же крикнул:

— Настя. Где ты копаешься? Ты на сети едешь, или нет?

Часть 7

Костя

У реки Сенькина, где русло реки Пясина островом разрезается на два рукава, уже более двух суток на берегу в кустах лежал Костя Лаптуков. Старая весельная лодка была вытащена на берег с противоположной стороны острова.

В поселке Костя появился менее года. Когда его позвал Аника, то он сразу узнал гостя. Костя хорошо помнил, как два года назад Молдаван появился на их станке на речке Тарея. Как в течение двух суток вел торги. Спаивал местное население, пока не выгреб все, что у них было добыто за осень и зиму. Как потом напился сам, заходил в яранги и насиловал молоденьких девушек. А когда Костя попробовал вмешаться в происходящее, то был жестоко избит. Но этим дело не закончилось. Молдаван затем связал Костю, бросил в деревянную лодку без весел, оттолкнул ее от берега. Распутать веревки и руками догрести до берега он смог, когда течение утащило лодку почти на десять километров.

Гул мотора Костя услышал до того, как появился силуэт лодки. Прижал к плечу японскую винтовку Арисака образца 1905 года и начал внимательно всматриваться через кусты на темную рябь реки. Расположение рукоятки на задней части затвора позволяло перезаряжать винтовку, не отпуская её от плеча, не теряя из виду цель.

Через несколько минут лодка и человек сидящий в ней были четко видны в мушке прицела. Звук мотора усиливался и сопровождался резкими хлопками из карбюратора. Свеча на одном из цилиндров работала с перебоями. Михай, держась за румпель, нервно поглядывал на двигатель, но не останавливался, чтобы почистить свечу. Решил дотянуть до входа в озеро Пясино и там сделать остановку.

Очередной хлопок из карбюратора совпал с таким же хлопком на берегу. Голова Михая дернулась, и тело завалилось в бок. Рука ослабла и выпустила румпель. Двигатель взревел, резко повернувшись, ударился об транец и заглох. Лодка, сделав крутой вираж, зацепила большую порцию воды и, раскачиваясь, прекратила движение. Небольшие набегающие волны, ударяя в борт, развернули ее, а течение потащило в обратном направлении.

Аника и Костя о чем-то оживленно разговаривали на берегу. При этом один стоял, опустив голову, а другой, высоко запрокинув ее, смотрел вверх и при этом едва доставал до плеч собеседника. Черные взлохмаченные волосы Кости торчали во все стороны.

— Лодка, что ли? — произнес Аника, переведя взгляд с собеседника на реку. — Никак, Молдавана? Точно, его. Может, случилось что?

— Лодка, однако! — утвердительно закивал Костя.

Через час они прибуксировали ее к берегу. Дюралевая «казанка» доверху была забита рыбой, птицей, мясом, пушниной. Сверху все было прикрыто медвежьей шкурой и шахтерскими костюмами.

Аника, обойдя ее, заглянул внутрь, сразу обратил внимание на светло-бурый цвет воды под пайолами на днище лодки.

— Никак, заснул и выпал, а может помогли выпасть, — констатировал Аника и пристально посмотрел на Костю. Тот спрятал глаза в узкие разрезы век и сокрушенно замотал головой.

— Та-та. Завсем заснул. Завсем выпал, Молдаванэ!

— А ты, Костя, собрался от нас уходить. Невесту тебе нечем выкупать. Вот тебе и калым. Смотри сколько добра! Шкуру медведя я заберу себе. Зимой на ней лежать — это же такой кайф будет. А остальное забирай и движок тоже. А лодку внутри помыть надо.

Костя вопросительно посмотрел.

— Я сказал, надо помыть! — повысил голос Аника.

— Та-та. Мыть надо! — Костя закивал головой.

Выгрузив все содержимое и сняв движок, лодку поставили на борт. Сняли пайолы и вылили внутрь несколько ведер воды. Потом перевернули вверх днищем и, когда вода сбежала, подтащили к воде, поставили на место пайолы.

— Все. Отталкивай ногой, — Аника повернулся и направился в сторону своего балка.

Лодка, разрезая воду, закачалась и отправилась в дрейф по реке Пясино, течение подхватило ее и потащило к Карскому морю.

