Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Андрей Воронов-Оренбургский, 2001

1815 год. В результате революции в Мексике русско-американским колониям грозит война. В Калифорнию отправляются два посланника – из Мадрида и Санкт-Петербурга. Каждый из них везёт секретные директивы, способные предотвратить нарастающий конфликт. Но вмешиваются третьи силы, и коронных гонцов подкарауливает смертельная опасность на каждом шагу. «Фатум» продолжает традиции старых добрых романов, невероятно насыщенных событиями, географическим размахом путешествий, калейдоскопом ярких персонажей. Содержит нецензурную брань.

Часть 2 Восточные ворота

Глава 1

Стояла ранняя, хмурая весна. По ночам земля еще крепко подмерзала, схватываясь камнем. Колючие ветры разгуливали по закоулкам простывшего с зимы Охотска, хищно бросались на прохожих, впивались ледяными когтями в лица.

В один из таких дней Палыч, денщик капитана Преображенского, дробливо постучал в двери господского дома. Громкий постук повторился, после чего кованая ручка скакнула вверх, лязгнула щеколда, и дверь распахнулась. Расправив на себе смятый кожан, насквозь пропитавшийся холодной дождевой водой, денщик юркнул в теплые сени.

Это был невысокий кряжистый старик лет шестидесяти, с темным, как бурак, от мористого загара лицом. На моряка он походил мало, но что-то выдавало в нем морскую закваску. Просмоленные седые волосы слипшейся паклей валялись на вороте его изрядно потертого кожана. Беспокойный взгляд старика резанул по сумери сеней, лицо напряглось.

− Андрей Сергеич, батюшка! Где вы? − осипшим от волнения голосом позвал он.

Ответа не последовало. Тогда Палыч ловко крутнулся на низких деревянных каблуках и бросился к дверцам, которые вели в комнаты. Проскочив пару из них и не узрев своего барина в горнице, слуга закудахтал:

− Господи Иисусе Христе, да что ж за напасть?! Где вы, вашескобродие? Откликнись, не таись!

− Будет горло драть, не на палубе, чай,− послышался вдруг из комнаты напротив спокойный голос. Бархатная занавеска качнулась, навстречу денщику вышел капитан Преображенский. Был он двадцати восьми лет от роду, высок, приятно широк в плечах, тонок в талии; крупные черты не портили его гладко выбритого породистого лица, которое выглядело обветренным и суровым от долгих странствий. Жесткая складка рта выдавала если не своенравный, то, без спору, вспыльчивый, не терпящий возражений норов. Длинный, ниже плеч, темный волос был зло зачесан назад и туго схвачен атласом черного банта, зеленые глаза взирали строго.

− Ну? − барин раздраженно поглядывал на вестового из-под угольных бровей.

− Андрей Сергеич, сокол, ну-тка, собирайтесь скоро. Боюсь, не поспеем. Распух он весь, ровно восковой… хрипит… Часом, Богу душу отдаст. Тайное дело у него до вашего благородия. Ни в какую глаголить не желат… Чистый немтырь.

− Кто он?

Старик трижды перекрестился, глядя на иконы с неугасимой лампадкой, и продолжил неистово:

− Кажись, казак… На смолокурне помират. Артельщики наши егось нонче на трахте подгребли… В беспамятстве был. В двух местах пулями дырявлен… И в глазах −страху, аки с дьяволом обнялся, али с чем еще похуже… ежли тако водится…

− Хватит вздор молоть. Сыт! − резко оборвал Преображенский.− Лошади под седлом?

− Так точно-с! У ворот, родимые. Пожалуйте, сапоги ваши и плащ,− скороговоркой выпалил перепуганный Палыч.

Глава 2

Они неслись во весь опор за крепостной вал, разбивая в клочья загустевшее грязье, пугая дюжим скоком честный люд.

Дорога на смолокурню была местами избоистая −страсть, особенно ныне; лошади заступали в грязь по колено, вымогаясь из последних сил.

Миновали первый косогор, дыбившийся чернильным горбом, а затем другой, помельче. И тут уже нырнули в лес. Прибрежный чахлый ельник стоял густо, штыковой стеной без конца и краю. По узехонькой бровке дороги, где лес был толику прорежен, лепились жидкие кусты ивняка и березы. Оставшаяся каким-то чудом листва крючилась черным лоскутьем, шелестела мертвым шепотом, ко-гда ее трепал залетевший ветродуй с океана.

Всадники выскочили на опушку леса. Пар клубами валил от взопревших лошадей, забрызганных на пару с седоками липучей слякотью по самые уши.

− Приехали, ваше благородие,− буркнул раскрасневшийся Палыч.− Вона, гляньте-ка, Андрей Сергеич,− он ткнул перед собой черенком нагайки.

На другом берегу безымянной речонки, одного из мелких притоков Охоты, проглядывали покосившиеся редкие и гнилые, как зубы старухи, избы артельщиков.

Вместо ответа капитан резко стряхнул с треуголки скопившуюся воду, пришпорил одеревеневшими в стременах ногами жеребца.

В народе прозвали стан артельщиков имечком темным −Змеиное Гнездо. Это было прибежище отпетой рвани и босяков, прикипевших к излучине омутистого притока. Месяца не проходило, чтобы в этом логове не перерезали кому-нибудь горло, то вдруг приключалось знатное воров-ство или сбыт краденого… Словом, человек порядочный и честный места сего сторонился, как черт ладана, и без нужды носа сюда не казал.

* * *

У Палыча засосало под ложечкой. Страх вторично схватил старика за ворот. Так же, как и в первый раз, когда он пытался докопаться у раненого, почему ему нужен барин. Однако нынче страх был вдвое ознобливее: денщик дрейфил за хозяина, которого безумно любил и уважал. И ей-Богу, не только за кус с барского стола. Шутка ли, вся жизнь Палыча проходила в неусыпном дозоре об Андрее Сергеевиче, коего с малолетства оберегали его руки и глаза.

Он остро помнил тот день, когда покойный барин приставил его, Палыча, бывшего яицкого казака, дядькой к розовощекому барчуку, при сем молвил, сыграв желваками:

− Бога ради, не изувечь, не утрать ребенка…

Помнил и то, как в ответ, молитвенно прижав ладони к груди, он побожился беречь и холить мальчонку. Семьей старик так и не обзавелся… А поэтому смысл жизни для него заключался в опеке Андрюшеньки. Сам же Палыч разумел так: Андрей Сергеевич ему заместо сына Богом даден.

