Нет пути назад

Александр Афанасьев, 2014

Российская Империя, век XXI. Вялотекущий конфликт на ее окраине, в недавно присоединенном Афганистане, отзывается громким эхом в Зимнем дворце. Императрица всея Руси Ксения получает видеопослание, в котором от нее требуют стать такой же, как и две трети ее подданных, то есть – принять ислам и поднять над страной и всем миром знамя джихада. Причем требование это исходит отнюдь не от потерявшего связь с реальностью религиозного фанатика, а от генерала русской жандармерии Павла Порфирьевича Ковалева. Чтобы разорвать сети чудовищного заговора, опутавшего Империю, Ксения призывает на помощь самого доверенного человека, своего друга детства. Великого русского разведчика адмирала князя Воронцова…

Где-то в Афганистане

23 января 2017 года

Еще ночью буран кончился, и на черном небе стали видны белые как снег звезды…

Утром пришла еще одна машина. Груженый пикап марки «Атаман», дешевый и проходимый, Нижегородского завода братьев Атанасовых. У него спаренная кабина от среднего грузовика, уродливая, но места там масса. Корпус гражданской реконструкции^[5], а вы как думали? Джихад с доставкой на дом, твою мать. Боевики откинули заднее сиденье, там был большой кофр для инструментов. Мало кто догадался бы, что он мельче, чем должен был быть, и у него есть двойное дно.

— Лезь сюда, неверный, — приказал мирный, опухший после вчерашнего амир.

Я скептически осмотрел предназначающееся мне место.

— Я там замерзну. Сейчас же зима.

— Все мы в руках Аллаха.

— А что сделает с тобой шейх, ведь он дал слово и мы обменялись заложниками. Не много ли ты на себя берешь?

Амир злобно посмотрел на меня, но меня это не впечатлило. Теперь я знаю, кто он такой: он не воин веры, не аскет. Он лжец, негодяй и содомит. Отброс общества. Хоть я и неверный, но знаю, что Аллах отвернется и плюнет, когда эта мразь предстанет перед ним. Или спросит: ради чего ты вышел на моем пути, Хабибулла? Ради меня или ради того, чтобы делать безнаказанно харам и учить других хараму, думая, что за это не будет ответа?

Подумав, амир решил, что рисковать не стоит. Он отдал приказание, и мне принесли тюфяк, тот самый, на котором я спал.

— Может, тебе еще харама дать, неверный, чтобы не скучал в дороге?

— Обойдусь, — сухо сказал я и полез в свое узилище.

За мной закрыли второе дно, дальше со стуком что-то положили. Наверное, инструмент. Затем я почувствовал, как машина покачивается, боевики рассаживаются про местам, как закрываются двери…

Заурчал двигатель. Тоже простой и примитивный, от сельскохозяйственного трактора: эта машина как раз и делалась простой, дешевой, которую можно отремонтировать в любой деревне, а не гнать на сервис. Сначала колотило, потом двигатель прогрелся и заработал ровнее. Качнувшись на рессорах, машина тронулась…

Удобств тут мало, но жить пока можно.

И пока делать все равно нечего, скажу вам еще кое-что. Про афганцев.

По-моему, главным различием между цивилизованными и нецивилизованными людьми является наличие или отсутствие веры. Цивилизованность связана с потерей веры, ничего не принимается на веру, всему требуются доказательства. Поэтому смешны исследования европейских геополитиков о том, что Россия изначально является дикарской, нецивилизованной страной. Весь мир пользуется таблицей Менделеева, весь мир слушает Чайковского, читает Пушкина. В двадцатом веке в России изобрели телевидение^[6], пассажирский самолет и стратегический бомбардировщик, авианосец, вертолет, еще в двадцатые годы наши ученые выполнили первые научно признанные теоретические изыскания по делению атомного ядра, внесли ключевой вклад в вопрос беспилотных и пилотируемых космических полетов. Все это стало бы невозможным без мощнейшей научной школы и, главное, без вековой тяги русских к знаниям. Она была и в восемнадцатом, и в девятнадцатом, и в двадцатом веках. Русские читали книги, даже самые бедные^[7] все равно приобщались к печатному слову. И сейчас мы ничего не принимаем на веру, мы уважаем ученых, а не фанатиков и шарлатанов, и даже мусульмане в нашей стране поступают так же.

А вот эти…

Знаете, что самое страшное, почему нам так упорно противостоят эти люди, в общем-то, несчастные и бедные? Как раз вера. Если, к примеру, снять ту мерзость, которую я видел вчера, и показать ее по телевидению — удивительно, но они в это не поверят. Они поверят тому, что будет вещать полуграмотный мулла в подпольной молельной комнате. Вера не просто заменяет им разум — вера подавляет разум, заставляя не верить собственным глазам. Поэтому, если мы покажем это, те из афганцев, кто верит, заявит, что это ложь. Что это русские все так подстроили.

Так что вера — это не всегда хорошо.

Из этого же проистекает, что большинство афганцев не думает и не хочет думать, не хочет делать выводы. Будучи наместником (когда это было), каждый четверг я обращался к афганцам через Радио Афганистана. Довольно прилично зная фарси, я читал обращение на дари, а переводчик-синхронист переводил на пушту. Эти обращения я построил не как зачитывание составленных кем-то в штабе инструкций, а как разговор: я понимал, что, если афганцы это слушают, для них это как голос России, далекой и непонятной. Я говорил им: посмотрите, как вы живете. Посмотрите вокруг себя: что из того, что окружает вас, вы построили собственным трудом, а что дал вам Аллах? Вспомните, когда последний раз ашрары оказали вам какую-то услугу. Когда они просто поговорили с вами так, как я сейчас говорю, без наставлений и угроз? Что хорошего принесли ашрары в жизнь Афганистана? Какое из зданий, помимо мечетей, построено в те годы, когда в Кабуле действовали исламисты?

Из положения афганцев вытекает еще одна бедственная характеристика — их лень. С ней я столкнулся впервые, и только в записках тех, кто прошел Замирение на Востоке в двадцатые — сороковые годы. Они не просто ленивы — они патологически ленивы, и это проистекает из беспредела, который происходил на их земле. Все то хорошее, что у них было, мог отобрать бай: если он начинал подозревать, что феллахи укрывают хороший урожай, то посылал нукеров пороть их. Если один из королевских мытарей видел, что какой-то купец хорошо торгует, он просто накладывал на него налог дважды, и никто не смел пожаловаться. Да и общество — оно тоже не любило, когда кто-то начинал жить хорошо, ибо это напоминало им, что они живут плохо. Вот почему афганцы гениальны в части придумывания отговорок, из-за чего не сделаны те или иные вещи. Каждый раз на совещаниях они говорили о том, чего им надо, что им не хватает, но сразу замолкали, как только разговор заходил о том, что они должны дать или сделать. Это больной народ. Его можно вылечить только через два поколения. И на войне это произойдет быстрее.