Часть 8

Возвращение

Сделав несколько шагов к своему балку, Аника вдруг остановился, повернулся в сторону удаляющейся лодки, молча провожая ее взглядом. Посмотрел на Костю и сказал:

— Отвезешь меня завтра с утра в Норильск. Только смотри, никому ни слова.

Костя вопросительно посмотрел на Анику и утвердительно закивал головой:

— Хоросо. Хоросо! Завтра.

Утром Аника вышел из балка, держа в руке небольшой сверток. Две молоденькие хаски носились вдоль берега, спугивая и поднимая на крыло разгуливающих бакланов. Крачки висели над водой, высматривая рыбу.

Олени паслись у небольшого озерка, периодическим всхрапыванием, оповещая о своем присутствии.

Костя ожидал Анику, стоя у лодки. Капюшон брезентовой куртки был откинут. Черные с серым оттенком волосы, как всегда, торчали в разные стороны.

— Горючки тебе хватит вернуться? — спросил Аника, подойдя ближе.

— Не хватит, течением, однако приеду.

Костя начал сталкивать лодку. Аника повернулся лицом к поселку. Из яранг и балков начали выходить жители. Скоро весь поселок высыпал на берег. Только Сянуме стояла у своего жилища и не решалась подойти ближе. Все молчали, опустив головы. Хаски прекратили преследовать бакланов и улеглись на песок. Нависла тишина.

— Я же просил не говорить! — Аника с укором посмотрел на Костю.

— Моя не говорил. Моя совсем молчал, — Костя развел руками.

— Садись. Заводи! — Аника ухватился руками за нос лодки, со всей силы оттолкнул ее, вскочив на палубу. Перелез внутрь и уселся на сиденье. Костя несколько раз, дернул шнур стартера. Двигатель взревел, и лодка, подняв нос, устремилась против течения, удаляясь, уменьшалась в размерах, и скоро вдали маячил лишь её размытый контур. Только звук двигателя был еще отчетливо слышен.

Вдруг контур снова стал приобретать очертания, усилился звук двигателя, и через несколько минут лодка носом опять уткнулась в берег.

Аника через борт перешагнул в воду, швырнул перед собой сверток, который упав на песок, раскрылся. На берегу лежала вылинявшая от солнца и времени стеганая ватная фуфайка, на клочке тряпки, пришитой к груди, просматривалась надпись, сделанная химическим карандашом: «3-е отд» и какие-то цифры. Он вспомнил слова, которые сказал Михай: «А че тебя отогревать? Тебя сначала воскресить надо. Нет тебя. Узнавал я. Ты по документам типа на Кабацком лежишь, и смыл тебя батюшка Енисей набегающей волной.»

— Врешь! Я здесь и живой! — Сказал он вслух.

Вышел на берег. Выпрямился во весь могучий рост, повернулся в сторону своего балка и, улыбаясь, крикнул:

— Сянуме! Ты сети проверять собираешься? — он впервые назвал ее настоящее имя.

Толпа оживилась, радостно загудела и стала разбредаться по ярангам и балкам. То там, то здесь было слышно.

— Баарбе вернулся!

— Аника, однако, вернулся!

Две молоденькие хаски вскочили и с веселым лаем устремились к разгуливающим по берегу бакланам, поднимая их на крыло.

Широков

Мартовским утром 1944 года десантный отряд отдельного батальона морской пехоты скрытно высадился в Николаевском порту: пятьдесят пять добровольцев-моряков, десять саперов и два связиста.

Бесшумно сняв часовых, морские пехотинцы захватили элеватор. Обнаружив десант у себя в тылу, противник начал яростные атаки на занявших круговую оборону десантников. К элеватору выдвинули четыре танка, минометы и артиллерийские орудия.

Двое суток моряки сдерживали атаки трех немецких батальонов. В самый напряженный момент по рации вызвали огонь на себя.

Андрей пришел в сознание на вторые сутки, было невыносимо холодно. Открыл глаза, не понимая где находиться. Последнее, что он помнил, как потянулся рукой к бескозырке, которую начал поправлять, и сильный удар в грудь.

Низкий потолок упирался прямо в глаза. Полумрак. Чьи-то руки подергивали его ногу. Он сделал попытку приподняться.

— Батюшки. Никак живой? А я тебе уже бирочку вешаю.