Капитан платил той же монетой: искренне любил своего слугу и не мог обойтись без него, как обедающий без ложки за столом.

* * *

В переузье они вброд перешли мелководье и, выбравшись на противоположный берег, оказались в центре поселения. Навстречу им с оглушительным лаем выметнулась свора полудиких собак.

− Цыц, зверье! Чу-ка! − рыкнул Палыч, нагайка угрожающе взлетела над клыкастыми пастями. Властный окрик и свист над ушами осадил осатаневших псов. Зло ворча, они отбежали на почтительное расстояние и зорко следили за чужаками.

У одной избенки на высохшем бревне мостилось с десяток мужиков: драные косматые шапки, сизый дымок самосада, трубки с медными цепочками, что были в обменном ходу с инородцем на пушнину. Лесная братия безучастно поглядывала на приезжих.

Преображенский скосил глаза: две бойницы вместо окон слепо таращились на речушку. Андрей заметил прильнувшие к ним испитые женские и детские лица. Они воровато, исподлобья зыркали на него, будто боялись чего-то.

− Ну и народец… У-у… рожи убойницкие! − сквозь зубы цедил Палыч, покуда спрыгивали с лошадей и очищали лица от грязи.− И живуть-то… тьфу, срам. Голощапы − лапти каши просят. Енто ж нады, Андрей Сергеевич, змеи-то энти,− старик с опаской кивнул в сторону артельщиков и продолжал горячим шепотом: − Каждо Божье воскресение вместо церквы в кабаках отираются! Пируют и морды фабрют с матросней… И даже покупают кой-чо! Что ж за пичуги они таки небесные, вашескобродие?

− Не чета нам − вольные они. Гулящие,− хмуро улыбнулся капитан.− Будет язык занозить. Покуда я разговор заведу… повываживай сперва коней, а уж потом привязывай. Гляди, как пахами пышут.

Денщик удивленно поднял брови, посмотрел на своего господина и обиженно пробубнил в моржовые усы:

− Ученого учить, что топор тупить. Ступайте с Богом. Справлюсь.

Подойдя к угрюмым артельщикам, Преображенский сухо кивнул им и строго осведомился о человеке, которого они сыскали на тракте.

Одна рыжая бородатая голова с кольцом в ухе лениво повернулась. Оловянные глаза из-под навеса ржаных бровей на мгновение уставились на морского офицера. Выпуклые и пустые, они были столь близко, будто он, Преображенский, смотрел на них сквозь лупу, до брезгливости ясно видя кровянистые нити на белках и желтоватый налет, скопившийся в узгах век. Не выпуская изо рта дымившуюся трубку, голова безмолвно указала глазами в сторону.

Не из смутливых был капитан, но этот немигающий рыбий взгляд смутил-таки. Андрей Сергеевич нервно дернул коленом и с гадким осадком на душе отошел прочь.

Глава 3

Там, куда указал Рыжий, на отшибе стояла зарывшаяся в землю хибара без дверей и окон. Не изба, а охотничий скрад, кои рубят зверобои на солянках.

Капитан пригнулся и легко скользнул в черную пасть норы, ведущей куда-то в яму.

− Кто тута? − прозвучал вдруг из мрака слабый голос.− Ты, капитан?

− Угадал. Кто такой будешь? Зачем звал?

Где-то сбоку от офицера раздался шорох. Преображен-ский выхватил из-за пояса пистолет, замер. Постепенно глаза Андрея привыкли, глухая темнота сменилась дымным сумраком, и он наконец разглядел сажевый силуэт человека, лежащего на грубо сколоченных нарах. Капитан хрустнул золой, подошел к нему, заткнув за пояс пистолет. Из-под ветхой рогожи на него глядело бледное лицо с безумным, остановившимся взглядом. Преображенский явственно ощутил на лбу холод пота; сделав последний шаг, он присел рядом с умирающим. Глаза незнакомца скосились на сидящего в ногах офицера. В них едва теплилась последняя искра сознания.

− Я − Преображенский. Ну?! − капитан сурово глядел на казака.

Рвань дрогнула, зашевелилась, раздался удушливый кашель.

− Крестик у тебя должен быть… на груди особливый,−просипел часто прерывающийся голос.− Покажь, барин… тады и разговор завяжется.

− Ах ты, черт! А без креста язык не шевелится?

− Времечко тратишь, барин… Умираю… торопись сведать, покуда я вживе.

Сивая растрепанная борода задралась вверх, глаза закрылись. Мозолистая рука соскользнула с ложа и безвольно повисла над земляным полом.

Андрей рванул ворот мундира, судорожно нащупал влажными от волнения пальцами цепочку и выдернул ее из-под платья. Золотое распятье тяжело качнулось в его руке.

* * *

Под Шлиссельбургом Преображенский, будучи еще гардемарином, выложил за него немало червонцев. Он выторговал этот крест у залетного жида-коробейника. Тот шастал тараканьей побежкой вкруг крепости, навязывал заморский товарец молодым господам офицерам с оглядкой: не сладко семени Давидову в России − воздухом не дают дышать, аки клопа травят.

Тогда же точно такой крест выменял и его задушевный друг по Кронштадтскому морскому кадетскому корпусу Алешка Осоргин. Кресты были золотые − одно загляденье. Но не это привлекло гардемаринов: распятия секрет имели. При нажатии на средокрестие выскальзывала сокрытая булатная пилка, железо пилить способная.

* * *

…Но теперь, в этом чадном срубе, за тысячи верст от града Петрова, по прошествии лет немалых, какая меж всем этим и умирающим была связь?

− Ну, зри, коли так! − капитан поднес распятье к глазам, как казалось, покойника.

Набрякшие веки дрогнули и насилу открылись. Лик, принявший уже землистый оттенок, взялся испариной от напряженного изучения креста.

− Пилку изобрази,− выдавил он наконец.

Преображенский без слов нажал большим пальцем на сердцевину распятия. Полоска мерцающей стали вылетела рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились в подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.