Жестоко, но это так.

Мы уже выехали за город. Тянуло холодом, несмотря на ватник, трясло. Потом остановились — я догадался, что это. Контроль — один на шоссе Джелалабад — Кабул, первом национальном шоссе, блокпост. Один из ключевых, здесь, по-моему, даже есть рентгеновский аппарат, как на таможенных пунктах пропуска. Вот только все машины под него не загонишь.

Очередь. Я начал задумываться, а по мне ли эта авантюра. Мы так до вечера ехать можем, а зимой много часов практически без движения — не для моего возраста, скажем так…

Машина двигалась рывками. Я догадался, что проверяют быстро, возможно, часть сотрудников бросили на расчистку снега: в Афганистане снежный буран — это настоящее бедствие, это у нас он — обычная зимняя неприятность.

Авантюра…

Человека, с которым я должен был встретиться, звали Джелалуддин Хаккани. Старший из братьев Хаккани, лидер так называемой Организации Хаккани, по нашей оценке, представляющей наибольшую опасность в приграничной зоне. Под его началом — до двадцати тысяч боевиков, как в горах, так и легализовавшихся, чтобы продолжать террористические действия. Объявлен вне закона Высочайшим решением, за его голову назначена награда в один миллион рублей золотом. После ликвидации генерала Абубакара Тимура — самый опасный из всех террористов, действующих в нашей зоне ответственности.

В отличие от многих других террористов и лидеров террористических групп, практически неграмотных, закончил медресе, а потом и исламский университет в Аль-Азхар, в Каире. Придерживается принципов ваххабизма — крайне агрессивного суннитского религиозного течения, созданного британской разведкой с целью дестабилизации Османской империи, а потом применявшегося против нас. Магистр усуль аль-фикх исламского правоприменения с правом быть кади, исламским судьей. Виновен по меньшей мере в двухстах террористических актах против русских, на его личном счету не менее пятисот загубленных жизней.

Просто удивительно, почему такой человек пошел на контакт с нами.

Его люди установили контакт со мной, когда я покупал очередную партию мобильных телефонов. Несколько человек, двое из которых были в полицейской форме, скорее всего, настоящей полицейской форме. Они запросто могли бы убить меня… я бы убил двоих, возможно, троих, еще менее вероятно — четверых, но их было восемь, и пятый однозначно убил бы меня. Но вместо этого они сказали, что один шейх желает говорить со мной, и только со мной, и более ни с кем из русских. И если я желаю с ним поговорить, то они гарантируют мне безопасность, для чего несколько человек из числа крайне авторитетных в горах, представители трех разных родов, не просто гарантируют мне безопасность, а спустятся вниз и отдадут себя в руки моих людей как гарантию моей безопасности.

Я поверил. Потому что шейх не такой дурак, и хоть он и фанатик, но понимает, что вступать в конфликт сразу с тремя пуштунскими племенами, в том числе и со зловещими африди, воинами и мятежниками, — это уже слишком. И что если он нарушит обещание и убьет меня, Шура муджахеддинов, скорее всего, примет решение, что он действовал не по воле Аллаха, и выдаст его пуштунам на расправу. Конечно, можно было предположить, что, например, у уважаемого шейха обнаружили рак, и ему теперь все равно, и он перед смертью решил, что еще может сделать против русских: разменять свою жизнь на мою. Но… в общем, я поверил. И дал свое согласие.

Мы снова поехали…

Самое плохое — все приходилось держать внутри. Доверять никому нельзя, ни единому человеку, ни единому! Поэтому официальные структуры просто не знают, где я нахожусь, и если шейх все же обманул, я погибну. Но такова плата. Такова плата за победу, по крайней мере, это более достойно.

Мы ехали по дороге, и я знал по какой. Шоссе на Пешавар, первое национальное. Это всего лишь дорога по русским меркам, словом «шоссе» у нас обозначается нечто другое. Его строили англичане в шестидесятых годах; в некоторых местах оно сужалось так, что можно было пройти только одной машине в любую сторону, приходилось пропускать идущие в разные стороны машины по очереди, а высота скальных стен в этом месте достигала нескольких десятков метров, отчего становилось жутко. Британцы взорвали эти стены и создали дорогу, проходимую для бронетехники, но узким местом оставался Хайберский проход, ворота в северо-западную Индию. Когда мы пришли, то расширили и проход до трех рядов в каждую сторону, и теперь эта дорога была намного более оживленной, чем раньше. Я понимал это по гудению фур, идущих в Пешавар. Город, объявленный вольным торговым городом по условиям Бисмаркского урегулирования. Город под британской властью, но никто не вправе запретить там торговать. В том числе и русским. В этом был смысл: если мы не выбьем Британию из Индии военной силой, то рано или поздно выдавим своими товарами. Британцы просто потеряют рынок, оккупация Индии станет затратной и будет забирать денег больше, чем приносить, и тогда они уйдут.

Вопрос в том, что дальше. Что-то мне чертовски не нравится, в кого превратились мы, русские, за последнее время. По зубам ли нам этот кусок…

Скверно было еще и то, что стало тяжело дышать… Тут и так тяжело дышать: горы, приехавший сюда человек первое время задыхается. А тут еще и водилы — чтобы хоть немного повысить мощность двигателя в горах, они убирают нейтрализатор и делают что-то типа прямоточной системы. Да и солярка здесь не лучшего качества. В результате грузовики дымят как паровозы, весь этот дым, вся эта гарь скапливается в ущелье, по которому идет трасса, и дышать тут чертовски тяжело. Особенно когда лежишь без движения в сорока сантиметрах от дорожного полотна.

Черт бы все побрал, не спать!

Интересно, далеко ли? По моим прикидкам — километров десять от Кабула отмахали. Зона безопасности двадцать, это как раз радиус применения примитивных ракетных систем «Б-1»^[8], и в этой зоне, по заверениям разведки, нет и не может быть ни одного отряда моджахедов. Нет, конечно, сами моджахеды есть, но поодиночке, с легальными документами и без ракетных систем. Дальше идет зона свободной охоты, которую не удается стабилизировать даже постоянным дежурством беспилотников. Каждый месяц хоть что-то, но происходит^[9]…

И интересно, в каком состоянии я буду, когда мы приедем на место? Живом или не очень.

Чертов холод начинал давать о себе знать. Самое опасное — это когда ты перестаешь чувствовать, что тебе холодно. Если ты это чувствуешь, значит, все в порядке. Если перестаешь и при этом тебя клонит в сон, приехали…

Чтобы не замерзнуть, я начал вспоминать курсы. Те самые, на Балтике. Полуостров Порккалла-удд, станция торпедных катеров. Холодно-серая свинцовая вода — на Балтике она никогда не бывает по-настоящему теплой. Утренний комплекс упражнений у нас примерно соответствовал комплексу морской пехоты, зато проводился по пояс в воде. Потом в мокром обмундировании мы бежали в столовку. На этой чертовой базе все приходилось делать бегом, чтобы не замерзнуть, нас приучали к холоду, к постоянному пребыванию в сырости, к переохлаждению. Сухая одежда для нас была скорее исключением, нежели правилом, мы целыми днями занимались в мокрой. Кто заболел, того отчисляли.