Голос женщины стал удаляться с криком:

— Сестра. Сестра, здесь живой!

Сильная боль в груди опять отключила его. Очнулся от укола в руку.

Молодая медсестра улыбнулась через марлевую повязку и сказала:

— Очнулся, моряк! Вот и хорошо. Продолжаем жить.

— Где я?

— Военный госпиталь.

Через два месяца он встал на ноги и начал учиться самостоятельно ходить. Тогда-то их госпиталь посетила комиссия. Без какой-либо торжественной обстановки майор и подполковник в сопровождении главврача заходили в палаты.

Главврач, держа в руках журнал, называл фамилии. Раненые откликались. Майор поднимал свой журнал и зачитывал указ о награждении. Медали и ордена вручали тут же. Когда зашли в палату к Андрею, все затихли и разбрелись по своим койкам. Очень светлая палата для выздоравливающих была рассчитана на двадцать коек.

Пять фамилий прозвучало в их палате. Под громкие радостные возгласы раненых подполковник вручил награды. Затем, выйдя на середину, быстрым взглядом пробежался по койкам. Взял из рук майора журнал, поправил гимнастерку и, прокашлявшись, спросил:

— Широков?

Андрей изумленно посмотрел на соседа по койке. Одернул тельняшку, достал из-под подушки бескозырку, накинул ее на затылок.

— Я!

Дальше все было, как во сне: Указом Президиума Верховного Совета наградить орденом Ленина и присвоить звание Героя Советского Союза.

Это звание было присвоено всем павшим и живым из отряда десантников.

Катер, толкая перед собой баржу, забитую до отказа заключенными, долго не мог причалить к пристани Лесосибирска. На деревянном настиле причала под бдительным взором конвойных на коленях стояли несколько десятков человек, держа руки на затылке.

С баржи по трапу спустили несколько тел, завернутых в брезентовые накидки, и погрузили на ожидавшую подводу.

Всех заключенных выгнали из трюма на железную палубу и заставили опуститься на колени. Громкие окрики конвойных и лай собак нарушили тишину причала. По сброшенному трапу под крики «Первый. Пошел! Второй. Пошел!» вереницей стала подниматься на палубу новая партия заключенных, тут же опускаясь на колени.

После общей переклички совсем еще юный лейтенант объявил:

— Пристань Лесосибирск! Следующая остановка — порт Дудинка.

Катер начал выводить баржу на фарватер. Сильное течение Енисея подхватило его, подгоняя, унося на север.

Заключенных загнали в трюм, задраили люки. Наступила тишина. Уперев взгляд в кромешную темноту, Андрей начал вспоминать, как все произошло.

Получив от командования месяц отпуска для восстановления здоровья после тяжелого ранения и не ожидая вручения награды, он поспешил к себе на малую Родину.

В колхозе Знаменка до войны было более пятидесяти хозяйств. Электричества и радио не было, но с лучиной и свечкой не сидели. Керосин для ламп был всегда.

По выходным и в праздничные дни ездили в соседний совхоз, более зажиточное хозяйство. Там уже было проведено электричество и вечерами из лампового радиоприемника могли слушать передачи из Москвы, а один раз в месяц привозили кино.

Жизнь в колхозе шла своим чередом. Никто не догадывался о надвигающейся беде. Но она пришла 22 июня.

Вскоре началась всеобщая мобилизация. Она начала забирать из деревень мужей-кормильцев и сыновей.

Андрей получил повестку. В его семье на то время было трое детей: младшей дочке два года, среднему сыну четыре и старшему восемь лет.

Повестки получили еще более двадцати мужчин. На фронт провожали всей деревней. В горе и недобром предчувствии заливались слезами матери, сестры и жены.

Андрей стоял в окружении детей. На голове красовалась бескозырка, оставшаяся после службы на флоте. Не понимая смысла происходящего, дети внимательно смотрели на взрослых и плакали вместе со всеми. Мать в полголоса читала молитву. Жена уже не плакала, а стояла молча, смирившись с судьбой.

Подъехали подводы. В них покидали котомки. Военком крикнул:

— Пора, товарищи!

Провожающие заголосили. Гармонист заиграл «Смело товарищи в ногу», и прощальная процессия потянулась к дороге, ведущей в город.