− Он, родимый… гляди-ка, догодил… Ужо и не чаял, что дотяну…

− Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! − крикнул капитан, обернувшись.

Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова тут же заглянула в нору:

− Ась?!

− За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пулей. На деньги не скупись!

− Лечу, вашбродие!

Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки», горохом посыпавшиеся из уст денщика.

− Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам объявился. Выходит, не зазря… я на брюхе сюда полз.

Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.

Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и не услышит признания из растрескавшихся губ.

− Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай, черт! − не выдерживая напряжения, взорвался он.

Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:

− Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь? Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..

Но служивый − ни звука, лежал мертвяком, пугая бордовым белком закатившихся глаз. И только ветошь на нарах пучилась, трепыхалась судорожными взмахами, будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.

− Господи, ужли откажешь? − крестясь, вдогад вопрошал Андрей, склоняясь к самому изголовью.

− Подклад… вспори, барин… Подклад… в ём все сыщешь. Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный… Помолись за Петра Волокитина… Чую, молитва твоя доходнее к Богу… Прощевай…

Тело казака дернулось дюже, выгнулось коромыслом, точно не желая расставаться с миром, и затихло.

Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочитав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен кортик. Быстро перерезав гарусиновую опояску, вспорол подклад башкирского азяма³⁷, в который был обряжен Волокитин. Пошарив рукой, Андрей Сергеевич извлек сверток, тщательно обмотанный куском зеленого сукна. В нем оказался служебный пакет, скрепленный пятью сургучовыми печатями, на которых красовалась знакомая капитану, как «Отче наш», аббревиатура из трех букв: «РАК». Помимо этого сверток оказался богат еще и сложенным вдвое листом розовой бумаги.

В это время до слуха офицера донесся протяжный свист со стороны притока. А мигом позже крик Палыча:

− Едут! Едут, вашескобродие!

Преображенский от греха схоронил пакет на груди, застегнул пуговицы, листок сунул за обшлаг кафтана и выбрался наружу.

* * *

Вечерело. Верхушки сосен кутали пестрые туманы. Из-за дальних изб вынырнули всадники, окрапленные золотом и кровью заката.

Андрей Сергеевич признал их: рысивший в первых на гнедой кобыле Палыча был, без сомнения, мужик-артельщик; остальные, кроме городского батюшки, «щукинцы» −выкормыши урядника,− хмурые, злые, с саблями на боку, одно слово, казаки. Один из них бойко громыхал на армейской фуре, по всему для того чтобы свезти труп Волокитина на крепостное кладбище.

Капитану отчего-то вспомнились страшные оловянные глаза Рыжего. Он обернулся, пошарил взглядом,− мужик в рысьем треухе будто сквозь землю ахнулся. Андрея Сергеевича вновь, как давеча, просквозило предчувствие гадкое…

− Ну-с, как? Не на понюх табаку примаяли лошадушек по этакой грязище? − не удержался от вопроса подошедший денщик.

Преображенский провел по уставшему лицу ладонью, словно стирая постороннюю мысль, что ответить препятствовала.

− К сроку поспели, Палыч,− он глянул на часы: пора было трогаться − тикающие стрелки бойко подгоняли время к ночи.

Глава 4

До дому они дотряслись уже глубокой теменью. Во дворе Андрей спрыгнул с коня, под ногами зачавкала грязь. Бросив отсыревший повод Палычу, он крадучись скользнул к воротам и застыл, прислушиваясь.

Дождь неожиданно выплакался, и по горизонту мутной, пепельной грядой ползли низкие брюхатые облака. Окрест было тихо: ветка не шелохнется. Небо ненадолго рассветлилось, и Андрей Сергеевич на мгновение углядел размытое белое пятно кафедрального собора. Где-то далече, за воскресной школой, с тоски брехнула собака.

Денщик по-петушиному вытянул шею и изумленно глазел на барина.

− Вашбродь?..

− Тс-с! Тихо ты, дурак! − погрозил ему кулаком капитан. Палыч, не взяв в толк, в чем дело, понимающе кивнул и замер изваянием в скрипучем седле.

Капитан, приклеившись к заборной щели, всматривался в залитую дроглым лунным светом пустынную улицу.

− Тьфу, черт,− шепотом ругнулся он наконец.− Темнотища, хоть глаз коли.

− Как тамось, вашбродь? − послышалось за спиной нервозное шиканье Палыча.

− Да как будто покойно все… Ты вот что, поставь лошадей и глянь, заперты ли окна на болты, да ворота на засовы не забудь закрыть непременно. И смотри мне!.. Чтоб не авосьничал! − уже с крыльца распорядился Андрей и, не раздеваясь, прошагал в горницу. Там скинул на сундук опостылевший, мокрый до нитки плащ, забросил на книжный шкап треуголку, достал пакет и тронутый влагой свернутый листок. Разложив все перед собой на столе, крытом желто-бахромчатой скатертью, капитан устроился на стуле, с наслаждением вытянул гудевшие от долгой езды ноги и при двух свечах зашуршал бумагой.

− Святый Боже! − вырвалось из его груди.

Пальцы, державшие письмо, дрогнули. Оно было адресовано ему и писано кровью друга.

* * *

Милый брат, Преображенский!

Я умираю. Рана гнусная − в живот. Надеяться не на что… Жить, по всему, мне суждено не более четверти часа.

Не ведаю, сдюжит ли Волокитин, казак, оставшийся из моего сопровождения, достичь Охотска и сыскать тебя. Однако выхода у меня иного нет… Человек он верный, но тоже колот в сшибке, в кою мы влипли, к счастью, не так гибло…

По сему уведомляю: ты, Andre,− единственный в Охотске, кому я могу доверить секретное поручение важности государственной. Уверен, ты выкажешь истое радение и выполнишь его!

Пакет, коий ты держишь в руках, подписан собственной его величе-ства рукой. Оный для Отечества нашего бесценен. Доставь его незамедлительно правителю форта Росс господину Кускову. Ежели сие станется невозможным − документ изничтожь, но врагу не выдай!

Под свое начало возьмешь фрегат капитана Черкасова… дотоле ознакомив его с эпистолой сей. Ему уже срок прибыть с островов Японских в Охотск. Корабль тебя ожидает отменный, имя сего красавца «Северный Орел». Я должен был идти на нем в Новый Свет, ай ухожу на тот.