Потом нам устроили испытание. Этот курс построен так: сначала физические испытания, потом огневые, потом различные высадочные средства. Поскольку на курсы боевых пловцов записывается много идиотов, романтиков, парней, желающих показать, какие они крутые, — физо идет в первую очередь, потому что на нем отсеивается большинство. На моих глазах сдался и не выдержал член олимпийской сборной по стрельбе, призер соревнований: он-то думал, что если он умеет стрелять, то ему тут море по колено. Потом я его случайно встретил — он тогда уже был снайпером парашютистов, и на мой вопрос, не хотел бы он снова попробовать, он ответил: я что, псих, что ли?

А мы тогда все были сорванными.

Так вот, нас с утра загнали в воду по грудь и сказали, что нас слишком много. По правилам должен быть девяностопроцентный отсев, а мы не дотянули и до пятидесяти. Поэтому мы будем стоять в воде до тех пор, пока не наберем нужного отсева. А это значило, что из каждых пятерых — четверо должны были сдаться, и это после нескольких недель сырого ада, после сна днем и подъемов ночью, после «изучения рукопашного боя», когда нас просто заставляли драться толпа на толпу, после пробежек по грудь в ледяной воде, когда и дна-то не чувствуешь, после отбросов, которыми нас кормили, — четверо из пяти должны были сдаться и сказать: ну, все, на хрен, я выбываю. К черту все, я пошел домой. Это не для меня.

Если бы кто-то из нас в то время попал в ад, первое, что он сказал бы: господи, хорошо, что тут можно обсушиться.

Я только потом узнал смысл этих упражнений. Флот вбивал нам в голову, что, если происходит что-то нехорошее, это не значит, что мы в чем-то виноваты. Это значит, что жизнь — полное дерьмо, только и всего. И ничего хорошего от жизни боевому пловцу-ныряльщику ждать не приходится…

И нам еще напомнили о том, что каждый из нас давал расписку, что, если он не рассчитает свои силы и с ним на курсах подготовки произойдет что-то плохое, по этому поводу он будет иметь претензии исключительно к себе. Но если кто-то больше не желает играть с судьбой в орлянку, тот может просто выбраться на берег, подойти к офицерскому столику, где пили горячий кофе и чай инструкторы — и никто не будет иметь к нему никаких претензий.

Нас учили, как не замерзнуть. Надо просто прижать все конечности к телу, ограничить движения и попытаться удержаться в сознании. Представить, что где-то в глубине твоего тела горит очаг, и удерживать это ощущение, удерживать тепло внутри себя. Здесь это было не так-то просто сделать — Финский залив, волны…

Мы стояли. Шло время, а мы стояли. Между нами было десять метров дистанции, и никто из нас не мог поддержать другого, даже просто повернуть голову означало разрушить ту драгоценную пленку воды рядом с твоей кожей, которая хоть немного теплее обычной воды. Вода — плохой проводник тепла, поэтому тепло она отдает медленно, как и забирает. В нашем случае важнее было второе.

Когда кто-то из нас падал, инструкторы на лодке подъезжали и забирали его. Остальные продолжали стоять. Никто из нас не знал, сколько времени мы так уже простояли и сколько предстоит простоять еще, кто сдался, а кто еще на ногах. Потом пришли сержанты из морской пехоты — морскую пехоту мы ненавидели — и стали кричать в мегафон, что мы идиоты. Что это даже хорошо, что мы такие идиоты: мы станем импотентами, и все барышни на Невском будут принадлежать им, а не нам. Что мы полные кретины, если думаем, что кто-то может быть круче разведвзвода морской пехоты.

Через какое-то время они закричали совсем другое. Что тот, кто продержался до сей поры, может выйти на берег и идти к ним, в морскую пехоту. Что его примут сразу, без экзаменов. И каждый из нас должен был принимать решение — стоять дальше или послать все к чертовой матери.

Мне было особенно тяжело. Я вырос у Черного моря. Севастополь, Ливадия, Одесса, Константинополь. Я никогда не знал, что море может быть таким чертовски холодным, и не был к этому готов, как мне сказали инструкторы, против меня ставили семь к одному. Они еще и делали ставки, кто сдаст первым.

Я не сдался. И уже вечером был в больнице, откуда вышел только через полтора месяца. Заработать одновременно цистит и воспаление легких — это надо суметь. Вот только я был тем самым пятым, вышедшим из моря на своих ногах. И после больницы продолжил обучение на курсах. Уже как один из своих…

Внезапно я понял, что машина стоит. Газует и стоит. Что я смертельно замерз. И что мы уже не на дороге…

Чертовы ублюдки.

Я начал барабанить в крышку. Бить ногами, как только мог. Мать вашу, выпустите меня наконец…

Услышали. Я услышал, как открылась дверь, как откинули диван, как начали забирать инструменты. И когда инструментов не было, я толкнул это чертово двойное дно и оказался в месте, где было свободное пространство. Не так, как в гробу…

И еще тут был воздух. Настоящий воздух…

Попытался выбраться из машины — получилось, но не сразу. Ноги были как деревянные, руки тоже. Замерз.

Те, кто не знает механизма обморожения, думают, что, если замерз, надо выпить водки или спирта, и тогда согреешься. На самом деле все строго наоборот — замерзнешь еще сильнее. Алкоголь расширяет сосуды, и тепло начинает теряться интенсивнее, то, что после алкоголя ты чувствуешь жар, это всего лишь видимость согревания. Выпив, ты чувствуешь, что согрелся, тебя начинает клонить в сон, ты засыпаешь — и сон плавно переходит в вечный. Надо убраться с холода и начать делать упражнения. Это самое лучшее, что можно сделать. Ну и горячее питье, если есть…

Выбравшись из машины, я огляделся.

Мы были где-то в горах, на перевале. Температура — градусов пять по Цельсию, с отрицательным знаком, то есть почти на грани таяния снега. Снега здесь было на удивление немного — белые проплешины на буром фоне земли. Мы были на какой-то дороге, идущей непонятно откуда и непонятно куда: здесь нет приметных ориентиров, только местные, те, кому горы эти знакомы с самого детства, могут здесь уверенно ориентироваться. Слева была не пропасть, а чертовски коварная каменная осыпь. Неопытному человеку она может показаться неопасной, но сорвавшись, до низу только уши твои доедут, как говорили на горной подготовке по выживанию.

Я понял и то, в чем заключается проблема боевиков. Дорога, по которой они ехали, стала слишком опасной, вдобавок внедорожник еще и забуксовал. А тут и сорваться недолго, поэтому дальше ехать они не решились и сейчас спорили, что делать.