Он возвращался в свою деревню той же дорогой, которой ушел на фронт три года назад.

Из писем знал, что мать похоронили еще весной сорок второго, что в колхозе настоящий голод, на полях, кроме женщин и детей, работать некому.

Лямки солдатского мешка врезались в плечи. Приходилось часто останавливаться. Боль в груди напоминала о ранении. Солнце нещадно палило и обжигало лицо. Пот ручейками скатывался по телу, насквозь промочив тельняшку. Дорога была пустынной: ни одной попутной или встречной телеги, или машины.

Вот показалась родная деревня. Сверху с пригорка было видно, что война обошла стороной эти места. Хорошо просматривался его дом. Он свернул с дороги и поспешил вниз по заросшей крапивой тропе.

Все вокруг словно вымерло, ни одного человека не повстречалось ему на пути. Несвойственная тишина висела над округой. Не слышалось мычания коров, блеянья коз и овец, кудахтанья кур и переклички петухов. Он подошел к знакомой калитке. Двор был пуст.

— Живые есть?

Сердце тревожно застучало в груди. Не дождавшись ответа, открыл калитку и прошел двор, заглядывая в зашторенные окна. Поднялся на крыльцо и без стука дернул входную дверь на себя.

— Живые есть? — повторил он, уже зайдя внутрь. На печи дернулась занавеска, на него смотрели две пары испуганных глаз.

— Детишки мои! Это я, ваш батя!

За занавеской раздался шепот. Потом с криками:

— Батя! Батя родной!

Со слезами на глазах дети повисли на нем, осыпая поцелуями.

— Какие вы у меня выросли.

По его щекам тоже текли слезы.

— А где мамка, старшой? В поле работают?

— Батя, а у тебя покушать что-нибудь есть? — семилетний сын обнял за плечи сестру и, смутившись, потупил взгляд.

Андрей сорвал с плеча мешок и судорожно трясущими руками начал его развязывать. Выложил на стол консервы, сгущенку, сухари, несколько плиток шоколада. Открыл ножом две банки тушенки и поставил перед детьми. Усевшись на скамейку, детишки жадностью стали орудовать ложками, вынимая из банки куски мяса в прозрачном желе, закусывая сухарями.

— А вы что из одной-то едите? — подставил им вторую банку. Сын решительно отодвинул ее в сторону.

— Это мамке с братом.

Андрей подошел к печи, вынул чугунок, заглянул внутрь. На дне находилась жидкое месиво из ростков полевого хвоща.

— Это мы мамке с братом оставили, — пояснил сын, скосив глаза на чугунок, облизывая деревянную ложку.

— А где мамка?

— Мамку с братом два дня назад участковый на повозке увез.

Два дня назад его жена работала на затарке зерна, сгребала его в кучу, и наполняла мешки, которые на подводе отвозили на центральную усадьбу. После взвешивания как излишки от посевной, зерно подлежало сдаче и его отправляли в район, не оставляя ничего колхозу.

Уже три дня, как дома закончилась последняя гречиха. Домашние ели «колобушку», которую она пекла из черных и горьких семян щавеля, да щи из ростков полевого хвоща. Нужно было как-то выживать. На один трудодень колхоз начислял шестьсот грамм зерна, а расплачиваться ему было нечем. Закрома были пусты.

Глядя на зерно под своими ногами, она не удержалась. Оглянулась, не смотрит ли кто, села на колени и спешно начала собирать его в платок. Платок засунула за пазуху. За ее действиями в щель бревенчатого строения пристально наблюдал агроном.

Вечером сидели вокруг стола. Более трех килограмм зерна было рассыпано на платке. Она бережно стала пересыпать его в ступку, которую держал в руках старший сын.

Дверь открылась со страшным грохотом, щеколда отлетела и упала на пол. В дверном проеме стоял участковый в кителе и синем галифе. Из-за его спины выглядывал агроном.

— Все сучка. Приплыли! — участковый посмотрел на агронома. — Давай сюда понятых.

Тот закивал головой:

— Сейчас. Будет исполнено, — и скрылся в дверном проеме.

Она, молча села на скамейку, опустила на колени натруженные руки и отрешенно посмотрела на детей.

— Это я принес! — вскочил из-за стола старший сын. — Мамка не виновата.

А тебе сколько лет, звереныш?