На сем прощаюсь… кровью исхожусь… Умирать не хочется, но на судьбу не гневлюсь. Видно, так было угодно Господу… Отстрелялся я, брат. Черкни маменьке моей и сообщи о приключившемся злодействе графу Румянцеву в Петербург. Искренне твой Алешка Осоргин.

P.S. Заклинаю тебя… Будь зорок! Смерть рядом… Бойся Ноздрю… Они погубили меня, Andre…»

* * *

На этом письмо обрывалось. Капитан еще и еще раз перечитал его: рванул ворот кафтана, как в удушье, рухнул на колени. Кровавые запекшиеся строки черной вязью отражались в его расширенных блестящих зрачках.

«Господи, Алешка… не верю! Как же это? За что?» −вопросы, как вопли, терзали душу Преображенского. Он не хотел, он не мог согласиться, что Осоргина − цветущего и красивого баловня судьбы − уже нет в живых и никогда, никогда уже не будет. Этого весельчака и отпетого дуэлянта, которого он любил и жаловал как брата. По-следний раз виделись они три года назад в Петербурге у графа Толстого.

«Да, да, сие случилось на святки»,− ворошил память Андрей, потрясенно складывая письмо. Тогда они, бывшие выпускники морского кадетского корпуса, собрались мальчишником и кутили трое суток кряду: варили пунш, сунув в серебряное ведро кадетского братства офицерские шпаги; вспоминали строгих учителей, отчаянные «штуки»; хвастали амурными похождениями; клялись пылко в вечной дружбе; пили до «тети Воти», то бишь до мертвецкой одури; бегали потом по парку босые, в одних рубахах, вдогонки по снегу; вели раззадушевные беседы; спорили, вспыхивали, что порох,− словом, радовались жизни, как способна радоваться сильная, уверенная в себе кипучая молодость.

Ныне все это было убито, перепачкано кровью и по-звериному брошено где-то в чаще.

Зловещее предчувствие чего-то ужасного штыком прон-зило Андрея Сергеевича. Он огляделся. Аршинные стены затихающего дома, на которых тускло мерцало развешанное оружие, давили его. Внезапно Преображенский ощутил в самом воздухе густое устойчивое присутствие смерти, о чем предостерегал его истекающий кровью Алексей. В какой-то момент капитан почувствовал, что не в силах более выносить этой безумной утраты.

Живым − живое: Андрей медленно встал из-за стола, прикрыл двери в горницу и шагнул к резному из красного дерева шкапу. Подцепил из него четырехгранный штоф и три из толстого синего стекла морских стакана. Водка пахуче булькнула… Преображенский кликнул денщика. Вскоре из передней клетушки, где бережничало нехитрое хозяйство Палыча, заслышалось спешное чаканье каблуков, и в дверях с огарком свечи появилась сутулая фигура старика.

− Чаво изволите-с? Ась? − Палыч лукаво усмехнулся.

От капитана не ускользнул мелькнувший бес в глазах слуги − на столе красноречиво боярился штоф анисовки.

− Подойди, дело есть,− Андрей указал денщику на стул.

− Благодарствую, батюшка. Сие отрадно, а почин каков? − забубнил по-стариковски Палыч, поправляя усы напротив штофа.− А я, дурень, вот самовар раздухорил, прикидывал чайком вас с пряником баловать да на покой отчаливать. Ну и пересобачились нынче! А дожж, проклятущий, опять так и сыпет! Небось увихались, вашескобродие?

− Что есть, то есть,− Преображенский сыграл желваками − накрыл третий стакан ноздрястым ломтем каравая, сдобренным щедрой щепотью соли.

− Господи Святы! По кому поминки, Андрей Сергеич? − денщик неуютно ёрзнул на стуле.

− Алешка погиб.

− Ой, матушка небесная! Ляксей Михайлович ангелонравный… Никак он?

− Он.

− Горе-то како, Господи Иисусе Христе! − старик закрестился всхлип, затем уронил руки, замотал седой головой.

− Будет, Палыч, багроветь сердцем. Плоти не поможешь, а душа уже на небесах ответ держит. Помянем давай.

Дзинькнули стаканцы − водка сморщила лицо, но Анд-рея не согрела. Капитан плеснул еще.

− Давай, старина. И знаешь, за то, чтобы Николай Чудотворец не покидал нас.

− Оно как! − приподнял одну бровь Палыч.− Никак срок приспел? Опять в окиян шлепаем?

− Идем.

− Вот-ить она, жизня-то, какб: кровушка льется, а бабы рожают. Значит, за Николушку Чудотворца? Эка…

Одним духом они oсушили содержимое. На сей раз пробрало. Анисовка душевно обожгла внутренности приятным теплом, разбежалась до самых кончиков.

− Вашбродь, не изволите семушки али рыжиков соленых на закуску? Ужо я в погреб-то мигом слетаю…

− Не суетись. Слушай со вниманием, да на ус мотай. Завтра поутру сходишь до пристани. Корабль прийти дол-жен. Зовется «Северным Орлом». Ежели такой объявится, в правлении спроведаешь, где остановился господин Черкасов, капитан сего судна.

− Уяснил, батюшка. Непременно золотыми литерами в память запишу,− рачительно, до легкого пота Палыч повторил: − «Северный Орел», капитан Черкасов.

− Слушай дальше: сыщешь и передашь ему, дескать, капитан Преображенский желает видеть. Дело у меня до него, отлагательств не терпит,− задумчиво молвил Андрей Сергеевич, закрыв ладонями лицо.

− Не вздумайте беспокоиться, барин. Лиха беда начало. Со дна морского зачалю, родимого.

Последние слова слуга обронил медленно, с расстановкой, ибо заметил, что барин, погруженный в свои думы, не слышит его.

Некое время они сидели в тягостном молчании. Преображенский не обратил внимания на то, как Палыч осторожно отложил подалее его заряженный пистолет, продолжая настойчиво истреблять у своей трубки всякие признаки жизни.

− Что с вами, батюшка Андрей Сергеевич? − с дрожью в голосе позаботился денщик, тихонько дотрагиваясь до его плеча: − Уж не приключилась ли с вами какб немочь?

Капитан будто ото сна оторвался, поднял покрасневшие глаза.