Я начал разминаться, как мог. Боевики смотрели на меня с опаской. На них были накидки, с одной стороны цвета овечьей шерсти, идеально подходящие под местные камни, с другой — белые. Опытные…

Закончив с разминкой, я сунулся в салон. Увидел покрывало, разорвал его на середине, сунул голову, завязал вокруг пояса веревкой, как примитивное пастушеское пончо. Боевики смотрел на меня и ничего не говорили.

— Что встали? — спросил я. — Вот лебедка. Пользоваться умеете? Есть колышек стальной и большой молоток?

Один из боевиков отправился в машину.

Место, в которое мы приехали, было большой деревней. Как и положено обжитым местам, оно располагалось на господствующей высоте, наверху большого то ли холма, то ли горы, и было отлично подготовлено к обороне.

Улицы здесь такие, что неподготовленный человек будет не идти по ним, а карабкаться, бегать, как местные мальчишки, он не сможет. Когда снег начнет таять, здесь будет очень скользко, но селя, сносящего все и вся, не будет: он будет ниже, уйдет в долину, здесь самый верх. Для машин здешние места совершенно не предназначены. Зато много живности, особенно коз. Афганцы любят коз: они прыгучие и могут объедать даже листву с деревьев.

Примета нового времени — коровы. В Афганистане почти нигде не держали коров, корова считалась признаком очень богатого хозяйства, молоко было столь ценным, что правоверные молили Аллаха добавить им его, если оно оказывалось на столе. Англичане ничего с этим не сделали, а мы завезли сюда кавказских коров и стали продавать. Кавказские коровы примерно в полтора-два раза меньше обычных крестьянских коров, они могут ходить по горным тропам и подниматься на задние копыта, чтобы объесть дерево. Молока они дают меньше обычной коровы, но больше козы. Козье молоко намного ценнее и дороже, но, как только русские привезли коров, их стали скупать по всем деревням. Это одно из немногого в деле «завоевания умов и сердец», что реально сработало в Афганистане.

Мальчишки. В отличие от городских сверстников — необутые. В городе — мы гордились тем, что обули всех детей, а здесь ни один мальчишка не наденет ботинки, даже если они у него и будут. Их надо шнуровать, в горах они проживут недолго, а пятки у местной детворы такие, что они могут запросто ходить по битому стеклу. Босоногие, в отличие от взрослых с непокрытыми головами, часто с прутиками — пастушата. У всех на поясе небольшой нож, здесь нож дают ребенку, как только он начинает ходить. Они не учатся в школе, наверняка и Корану почти не учатся, растут как сорняк в поле. Как только водитель поставил нашу машину на ручник и мы вышли, они моментально обсыпали нас. Особый интерес они проявляли ко мне, один из боевиков, охранявший меня, дал особо настырному такого плесня, что тот полетел на землю, но ничуть не обиделся, вскочил и присоединился к остальным. Когда мы приходили в кишлаки, они вели себя совсем по-другому, исподтишка следили за нами блестящими черными глазами, в которых ничего нельзя было прочесть. Когда мы давали им что-то, они брали это, но выражение их лиц при этом не менялось. Если мы забирали кого-то, любой мог схватить оружие и начать в нас стрелять, и если мы просто приходили, чтобы поговорить со старейшинами, любой из них тоже мог взять оружие и начать стрелять. Араб, когда ему было совсем плохо, вспоминал, как он убил маленькую девочку: та знала, где отец хранит автомат, и открыла огонь по пришедшим в кишлак чужакам. А сейчас это были обычные дети, и если я был с моджахедами, значит, я был одним из своих и меня можно не ненавидеть. И они с детской непосредственностью пытались прикоснуться ко мне, человеку из другого мира, с авианосцами по сто тысяч тонн, поездами на магнитной левитации и собираемой на околоземной орбите станцией для добычи полезных веществ из метеоритов. Пятьдесят с лишним лет назад гауптман люфтваффе барон Гуго фон Лоссов первым ступил на поверхность Луны, а они здесь жили, как и несколько сот лет назад.

Здесь были и женщины. Они не сидели по домам, благо здесь был небольшой рынок, и они тоже смотрели на нас. Все — в черных хиджабах, здесь нет и намека на кабульских красавиц, здесь достаточно что-то не то увидеть, чтобы заиметь кровного врага. Они торговали примитивной снедью и гуманитарной помощью напополам: видимо, ее привозили в село по договоренности с местными жителями, что они сами распределят ее, но какой идиот будет отдавать бесплатно то, что можно продать. Вон знакомые мешки с рисом, с мукой, большие синие канистры с керосином — налетай, покупай. Еще одно мое начинание, которое нынешний генерал-губернатор спустил в сортир. Будучи здесь наместником, первым делом я отказался от поставки сюда гуманитарной помощи. По моему, поставлять в зону конфликта гуманитарную помощь и раздавать ее просто так — верх идиотизма. Все ценности, что получены не в качестве платы за труд, развращают и делают невозможным нормальное становление общества. Эти идиоты привезли сюда гуманитарную помощь — и шейхи торгуют ею на базаре и будут торговать, а так как норма прибыли стремится к бесконечности, они могут себе позволить финансировать моджахедов с прибылью. Да и моджахеды могут объявить полученную прибыль лихвой (а как не лихва?!) и конфисковать ее себе. Скажете, не так? В Персии мы почти сразу, через месяц с небольшим, единовременно выдали вспомоществование деньгами, после чего объявили, что больше никому и никакая помощь оказываться не будет. Каждый должен работать, а пока не восстановлены заводы, есть корпус гражданской реконструкции, можно работать там и получать заработную плату, на которую можно кормить семью. Да, мы завозили продовольствие, но продавали, а не раздавали его, большей частью привлекая к снабжению местное купечество. Вместо того чтобы делать его своими врагами, раздавая продовольствие даром и провоцируя злоупотребления и воровство. Очень важно — не дать людям забыть, что такое работа и деньги, полученные за труд. Иначе ничего хорошего не будет — видно на примере Афганистана.

А здесь не слишком-то дальновидные люди предпочли вступать в переговоры со старейшинами местных племен, причем разговаривать с ними как с равными. Хотя мы держава двадцать первого века, а они довели свой народ до века примерно семнадцатого — восемнадцатого и держат его в нищете и убожестве. И чтобы легче было разговаривать, начали подкупать раздачей гуманитарки, точно зная, что они ее будут продавать. Раз поставляется гуманитарный рис, не надо выращивать свой. А раз не надо выращивать свой, значит, можно подработать. Фугас на дорогу подложить, обстрелять конвой. А что? Тоже деньги.

И сейчас, идя мимо обнесенного каменной стеной по пояс рынка, я видел плоды этой политики, сломать которую мне так и не удалось.

Ну и мужчины.