— Скоро тринадцать.

— Это же другое дело. Значит, работали в сговоре. Тогда и отвечать будете вместе.

— Нет! — в истерике простонала мать. — Ему еще и двенадцати нет. Он ни при чём.

— Разберемся.

После составления протокола и подписи понятых участковый отвез их в районный участок.

Дверь правления была открыта настежь. Даже внутри помещения стояла невыносимая духота. Мухи облепили все стены, окна. Особенно много их было на портретах руководителей партии.

— Где председатель? — спросил моряк проходящую мимо женщину.

— А вы, собственно, по какому вопросу?

— По собственному.

— У них сейчас заседание с участковым уполномоченным и парторгом района.

— Все вместе. Это хорошо. Здесь? — он показал на единственную закрытую дверь.

— Да. Но не знаю можно ли туда.

— Мне можно! — он ногой отрыл дверь.

В центре стола, отмахиваясь фуражкой от назойливых мух и обливаясь потом, в распахнутом кителе сидел участковый, справа в солдатской гимнастерке — председатель, слева в рубашке-вышиванке — парторг. Все вопросительно посмотрели на вошедшего.

— Тебе чево, моряк? — спросил участковый.

Андрей окинул взглядом сидящих и, уперев кулаки в стол, произнес:

— Что-то ни одного знакомого лица.

Глядя в лоснящуюся физиономию уже немолодого младшего лейтенанта, прохрипел:

— Как я понимаю, ты и есть тот участковый. Поэтому задаю вопрос тебе. Где моя жена и сын?

— О, как я понимаю, Широков? А мы сейчас как раз сидели и думали, как квалифицировать деяния вашей жены и сына. И получается, что сговор у них в хищении социалистической собственности. Статья серьезная.

— Ты о чем говоришь, младшой? Какой сговор у матери с сыном. Какое хищение? Люди опухли от голода, детям жрать нечего. Крапива, лебеда и хвощ.

— А мы не про крапиву с лебедой ведем разговор. А о хищении трех килограмм четырехсот шестидесяти грамм посевного зерна. Ты вдумайся, морячок. Почти четыре килограмма. Посчитай, сколько в них зерен, то есть потенциальных всходов, и умножь на количество зерен в новом колоске.

— Председатель, сколько в одном колоске зерен?

— Для нас самый оптимальный результат для хорошего урожая двадцать пять — тридцать.

Видно было, что председателю не хотелось участвовать в разговоре.

— Ты слышал? Умножь это на тридцать. Да это же почти полтора центнера.

От этой произнесенной цифры с участкового пот полил ручьем.

— Ты что, совсем уже здесь от жары распух, младшой? Я тебя спрашиваю про жену и сына. Когда ты их выпустишь?

— Это уже не я решаю. Суд будет решать.

— Какой суд? Пацану нет двенадцати. Мать, у которой еще двое детишек сидят голодные в хате несколько дней. Ты о чем думал, когда забрал мать, а детей бросил на произвол?

Андрей прошел вдоль стола ближе к участковому.

— Слушай, морячок. Ты, кажется, забылся. Я не нянька, а представитель власти.

Участковый поднялся навстречу. Его живот зацепил край стола.

— Да с такой жирной мордой и животом тебе бы хорошо в рукопашную ходить. Ни пуля, ни штык не возьмет. Но я понимаю, тебе на фронт нельзя. У тебя броня. Ты у нас специалист по подсчету колосков. — Андрей закусил зубами ленточки бескозырки, как это делали моряки, когда шли в атаку.

— А ну пошел вон отсюда. Вон пошел из помещения!

Младший лейтенант отодвинул стул, рукой нащупывая кобуру и тут же, получив сильный удар в лицо, со свинячим визгом упал на пол. Моряк несколько раз впечатал в лежащее рыхлое тело свои кирзовые ботинки, приговаривая:

— Мразь! Сволочь конченая!

Председатель и парторг, соскочили со своих мест, но помогать участковому не спешили.

Моряк приложил руку к груди. Через тельняшку просочилась кровь, открылась рана. Он с силой хлопнул за собой дверью и направился к своему дому.

Его арестовали вечером. На глазах детей заломили руки за спину и увезли в район.