− Двери с окнами проверил? − в голосе его слышалось напряжение.

− Как велели-с, отец родной. Да что за напасть, Иисусе Христе?

− Палыч,− едва слышно сказал Андрей.− Тебе не показалось: ровно кто обочиной рысил следом за нами со Змеиного Гнезда? И все балками да оврагами, чтоб не приметили мы… А как в крепость въехали, будто отстал.

− Господь с вами, барин. Накличете беду… Ворон, по-диж-то, пролетал, аль рысь баловала… А и вовсе с устали почудилось часом вам,− белый, как парусина, пролепетал старик.− Не привыкши вы к земле, вашбродь. В море вам пора, сокол. Другим ветром дышать.

− И то верно,− натянуто улыбнувшись, ответствовал капитан.− Ну ступай, Палыч. Один остаться хочу.

Денщик прерывисто вздохнул, глянул внимчиво и, осторожно ступая, словно боясь расплескать что-то, вышел из горницы. По лику хозяина он понял, что там, в срубе, на Змеином Гнезде, случилось нечто особливо важное, что в силах было круто изменить их жизнь, но что именно − раскусить не мог, а лезть капитану в душу с расспросами не решился.

Глава 5

На городском кладбище, что за крепостным валом, царил самый глухой час ночи. Соленый вязкий туман, выбивавший ознобливую дрожь, висел на покосившихся крестах. Мрак стоял такой густой, что, казалось, при желании можно было пощупать скользкую смоль его шерсти. Огней крепости не было видно. Кругом ни звука. Охотск будто провалился в бездну адову.

Голова уездного фельдшера Петра Карловича Кукушкина, с жидкими бесцветными прядями волос, узким лбом, длинным носом и подслеповатыми ячменными глазами, трещала, будто в ней гремела сотня барабанщиков. Ныла каждая косточка, и так воротило с нутра, что караул. Кукушкин жалобно застонал, и его пересохшие губы прошептали:

− Святая Троица, спаси и помилуй… грех-то какой! И надо ж так было упиться!

Очухавшись на могиле, которую он, будучи «никакой», обнимал несколько часов кряду, Петр Карлович запаниковал. Он почувствовал, как продрогло тело, как стянулись под холодной рубахой соски на груди. Стало нестерпимо тошно.

«Господи! Где ж это я?» − молотом ахнуло в раскалывающейся от боли голове. Его желтушные белки испуганно блеснули во тьме. В памяти пестро зароились картины безудержной пьянки в доме купца Красноперова: обмывались крестины младшего наследника. В ушах эхом прозвучал хмельной голосище счастливого хозяина: «Ужо я тебя не выпуш-шу из-за стола, мил сердечушко, Петра Карлыч, покамест не отгремим сию оказию, как полагатся. Христом-Богом моли − не пуш-шу!»

Оказия эта прикончилась, когда после тьмы подносимых стаканчиков Красноперов медведем захрапел вмерт-вую на полу, а Петр Карлович насилу отыскал дверь в переднюю. Под пьяный гогот и свист заразгулявшихся гостей Кукушкин, с трудом перешагивая через бесчувственные тела, выбрался на улицу уже при помощи дворового. Когда ему взбрела в голову идея велеть ямщику катить на кладбище, Петр Карлович, режь его, вспомнить не мог.

Он утер лицо и пощурился слезившимися глазами на новое платье. Отправляясь на крестины, он влез в свой парадный мундир тончайшего сукна, хоть дитя пеленай. Теперь тот был уляпан жирнючей грязью. Из-за расстегнутого сюртука белым языком лезла перепачканная глиной сорочка. От нее невыносимо несло водкой и еще какой-то кислятиной. Подбородок Петра Карловича дрогнул. Ему было невыносимо страшно на кладбище, жалко новый мундир и себя, человека мелкотравчатого, незаметного, снискивающего пропитание смиренным врачеванием. Плечи его тихо затряслись, он почувствовал соль на губах и только тут понял, что плачет.

Кукушкин сглотнул полынный ком, стоявший в горле, и, захлебываясь молитвой, истово осенил себя трижды крестным знамением − на душе тот же неугомон. Тогда он нащупал дрожащими пальцами прутья ограды, на негнущихся ногах доковылял до калитки. Тыкнувшись к ней, фельдшер обмер: он вдруг почувствовал кожей, что не один. Средь молчаливых, насупленных могил присутствовал кто-то еще, невидимый, затаившийся.

Петр Карлович ощутил, как корни волос на его голове зашевелились. Пот градом покатился по бледному, измятому лицу. Он привалился к кресту, понимая, что теряет сознание. Подгнившее дерево зловеще заскрипело, крест под его тяжестью клюнул вперед.

Какое-то внутреннее, быть может, шестое чувство заставило сдержаться и не выдать себя вскриком. Рот лекаря по-рыбьи краткими рывками ловил воздух. Ноги без-вольно подломились в коленях. Кое-как придерживаясь за кованые прутья, Петр Карлович с Божьей молитвой опустился на могильный холм: в глазах потемнело.

Глухое постукивание по земле вернуло Кукушкина к реальности.

Сквозь щель полуоткрытых век он приметил крохотный блудячий лепесток пламени, скачками двигавшийся вдоль могил. Фельдшера заколотила передрожь. Внезапно в мерцавшем отблеске на миг обозначился силуэт движущегося человека. Огонек моргнул и замер, точно в раздумье.

Ни жив ни мертв, Кукушкин не сводил с него затравленного взгляда. Левую щеку била судорога, но рука продолжала сжимать прут ограды. К ужасу фельдшера огненный язычок качнулся и поплыл к нему. Петр Карлович плотнее вжался в пустоту между могилой и решеткой. По-хмелья, терзавшего его, как не бывало. Пламя неумолимо приближалось. Несчастный перестал дышать, и лишь серд-це вещало: «Край твой пришел, Кукушкин!»

Миг, другой, третий…

Черный плащ шершавым сырым краем шлепнул его по уху. Большие морские сапоги прочавкали у самого носа. От них повеяло смертью. Еще малость, и он перестал их слышать.

Вдали над бухтой скрещивались молнии. Воздух стоял тяжелый, беременный влагой. Скорилась гроза. Стремительно налетевший ветер понукал деревья, вырывая у них пыточные стоны.