Мужчины здесь делятся на стариков и всех остальных. Старики неспешно смотрят на текущую перед их глазами жизнь и с достоинством ждут своей кончины. Остальные мужчины — чаще всего неопределенного возраста, рода занятий, все с оружием. Все лихие — моему нраву не препятствуй. Здесь, в этих селениях, нельзя выделить боевиков и сказать, что вот это мирный житель, а это — бандит, боевик. Здесь любой возьмется за оружие и начнет стрелять, если будет повод или достаточная сумма денег. Мирных здесь нет.

Ворота, в которые мы зашли, были выкрашены зеленой краской — символ ислама. Во дворе — затоптанном сапогами, грязном, с глинобитными строениями — стояли несколько мужчин, без оружия. Один из них на наших глазах зарезал овцу.

Ясно, очередной этап пути. Сидим, едим, пьем. Хоть немного согреюсь — переход по горам я могу и не выдержать…

Еда была хорошей, с мясным блюдом. Даже при короле, при относительно стабильной власти, афганцы ели мясо лишь по праздникам, даже средний класс, — сейчас, судя по тому, как афганцы вели себя за столом, мясное блюдо в обед было для них нормой. После чего мы улеглись, чтобы немного поспать перед переходом по горам. Легли в общей комнате, мне дали такую же овчину, как и всем. Зимой в горах холодно, что днем, что ночью…

Ближе к вечеру мы вышли. Уже светила луна, и на стремительно темнеющем небе проявлялись белые крупные звезды. Небо очистилось, буран кончился…

Ни у одного из боевиков не было автоматов, оружие если и было, то они несли его скрытно, скорее всего, те дешевые пистолеты, которые клепают с другой стороны границы. У всех были одеяла, которыми они закутали себя перед переходом, и большие мешки, в которых они несли купленное в городе: пакеты, майонез, чайные пакетики. Аскеров генерала Мадаева больше не было — и можно было ходить по горам относительно безопасно.

Генерал Мадаев погиб, пополнив своей смертью длинный список подозрительных смертей, какими умерли многие из тех, кто работал в Персии или с Персией, а потом действовал в Афганистане. Никто не уверит меня в том, что это трагическая случайность…

Мы уходили в горы. Я шел в середине колонны, на мне был тот же самодельный плащ-пончо. Последний из боевиков волок за собой что-то типа мешковины с камнями, это примитивное, но действенное приспособление затирало наши следы.

И тут — когда поселок был уже не виден — моджахеды внезапно заговорили между собой, явно встревожившись чем-то. Прислушавшись, я услышал негромкий ровный гул мотора где-то в небесной выси, отражающийся от стенок ущелья. Первый раз я слышал это при таких обстоятельствах. Небо очистилось, и ударные беспилотники тут же вылетели на охоту. Террористы звали их пуштунским словом «мачайс» — «пчелы».

Заметил — нет?

— Идите дальше… — сказал я, следя за голосом, — они не нанесут удар. Они не видят оружия у вас, не имеют права…

Шедший позади меня моджахед толкнул меня в спину:

— Иди…

Шейх сидел у выхода из пещеры на небольшом коврике, красочно разукрашенном, таком, какой кладут на спину верблюдов. Он сильно постарел по сравнению с теми немногочисленными снимками, которые у нас были и на основании которых велся его розыск. Борода и волосы белые как снег, редкие, тонкие, на голове — вместе традиционного паколя или чалмы — черная спецназовская шапочка, раскатывающаяся в маску, удобная и теплая, как у рядового бойца. Я знал, что по крайней мере один раз по нему стрелял снайпер, но ему удалось выжить. Как — я не знаю. Возможно, просто неправильное опознание…

С первого взгляда я понял, что шейх болен, и болен сильно. Пергаментная, нездоровая, желтая кожа, как бумага. Это от почек. Посадил почки от долгих ночевок на холодной земле, тут даже туристический коврик не спасет, и костер разжечь нельзя — беспилотник тут же увидит тепло. И теперь моча поступает в кровь, отравляя организм, — это называется нефрит. Два-три года максимум, после чего миллион никому платить не придется. Аллах заберет его. Для меня это плохо, возможно, шейх и в самом деле решил разменять свою жизнь на мою.

Рядом с ним боевики из его личного джамаата. С первого взгляда видно — на каждом море крови. Удивительно, но многие из наиболее опасных террористов и экстремистов — бывшие королевские слуги. Экстремисты убили короля, а его слуги перешли на сторону экстремистов и начали вершить террор. Уже одно это показывает, насколько больно афганское общество. Автоматы, пулеметы, ракетные установки «РПГ-7», я заметил, что часть из них — с приваренным сзади дополнительным козырьком, чтобы стрелять под острыми углами по вертолетам. У всех у них большие бесформенные накидки, как мексиканские пончо, закутывающие человека полностью, с рюкзаком и с оружием. Опытные, гады. В основном наблюдение у нас ведется с воздуха, а по правилам нельзя открывать огонь, пока не увидел оружие у противника. А как его увидишь, если оно под такой вот попоной?

Каждый из них смотрит на меня так, как будто я причина всех их бед, прошлых, нынешних и грядущих. Каждый готов броситься на меня и растерзать, повинуясь единственному кивку шейха. То, что я безоружен и пришел с миром, их не остановит: они озверели от крови и не знают благородства.

— Ас саламу алейкум, — сказал я, — мир вам.

Шейх смотрел на меня пожелтевшими от болезни, рысьими глазами.

— Ва алейкум ас салам, — сказал наконец он, — мир и тебе.

Я тайком выдохнул. Если начал говорить, уже лучше.

— Оставьте нас, — приказал шейх.

Моджахеды неохотно повиновались, пошли в глубь пещеры. Как минимум один будет целиться в меня из темноты, уверен…

— Ты — Воронцов, — сказал шейх, пристально смотря на меня. — Убийца мусульман…

— Я убивал бандитов, — возразил я.

— Ты убивал мусульман, — сказал шейх, — и рано или поздно Аллах призовет к ответу и тебя. Но именно потому я и доверяю тебе. Как никому.

Шейх закашлялся, кашлял нехорошо: скорее всего, еще и бронхит. Надо бы антибиотиками, антибиотики у них наверняка есть, но пещерная жизнь не для старого человека. Возможно, он болен настолько, что умрет уже в этом году.

— Я мог бы приказать убить тебя, — сказал шейх, откашлявшись и сплюнув на снег мокроту, — но я не стану этого делать. Ты поможешь мне…

Я впился глазами в комок слизи. Он был подозрительно темного цвета: возможно, внутреннее кровотечение.

— Думаешь, когда я умру? — спросил шейх.

— Всем нам отмерено Аллахом.

— Аллахом? Что ты знаешь про Аллаха?

— У нас, русских, есть судьба. Мы верим в нее. А еще мы верим в Ису, пророка, предшествовавшего Мухаммеду.

— Ты ничего не знаешь про ислам и про веру, русский. Но так даже лучше. Так я смогу отомстить им.

— Кому — им, шейх?

Вместо ответа шейх достал из-за пазухи какой-то засаленный пакетик.