На следующий день после ареста Андрея в кабинет секретаря райкома партии зашла девушка и положила на стол свежую почту. Сверху лежал конверт. Парторг вскрыл его. Внутри находилась газета «Боевой путь». С главной страницы на него смотрел улыбающийся моряк. Заголовок гласил «Наш земляк Андрей Широков — Герой Советского Союза».

Трое суток катер толкал перед собой баржу. Встречный ветер разгонял волну и с силой разбивал ее о металлическую обшивку. Через открытые люки наружу вырывался гул.

Справа на высоком берегу Енисея, показались мрачные строения. Вскоре солдаты закрепили швартовые у насыпной пристани.

Юный лейтенант вышел из рубки буксира и, поднеся рупор ко рту, прокричал:

— Уважаемые господа! Порт Дудинка! Катер дальше не идет. Просьба покинуть трюм и палубу с вещами, — и уже перейдя на откровенный крик: — Первый. Пошел! Второй. Пошел.

Как только ноги заключенных коснулись прогибающегося трапа, сторожевые собаки вскочили и, вырывая из рук конвоиров повадки, залились громким злобным лаем. Этот лай подхватили десятки собак поселка Дудинка.

Два национала, занятые ремонтом грузовых нарт, повернулись в сторону пристани. Им сверху было хорошо видно, как по трапу, словно муравьи, вниз сбегают люди и падают на колени.

— Опять железный тюрьма, однако, приехал!

— Та-та! Много уже тюрьма приехал.

Шел август 1953 года. В Норильске уже два месяца продолжалось восстание заключенных. Администрация лагерей пошла на некоторые уступки и послабления в содержании узников, но только для того, чтобы потом жестоко, расправиться. Расстрелы велись практически каждый день то в одном, то в другом отделениях. Пятое «каторжное» отделение было последним, где еще продолжалась забастовка.

Барак мирно спал. Совсем недавно разрешили переписку. Андрей сидел на нарах и дописывал письмо в надежде отыскать родных.

Отложил лист и взглянул на зарешеченное окно. Лучи солнца проникали, внутрь освещая противоположную стену. «Скоро полночь», — подумал он и хотел встать. В это время снаружи раздался треск, затем пулеметные и автоматные очереди. С нар начли вскакивать и метаться по бараку заключенные. Внутри все заволокло дымом. Пули прошивали стены со всех сторон. Послышались истошные крики и стоны раненых. Сильный удар в грудь опрокинул его на нары и лишил сознания.

Андрей открыл глаза. Два юных солдата в красных погонах тащили его за ноги. Голова постоянно ударялась о камни. «А где бескозырка?» — подумал он и сделал попытку приподнять голову.

— Микола. Так вин еще живой! Може, пристрелити цю сволоту? — сказал один из солдат.

— Вот же сука. Да ладно, все равно сдохнет. Тащим к мертвым.

Его погрузили в повозку, где уже лежало несколько тел. Сверху накинули мешковину.

— Но! Пошла, родимая.

Бесконвойный ударил вожжами по крупу лошади. Повозка, подпрыгивая на торчащих из земли валунах, оставляя за собой шлейф красной пыли, стала удаляться от ворот пятого каторжного отделения.

Налетевший порыв ветра задрал край мешковины, и откинул ее в сторону. Андрей увидел знакомый восточный склон горы Шмидта, который щетинился охранными вышками, сотнями столбов, связанных между собой колючей проволокой, ограждающей бараки. Он сделал попытку приподняться, но ни одна мышца не напряглась, тело его не слушалось. Лошадь остановилась, отмахиваясь хвостом от полчищ комаров, облепивших ее. Похоронная команда из числа заключенных быстро разгрузила телегу и подошедшую грузовую машину, кузов которой был заполнен телами.

До него доносились глухие голоса:

— Все. Здесь последняя партия.

— Следующую сваливаем ближе к ручью.

— Федя, может глаза ему закрыть?

— Да ладно, он уже другой мир рассматривает.

Андрей лежал как-то боком и уже не видел склона горы Шмидта, взгляд его уперся в кустики шикши, свисающие над обрывом ямы. Стебли с листьями темно-зеленого цвета, напоминающими хвойные иголки, были усыпаны черно-синими ягодами.

— Кравчук. Номера переписал?

— Только у кого были на робе.

Конец ознакомительного фрагмента.