Кукушкин щупал взглядом потемки, пробираясь к главному входу.

Сбившись с центральной аллеи, он заблудился и понятия не имел, где теперь находится. В одном месте черпнул своим низким башмаком, в другом обеими ногами влез в грязь. Но он не замечал сей малости и, точно блажен умом, квасил по слякоти вперед.

Сгибаясь под порывами промозглого ветрогона, Петр Карлович в сотый раз терзал себя мыслью: как было бы все благовидно, если б он не уступил увещеваниям Красноперова, не поехал на крестины и не назюзился до поросячьего визга.

− Господи, помилуй! Господи, помилуй! − шелестели его губы от сознания своей человеческой немощи.

Он уже изрядно шарахался, обходил ограды, напарываясь на сдвинутые, заброшенные надгробья, повалившиеся кресты, и все успокаивал себя: «Ничего, Петруша, в жизни такое кругом и рядом: ищешь ягоду, а находишь гриб. Вот так… Вот так. Не огорчайся, брат любезный. Обойдется все… право, обойдется».

Внезапно каленая молния разверзла небо надвое −фельдшер замер.

Высветилась бухта, прибрежные унылые дюны, притихшая в тревожном сне далекая крепостная стена. Но Петр Карлович углядел и свое зерно − решетчатые кладбищенские ворота, до которых было рукой подать.

Гром ухнул чуть погодя. Всесотрясающий грохот долго перекатывался по жести неба, дробил ее, пригибая Кукушкина к могилам.

Зачастили первые тяжелые капли дождя. Он поднял воротник, нахохлился и едва не уперся лбом в склеп, сложенный из кирпича.

Очередная молния острым зигзагом разорвала саван ночи. В трех саженях от себя Петр Карлович узрел… зловещую фигуру в черном плаще.

Призрак, наклонившись, скрылся в склепе. Все померк-ло в самом Кукушкине: ровно жила огнем свеча, да вот нахлобучили медный гасильник.

Из склепа, как из преисподней, донеслись приглушенные голоса.

Лекаря забила лихоманка. Ноги вдруг против воли двинулись к склепу, будто какая-то гиблая нечисть вселилась в него и заставила двигать члены. Почти в беспамятстве он прильнул щекой к кирпичу.

− Ты видел его, Ноздря? − послышался властный, с нажимом, голос. Ухо фельдшера резанул заметный акцент.

− Не слепой.

− Так какого черта? Бумаги где? Они как пить дать у него!

− Он был не один. Кончать других уговору не было. Тут не каторгой, петлей пахнет. Лучше ответствуй по совести, Гелль³⁸, он это али нет?! Сходство его с родителем не зрю.

Склеп замолчал, будто вымер, а потом шепнул с ледком:

− Будь покоен − он. На Библии клянусь! − и чуть позже в догонку глухо-глухо: − Рука-то не дрогнет? Брат ведь он тебе кровный…

− Хоть бы и кровный − не велика честь. По крови и зверь в родстве. По духу − токмо человек. У меня с этим сучьим семенем свой расчет!

− Ну-ну, не шуми,− ласково, как ребенку, ответил тот, кого называли Геллем.− Смотри, сынок, не сидеть бы на бобах… И тише, тише!

− Кого боишься? − с насмешкой огрызнулся Ноздря.

− Заткнись! И у могил есть уши. Знай, здесь задаю вопросы только я! − голос с акцентом зашипел: − А теперь запоминай: на это дело он снимется с якоря под иным именем… Это уж точно, как трубку набить.

− Ты клянешься? − бас дрогнул.

− Слово моряка. Я скорее дам руку отсечь, чем нарушу его, сынок.

− Черт с тобой, будь по твоему. Я верю тебе, Гелль.

− Вот и славно. Но смотри, Ноздря, не вздумай вилять, как маркитантская лодка. Клянусь Гробом Господним, я выпотрошу тебя, как тунца, и вздерну на твоих же кишках на рее.

От этих разговоров Петра Карловича будто обуглило. Он даже не сразу смог поправить воротник сюртука, за который ручьился студеный дождь. «Как пить дать,− смекнул он,− нелюди эти не росой омываются».

− Let it be³⁹,− смягчаясь, сказал Гелль. Кукушкин слышал, как он некоторое время сосредоточенно жевал табак, затем сплюнул и продолжил:

− Тебе передали деньги?

− Не в них дело.

− Конечно, нет. Будь покоен, сынок, ты упьешься его кровью. И все же, доллары я передал тебе… Можешь проверить.

− Уже проверил.

− В чем дело? − голос Гелля стал глуше.− Ты не доверяешь мне?

− Таким, как ты, и мать родная доверять не должна.

− Damn you! I’ll cheat you yet…⁴⁰ ха, ха, кому стоит доверять. Ладно, ближе к ветру! Меня не ищи. Бухту тебе укажут мои люди… До встречи.

Фельдшер вздрогнул, как пришпоренный мерин. Тусклый свет от чадящей лампадки лился на землю, и он с тоской понял, что ему суждено пересечь освещенный участок, прижимаясь ужом к стене. Время обходить склеп уже вышло. Но когда Петр Карлович очутился возле оконца, душа не вынесла-таки: глянул украдкой.

− Святый Боже! Святый Крепкий!..

Кукушкин подавился молитвой − склеп был пуст. С опасливой оглядкой он поднялся и − прочь, прочь, разъезжаясь башмаками по слякоти, откуда только силы прихлынули.

Ворота, слава Господу, оказались не запертыми, открылись махом, но с дьявольским скрежетом. У лекаря будто выросли крылья: не глядя под ноги, он несся к огням спасительной цитадели. Петр Карлович зарекся кому бы то ни было сорочить о случившемся. Он был убежден, что в участке урядник Щукин уж не преминет поднять его на смех. Но не это пугало Кукушкина… а глас пустоты.

Глава 6

Уже на третьи сутки после случая на Змеином Гнезде «Северный Орел» под небесным Андреевским флагом бросил якорь в Охотске.

В этот звонкий от весенней капели и чивливых воробьев день на городском кладбище тело казака Волокитина было предано земле.