— Приблизься. Возьми.

Я сделал, как было сказано.

— Это то, что мне подсыпали в еду. Таким, каким ты меня видишь, я стал только недавно, еще три месяца назад я был здоров. Теперь… хвала Аллаху, я еще достаточно жив, чтобы отомстить этим шайтанам…

В пакетике что-то было. Я не осмелился это пробовать и даже нюхать. Одному шайтану известно, что это.

— Кто это сделал?

— Человек, который пришел с той стороны.

— Из Деобанда?

Шейх снова закашлялся.

— Нет, из Хаккании. Вера — не всегда сила, русский, иногда это и слабость. Когда к нам приходит человек и говорит, что он вышел на пути Аллаха, кому придет в голову проверять искренность его слов?

— Я могу поговорить с этим человеком?

— Сможешь… — шейх сплюнул мокроту, — когда Аллах призовет на суд и тебя. Этот человек в аду, и смерть его была нелегкой. Но он кое-что сказал, что я хочу донести до тебя. Поступай с этим как знаешь…

— Что англичане и часть русских сговорились, да? — тихо спросил я.

— Встреча была летом прошлого года, недалеко от Джелалабада, у плотины. Со стороны англичан были двое, со стороны русских — намного больше.

— Вы знаете, кто был там со стороны англичан?

Шейх снова закашлялся.

— Мой человек наблюдал за встречей, русский. Откуда ему знать, кого и как зовут? Он помнит только то, что видел.

— Я могу поговорить с ним, эфенди?

Шейх что-то хрипло крикнул в глубь пещеры. Через несколько минут к нам выбежал подросток, лет четырнадцати, одетый как бандит. Его подбородка не касалась бритва, но за спиной — уже автомат. На меня он посмотрел с нескрываемой ненавистью…

— Это Салам… — сказал шейх, — его так назвали, потому что он появился во время, когда правоверные стояли на намазе, давая салам самому Аллаху. Его отец и все братья стали шахидами на пути Аллаха. Но Салам продолжает войну. Спрашивай, а я переведу, потому что я, иншалла, знаю русский, а он нет.

— Кого ты видел у плотины рядом с Джелалабадом этим летом, бача, опиши мне их…

— Это были девять человек, семеро руси и двое инглизи, — перевел шейх, — руси приехали первыми, а потом приехали и инглизи. На машине руси. Они разговаривали за столом около часа, а потом инглизи уехали…

— Опиши сначала инглизи, бача. Как они выглядели?

— Один высокий, примерно как ты, русский. Второй пониже на полголовы, но крепче телом, а первый худой. Оба бериш^[10]. У высокого лицо… как кувшин.

— Немного длинное, — подсказал я.

— Да, длинное. Глаза серые, волосы до плеч, — продолжал переводить шейх. — Саламу он показался знатным человеком, и Салам уверен, что он инглизи.

Еще бы не знатным… Граф Алан Сноудон, двенадцатый граф Сноудон, князь де Роан, герцог де Субиз, егермейстер Его Королевского Величества Эдуарда Девятого, короля Англии, Шотландии, Ирландии и Объединенных территорий. Лейтенант двадцать второго полка специальной авиадесантной службы, то ли в отставке, то ли нет. Салам алейкум, граф. Давно я пытался вызнать, куда вы пропали и чем занимаетесь. И я, кстати, предупреждал, что следующий раз не промахнусь. Так что покорнейше простите…

— А второй инглизи?

— Немного ниже ростом, крепкий. Лицо широкое. Нос немного поврежден, как в кулачной драке. У него черная куртка из быка, дорогая, и почти голая голова. Салам думает, что это человек его личного джамаата, телохранитель.

Этого я не знал. Скорее всего, из 22САС.

— Хорошо, Салам, я понял. Теперь опиши мне руси, которые там были.

Салам начал описывать, я запоминал. Кого-то я узнал, кого-то нет, но это неважно. Если вернусь, посижу с базой данных. Найду всех…

На то, чтобы описать внешность всех семерых, потребовалось больше времени, но описание было точным, почти фотографическим. Я задавал вопросы, и Салам подробно отвечал на них. Как и у всех людей, которые малограмотны, у Салама была великолепная память. В джамаате, в личном джамаате шейха, он служил разведчиком. Что мы можем сделать с четырнадцатилетним пацаном? Даже если он только и мечтает, что убивать нас.

Одно из описаний меня заинтересовало.

— Салам, ты хорошо сделал, что рассказал мне правду. Это хорошо. У тебя есть карандаш и листок бумаги?

Салим закивал.

— Принеси их сюда, хорошо?

Салам глянул на шейха, тот кивнул, и он помчался в глубь пещеры с той же непринужденностью, с какой наши пацаны бегают по футбольному полю за гимназией.

— Вы не опасаетесь гнева Аллаха за него? — кивнул я шейху. — Он же бача совсем еще. Где написано, что дети должны выходить на джихад?

— Он не бача! — резко возразил шейх. — Он мужчина и воин.

— Он ребенок, и вы это знаете. Сколько еще погибнет таких, а, шейх?

Хаккани снова закашлялся, сплюнул мокроту в снег.

— Иногда я думаю про путь Аллаха, русский. Тем более что скоро мне предстоит встретиться с ним, дабы дать отчет в своих делах. Хоть мы говорим, что побеждаем вас в бою, — шейх кивнул на черный зев пещерной утробы, — я знаю, что это не так. Вы сильные воины, руси. Вы самые сильные воины из всех, кого мне приходилось повидать на своем веку. У вас есть люди, готовые несколько ночей провести на холодных камнях, только чтобы потом выстрелить. У вас есть люди, которые ничего не скажут, даже если снять с них заживо кожу. У вас есть люди, готовые несколько дней идти по горам без отдыха, только чтобы настигнуть нас. Клянусь Аллахом, вы достойные враги ислама, пусть и неверные, — если бы это было не так, я бы не говорил сейчас с тобой. Но даже побеждая, вы все равно проигрываете. Сколько лет назад вы вошли в Афганистан, а ваша армия уже кишит предателями. Верно слово Книги, говорящее: а те, кто будут расходовать, чтобы отвратить правоверных от ислама, они израсходуют все, что есть, потом они потерпят убыток, потом они будут повергнуты.

— А ваша, шейх? Ваша не кишит? — спросил я, показывая на карман, куда я спрятал пакетик с ядом.

Шейх ничего не ответил.

Вернулся Салам. Протянул мне школьную тетрадку и карандаш фабрики «Сакко и Ванцетти». Тетрадь была наполовину исписана, я понял, что это неумело составленные планы военных городков…

Я наскоро накидал карандашный рисунок, показал его Саламу.

— Он! — радостно сказал Салам. — Это он, руси! Точно он…

Шейх что-то сказал Саламу, и тот побежал в глубь пещеры.

Наследник эмира Бухарского, ротмистр гвардейской кавалерии. Генерал-губернатор Афганистана и мой воспреемник.

Что же так все плохо, а?

— Что им надо? — спросил я. — Почему они пытались убить вас?

— Инглизи очень хитры, они хитры хитростью крыс, — ответил шейх, — они помогают нам, потому что мы сражаемся против нас, но они и ненавидят нас. Если они перестали нам помогать и стали убивать, значит, мы им больше не нужны. Почему? Подумай над этим сам, русский, ты же умный…

Потому что была достигнута какая-то тайная договоренность. Тайная договоренность между англичанами и какими-то представителями русского дворянства и офицерства, побывавшими на встрече. И эту договоренность англичане восприняли столь серьезно, что начали превентивную зачистку непримиримых и практически неуправляемых лидеров бандформирований. Потому что они им больше не нужны — они убирают их, пока могут, в расчете на то, что Афганистан отойдет им.

А что еще отойдет? Какие еще куски нашей Родины вы продали главному противнику, а, господа офицеры? И дорого ли дали вам за них? Гады подколодные.

Скоты.

— Вам не кажется, что пора все это прекратить, эфенди? — спросил я.

Шейх отрицательно покачал головой.

— У нас мало что есть, русский. Но есть вера. И мы не отдадим ее вам. Мы будем сражаться и с вами, и с инглизами, если потребуется.

Идиот… Ты умрешь — а те, кто будет наследовать тебе и твоему грозному имени, бросятся на переговоры, чтобы подороже продаться, пока есть возможность…

Если ты сеешь вокруг себя чуму, не удивляйся, если и сам заболеешь…

— Вы тоже достойный противник, шейх. Разрешите и мне задать вам вопрос.

Шейх кивнул.

— О ком из русских вы знаете как о тех, кто собирает закят с правоверных, но не направляет его на положенное, а забирает себе?

Шейх кашлянул. Достал четки, примитивные, просто веревка с узелками, и начал перебирать их.

— Ты умнее, чем я думал, русский…

— Я кое-что скажу вам, эфенди. Я уважаю вас и вашу веру. И считаю вас — лично вас — достойным врагом. Намного достойнее тех, кто посылает людей на смерть, сам сидя в теплом месте, попивая харам. Вы ведете войну сами, претерпевая все то же самое, что и ваши люди. Те, кто говорит про джихад по телевизору, кто призывает к джихаду в мечетях, сами не вышли на пути Аллаха. Они толкают на этот путь других. Джихад имуществом — ложь, чтобы оправдать трусость. Это про таких сказано: пусть сидят с сидящими. Но еще хуже, когда те, кто должен воевать с вами, начинают делать то же, что и вы. Сначала они приходят и распространяют заразу, а потом предлагают лекарство. Вы делаете это ради веры. Они делают это ради денег. Они чума. Они опоганивают все, к чему только прикоснутся. Они готовы ударить в спину своих же. Клянусь памятью отца, и деда, и прадеда, они мне не братья, и не друзья, и не товарищи, они худшие из моих врагов. Я не успокоюсь, пока не выведу эту заразу раз и навсегда, пока не уничтожу их до последнего человека. С вашей помощью или без вашей…

— Это началось несколько лет назад… — сказал шейх, — появились среди вас те, кто потерял честь. Они не только стали от нашего имени требовать закят, они стали красть людей, чтобы обвинить их в том, что они ашрары, и потребовать от семей выкуп. Таких поначалу было немного, но потом становилось все больше и больше.

— Имена?

Шейх назвал несколько имен. Всех я знал, все — бывшие и действующие офицеры. Всех надо проверять.

— Почему их никто не остановил? Почему об этом никому не было известно? Почему никто не пришел ко мне, черт побери, я больше года был наместником, чтоб вас всех! Я бы эту заразу с корнем выкорчевал!

— Тебя бы убили, русский. Как бы ты ни был храбр, отразить меч воина часто легче, чем кинжал убийцы…

Да, наверное, так. Меня бы просто убили. Крайнего короля здесь застрелил начальник его охраны, после чего начался форменный беспредел. Его отца взорвали на трибуне. Его деда расстреляли «Братья-мусульмане», проникшие в Гвардию, из автоматов на лестнице только что построенного Арка, после чего Арк отдали первому министру, а для короля поставили новый дворец на одном из окружающих Кабул холмов — Тадж-Бек. Да, наверное, меня бы просто убили.

— Еще вопрос. Куда деваются деньги? У них должны быть громадные деньги, как и куда они деваются? Хавала?

— Хавала… Нет, они не осмелятся пользоваться Хавалой. Там они чужие, русский, как ни крути…

— Тогда как же?

— Если в Кабуле кто-то и знает ответ на этот вопрос, так это Фархан Ширази. Он пошел в гору с тех пор, как все это началось. Кем он был до русских? Да никем, дукандором, полукровкой. Еще и стукачом, да покарает его Аллах. А сейчас он самый богатый человек в Кабуле. Если ты умный, думай, русский, думай…

— Понял. Еще кто?

— Аллах знает.

— Только мне не говорит. Еще раз предлагаю: прекращайте сопротивление. Вы думаете, что воюете с нами, а воюете со своим будущим. Ради детей — прекращайте…

Шейх махнул рукой.

— Иди, русский. Иди, пока я не передумал и не приказал убить тебя. Мне немного осталось, ты это уже понял.

— У меня есть предложение к вам.

–…

— Эти — они враги вам не меньше, чем мне. Если мне потребуется помощь муджахеддинов в борьбе с этой мразью, я могу рассчитывать на вас?

Шейх снова ничего не ответил.

— Я не жду от вас ответа сейчас. Я в Кабуле, меня несложно найти. Если ко мне придет Салам, я пойму, что он от вас. И клянусь честью, позабочусь о том, чтобы он вырос достойным человеком и воином. Если вы сами положили свою жизнь на пути Аллаха, спасите хотя бы его. Возможно, вам это зачтется…

Шейх ничего не ответил. Он что-то гортанно крикнул, к нему подбежали двое боевиков из личного джамаата. Он начал объяснять что-то, один переспросил. Они говорили быстро, на пушту — он мне знаком, но мне знаком городской пушту, а не диалект долины Сват, на котором они говорили. Шейх раздраженно накричал на переспросившего, потом показал на тропу.

— Они отведут тебя до дороги. Пусть нас рассудит Аллах…

Обратный путь до деревни прошел быстрее, потому что я знал путь и шел по нему скорее, к тому же он шел с горы, а не в гору. Я понимал, почему один из моджахедов переспросил и почему так разозлился шейх. Моджахед спросил, действительно шейх хочет, чтобы они отвели неверного до дороги, а не убили, а шейх раздраженно подтвердил приказ. И все равно я каждую минуту ждал выстрела, не верил, что выпустят.