Палыч наказ барина ущучил крепко: отыскал капитана Черкасова на постоялом дворе, где хоронили свои сундуки с саквояжами приезжие; вцепился в него клещами, пока своего не достиг. Встреча капитанов случилась сердечной, если не сказать родственной: от души были удивлены и обрадованы, что оба Андреи и оба Сергеевичи. С первого часу встали на короткую ногу и свято уверовали, что дружбу свою сберегут на всю жизнь.

* * *

Как ни «бегался торопом», по выражению денщика, Анд-рей Сергеевич, как ни воспарял в большую спешку, но на подготовку к плаванию до берегов американских дней ушло поболее, чем загадывалось. Дело с передачей судна оказалось заковыристым и долгим. Одной канцелярщины было довольно, чтобы довести до слез и крепкого мужика. Перво-наперво пришлось ознакомить командира порта г-на Миницкого⁴¹ с бумагами, обнаруженными Преображенским у Петра Волокитина.

Не розно с Андреем переживал заминку и капитан Черкасов. Дни ожидания тянулись гуськом, неразличимой чередою,− пропадало времечко за шаль. И слонялся Черкасов без дела по городским колдобинам да питейникам, терялся в догадках, возвращаясь на корабль, проклинал забытый Богом край света. Однако пуще всего он страшился дальнего тайного прицела, который мог держать на уме неизвестный ему доселе адмирал Миницкий.

«Какого черта за нос водит, старый сундук?!» − в голове Андрея Сергеевича бурлила обида: с чем в Петербург возвращаться? Как в глаза графу Румянцеву смотреть, не передав фрегат в надежные руки?..

Измаявшись таким образом и не дождавшись приглашения, он заслал, по совету Преображенского, письменный рапорт командиру порта. Неделя истекла, а от властей ни слуху, ни духу. «Похоже, жухнуть бумаге в долгом ящике»,− скрежетал Черкасов. Плюнув на этикет, он решил «бубенить в колокола»: откушал с утра чаю с капустным пирогом и, поскрипывая натертой кожей, отправился в командирский дом − трудить его высокопревосходительство.

Неожиданное появление в приемной самого адмирала порта в вицмундире вспугнуло разомлевшего вестового. Однако Черкасов прытче был: ловко вскочил с банкетки, ровно спущенная пружина, по всем правилам браво козырнул и замер в нетерпеливом ожидании.

Андрей Сергеевич в воображении своем рисовал Миницкого этаким плотно-тугим и грозно-заспанным, но нет, тот оказался подтянут для своих шестидесяти, приятен лицом и обхождением.

− Прошу не беспокоиться, голубчик, дай Бог памяти…

− Капитан Черкасов, ваше превосходительство! − ахнуло в приемной.

− Прекрасно, а величать как прикажете?

− Андрей Сергеевич, ваше… превосходительство,− немало обескураженный теплым обращением, уже не столь бойко ответствовал капитан.

− Меня − Михаил Иванович. Будем считать − по-дружились, так? Ну-с, справляйте курс в покойную гавань.− Командир порта пропустил Черкасова в открытую казаком дверь.

Они прошли в просторный, чисто выбеленный, по-домашнему уютный кабинет. Капитана поразила и где-то даже возмутила неуставная, периферийная вольность, что была допущена в убранстве кабинета: стены красили кабаньи, лосиные и медвежьи головы − трофеи собственной охоты, как пояснил хозяин. Слева от дверей пузатился радушием массивный буфет с поблескивающими серебром гусями-братинами и прочая, весьма далекая от службы, утварь.

Но еще круче Черкасова повергла в изумление беседа. Вместо незамедлительного принятия рапорта Миницкий сперва ужалил язык офицера коньяком, затем заочно по-знакомился с его родителями, тут же, на одном кругу, вспомнил и свои старые добрые деньки, когда он был лихим морским капитаном.

«Хм, сдается мне, не сильно тут потом обливаются в радении для Отечества,− ухмыльнулся про себя моряк.− И то верно: хиреет за делами глас Особенной канцелярии»⁴².

От зоркого ока его превосходительства не ускользнула холодная брезгливость ко всему штатскому, тронувшая строгий взор офицера. Это, однако, ничуть не задело самолюбия адмирала порта. Напротив, он просто заметил:

− Я понимаю вашу иронию, Андрей Сергеевич. Но знаете ли, голубчик… служить в такой дыре, в сумасшедшей дали от столицы… Скотская жизнь, капитан! А сие, смею вас уверить, недешево стоит. Скука и серость! И ежли б не охотничьи утехи, я бы, пожалуй, сдох от тоски. Простите старику неприкрытую грубость, mon cher. К тому же, я гол, как сокол. Увы, Создатель семьи не дал… А чертовски хочется тепла, уюта… Вот и получается, что дом мой −служба.− Михаил Иванович хлопнул ладонью по столу.−Ежели угодно, возможно и наоборот: служба − дом. А вы находите это предосудительным? Порочным?

Черкасов повел смущенно плечом:

− Прежде не искушен подобным был… Не привык…

− Изволите еще коньяку?

Предложение Миницкого будто в шлагбаум уперлось. Моряк отрицательно качнул головой.

− Как угодно, голубчик. Ну-с, теперь слушаю вас. Как понимаю, вы опять в трудах насчет передачи судна Преображенскому? Не промахнулся?

− Так точно, ваше превосходительство.

− Не сомневайтесь, эпистолу вашу я изучил. Вы были посланы в Охотск графом Румянцевым?

− Точно так, с заходом на японские острова для снабжения тамошней православной миссии порохом, свинцом и воском.

− И щедро?

− Всего по три тысячи фунтов, а воску вдвое более будет.

− Не густо. Ну, да что Бог послал,− командир порта прокашлялся в платок и вдруг резко заявил: − Я вот что скажу вам, сударь, без всяких экивоков. Мне самому тошно черепашить с этим делом. Но поймите и вы меня! Слов нет, форштевни бы уже срывали пену волн… Но, как на грех, произошло УБИЙСТВО! Разумеете, убийство! Капитана Осоргина нет, и казачьего разъезда − тоже. И трупы их, увы, не найдены.− Лицо адмирала омрачилось, стало суровым и непреклонным.

− Но имеется письмо убитого князя!

Они молча глянули друг на друга, словно грудь с грудью сошлись. Легла тишина.