В деревне моджахеды нашли транспортное средство. Старый трехколесный мотоцикл с большой открытой платформой сзади. Такие здесь использовались для перевозок, они проходили по дорогам, которые не выдержат давления груженого грузовика, а их двухтактные моторы питались самой дрянной соляркой. Сзади на голый металл бросили груду тряпья — и так грузовой мотоцикл превратился в пассажирский.

На обратном пути я замерз, как не замерзал до этого. Совершенно отмороженный мотоциклист (все мы в руках Аллаха, — исламская интерпретация пословицы «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет») гнал по узкой горной дороге на неошипованных шинах со скоростью километров сорок, вскрикивая что-то лихое на каждом повороте. От ледяного ветра я буквально задубел и держался из последних сил. У моих провожатых заиндевели бороды, и один из них, кажется, читал ду'а, чтобы выбраться живым и невредимым из этого адского тарантаса. Если молодой мотоциклист решил произвести на нас впечатление, ему, черт возьми, это хорошо удалось.

Нас еще и трясло.

Потом трясти перестало, и я понял, что мы выскочили на трассу. Над трассой на Кабул постоянно висел запах дизельной гари, тоже известная примета…

— Приехали…

— Да спасет вас Аллах на вашем трудном пути… — проговорил я, протягивая руку своим злейшим врагам.

Моджахеды помялись. Потом руку пожал один, затем и другой.

— Иди с миром, неверный…

Трещащий, как пулемет, тарантас тронулся — местные обычно потрошили глушитель, чтобы добавить немного мощности, — а я побежал (чтобы согреться, хотя бегом это можно было с трудом назвать).

Был ли у меня жучок? А сами как думаете…

Идущий в сторону Кабула «Датсун» с мощным багажником на крыше свернул с дороги и затормозил, поднимая снежную пыль. Я побежал следом.

— До Кабула подбросите, уважаемый.

— Садись.

За рулем был Араб, закутанный в яркую клетчатую куфию. Больше я никому не мог довериться…

— Назад садись…. — сказал он, управляя машиной.

Я полез назад. Там была спортивная сумка с кучей чертовски приятных, самых лучших вещей, которые сейчас мне были нужны. Носки и варежки ручной вязки, из собачьей шерсти, и верблюжье одеяло. Только сейчас, оказавшись в тепле, я понял, как я замерз. Большой термос, в котором был сваренный по-бедуински крепкий соленый чай с жиром, густой, как молоко, — вкус отвратительный, но чай был горячий, и только жители Востока знают, насколько он полезен: мертвого поднимет. И лепешки, отличные местные лепешки из земляной печи, и большая банка с урбешем^[11], трех ложек которого достаточно, чтобы наесться.

— У казаков баньку истопили, — сказал Араб, не отрываясь от руля, — а мне веники прислали, с эвкалиптом. Есть или пустышка?

— Есть, — с полным ртом, совершенно позабыв о всех правилах этикета, ответил я, — еще как есть. Там и поговорим.

Где же еще говорить, как не в бане? Ни один жучок такого не выдержит.

— А с тобой кто?

Сидевший рядом с Арабом на переднем пассажирском сиденье парень обернулся, и я узнал его по глазам. Они уже не были затравленными, как в горящем пламенем расового погрома Лос-Анджелесе, где он умудрился посадить себе на хвост полицию Эл-Эй, спецназ американского морфлота, а потом еще и с десяток негритянских отморозков.

Потом я его еще встречал, и не раз.

— Салам алейкум, эфенди, — жизнерадостно сказал он, — та санга ее?^[12]

— За ха ям, манана, — проворчал я, отхлебывая чай. — Пару фраз из разговорника зазубрил и думаешь, уже аскер? Чего тут делаешь?

Парень пожал плечами. Мы с ним не виделись с операции по ликвидации генерала Абубакара Тимура. Он тогда вел десантную группу.

— Стреляли, — ответил он фразой из кинофильма.

— А то, что на тебе смертный приговор Шуры за Тимура висит, это как?

— Так все мы смертники, — беззаботно ответил он. — Когда кому суждено, Аллах знает. Женился, все надоело, решил это, — парень подобрал слово, — поазардовать. Да и должки старые отдать не мешало…

— Ты мне ничего не должен.

— Должен. Так как, возьмете?

Стервец.

— В отпуске?

— Оно самое. За свой счет. Пока не надоест.

— Звание? Кап-три?

— Обижаете. Кап-два, досрочно.

Идет так же, как и я, — все звания, считай, досрочно. Наверное, самый молодой капитан второго ранга на флоте.

— Ну, пакхейр, пират. Добро пожаловать в наш дурдом.

Примечания

5

Вольнонаемный корпус из местных, который за русские деньги восстанавливает инфраструктуру и занимается стройкой. Проверенным дают легкое стрелковое оружие на случай нападения бандитов. Он был создан здесь с самого начала, но это была идея адмирала Воронцова, он начинал с этого в Персии, нанимал местных, чтобы восстанавливать дороги и дома, а не приглашал подрядчиков. Потому-то и победил, замирил Персию, а не создал очаг ваххабизма из мирной страны, как американцы из Ирака в нашем мире. Вовлечение местных — ключевое условие мира, и делать это надо быстро, опережая боевиков.

6

Телевидение изобрел Зворыкин, вертолет и стратегический бомбардировщик — Сикорский. Все они после революции (в нашем мире) бежали в США и там работали. Мало кто знает, что Зворыкин уже в сороковые изобрел управляемые авиабомбы с телевизионным наведением, а также вооруженный беспилотник, управляемый с самолета-матки для атаки японских аэродромов. И это все было воплощено в металле и опробовано.

7

Книги выпускали тиражами в десятки и сотни тысяч, а такие нужные, как, например, ежегодник с агрономическими советами и календарем, — миллионами, они были почти в каждой крестьянской семье. Так что утверждения о том, что до Ленина Россия в массе своей не умела ни читать, ни писать, — ложь.

8

Бомбометатель-1, реально существует. Цена на базаре — двадцать долларов за штуку.

9

Тут надо пояснить, что ситуация все же несравнима с той, что была в нашем мире в 1986–1987 годах. Нет ни укрепленных постоянных лагерей, ни караванов с оружием — все это быстро гасится. Но террор — и городской, и на дорогах — есть.

10

Безбородый. Для афганца это серьезное оскорбление, оно значит «не мужчина». Бача бериш — безбородый мальчик, так называют мальчиков-проституток.

11

Урбеш — малоизвестное, но чрезвычайно вкусное и полезное блюдо в горах Дагестана. Это паста, полученная в результате растирания семян льна, тыквы, абрикоса, конопли, рецептов существует множество, у каждой семьи они свои, настоящий урбеш мелется вручную на каменных мельницах. Это экстремальное питание известно со времен имама Шамиля, трех ложек достаточно, чтобы выдержать трехчасовой переход по горам, намного эффективнее черного шоколада. Обычно за столом его едят, смешивая с медом 1:1. Вкусно и совершенно не способствует полноте.

12

Здравствуйте, господин. Как дела? (пушту)