− Вот оно,− Миницкий поддал пальцем, как штыком, лежащую на столе бумагу.− Ну-с, и дале что?

− Это я вас хочу спросить, что дале? Вы предаете его сомнению, ваше превосходительство?! Оно же… кровью писано!

− А вот сего − не надо! Тверезым будьте,− холодно одернул командир.− И ответьте на милость, кто вам сказал, голубчик, что это кровь Осоргина, а не свиньи?

− Это жестоко!

− Отнюдь. Мне не до шуток. Я, и только я ответствую здесь за порядок, и в случае чего… − Миницкий бегло перекрестился на образ Спаса Нерукотворного,− ответ мне держать, а не вам.− При этих словах он перстом много-значительно указал в потолок: − Признаюсь, я не жажду веровать в злоумный подлог… Но покуда труп князя не сыщен, мое право так помышлять. Вы раскусили здешний люд, господин Черкасов? М-м? О! То-то, что нет. Да, число тут немалое правых и лукавых… Но трижды более беглых каторжан и лиходеров. И кто знает?.. Нет-нет, сей орешек не так прост, как видится, сударь. Спустите мне на седины и чин, Андрей Сергеевич, и не дуйтесь, право, за откровенность. Но вы и господин Преображенский рассуждаете как неоглядчивые юнцы. И не перечьте! Ну-с, что в рот воды набрали? Чай, не по ноздре табачок? Лучше подсобите: как бы вы поступили на моем месте? − В углах рта командира сыграла колкая усмешка.

Черкасов призадумался, а затем выдал:

− Мы всяк на своем месте, ваше высокопревосходительство. И всяк пo своему разумению решать обязан. У меня имелся приказ, и, клянусь честью, я выполнил его. Прошу не гневаться на меня, но решительно советую вам сделать то же. Я не фискал, но я русский морской офицер, и посчитаю долгом своим уведомить его сиятельство о вашей нерешительности. Вы срываете государственное дело, ваше превосходительство. Честь имею. Позвольте откланяться.

− Браво, голубчик. Красно глаголишь, красно, да глупо. Мы с вами не на гатчинском смотру. Давайте, знаете ли, без сей пудры! Положа руку на сердце, вы разделяете мои опасения?

Андрей Сергеевич помедлил чуток.

− Да. Риск изрядный, но ведь и дело горит! Клюньте пером в склянку, подпишите разрешение.

Контр-адмирал опалил взором моряка, будто говоря: «Ну вот видишь, брат, на поверку-то оно как!»

− Я тайным делам не потатчик, ну, да Бог с вами, господа, куда от вашей молодецкой прыти денешься! Кому другому нипочем бы мирволить не взялся, а вам… Спеши друга порадовать, быть по сему − подпишу,− пробурчал Миницкий и тут же по-птичьи встрепенулся: − Еще коньяку?

− С превеликим удовольствием,− окрыленный капитан чиркнул по зеленому сукну рюмку под щедрую руку командира.

Глава 7

Однако сам Михаил Иванович поспешал медленно. Оставшись один, в пятый раз прошел маршем письмо Осоргина, куснул губу. Его томила «душевная». Он панически боялся неприятностей, которые могли завертеться пчелиным роем. Чертово убийство, свалившееся на его голову, пугало. Любой промах сулил навлечь гнев столицы, а это дело не шуточное, расплата − голова. Это Миницкий сие зарубил давно и прочно, оттого и ёжился.

«Убийство − какое оно? С политическим душком, иль просто судьба была Осоргину под разбойничий нож встать?» − морщил нос Михаил Иванович и клял, клял в сердцах урядника-шельму за недогляд, за отсутствие порядка на тракте. Хотя и брал умом: вины Щукина в сем −дырка от бублика. «Что за воинство − два десятка казаков? Так, тьфу,− баб потешить; дороженек к охотской фортеции, и то поболее сходится, где уж тут углядеть. А пополнить пограничную цитадель саблями − в Петербурге перо спит. Лень − вот казнь наша!»

Командир порта рассеянным взором еще раз пробежал по письму и повторил вслух врезавшиеся в память багряные строки: «…пакет… подписан собственной его величе-ства рукой и для Отечества нашего бесценен. Доставь его незамедлительно правителю форта Росс…» Он почувствовал, как шибанула в виски кровь, с губ тихо слетел пост-скриптум письма: «Заклинаю тебя… Будь осторожен. Смерть рядом. Бойся Ноздрю… Это он…»

− М-да,− Миницкий отложил письмо, подошел к окну туча-тучей.

Солнце ласкало землю сладким теплом. Хмурясь на лужи, на стоявшего вдалеке десятника, вершившего какие-то указания казакам, на незасыпанные колдобины у портовой конторы, адмирал ошущал через открытые створки окна причуды мартовского воздуха, пахнущего то талым снегом, то залежалым прелым деревом, и задумчиво молчал. Слух его ловил теплый благовест церковной звонницы, унылый хлюп под копытами лошадей водовоза, а кто-то беспокойный внутри неуклонно вещал: поступай, как должно!

Миницкий налился гневом, трякнул ногтями о подоконник. Так оно завсегда: в столице в ус не дуют, а ему хребет ломать.

Он потер шею и прикинул: «Что ж, дольше ждали, покуда погодим Щукина. Его мундирная сила нынче шерстит окружные леса, авось да и вынюхают что… Оно ведь как бывает: издаля веревочка, ан, вон и кончик. Вот тогда и призову Преображенского, потолкуем».

Михаил Иванович энергично сел за стол, вытянул из секретера гербовую бумагу. На его тщательно выбритых щеках обозначились тяжелые складки. Раз обжегшись на молоке, поневоле дуешь на воду. Страх перед словами Черкасова, что он может попасть в худые композиции за своевольный срыв миссии, подтолкнул-таки его обмакнуть перо в чернила. Но прежде, взвесив все pro et contra⁴³

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

37

Азям − разновидность татаро-башкирской одежды; стеганый, дол-гополый халат. (Прим. автора).

38

Гель (Hill Samuel) − в романе выписан как Гелль Коллинз − капитан американского судна «Оттер» («Otter»), в романе «Горгона»; стяжал темную славу отчаянного пирата; был знаком с не менее одиозной личностью Барбером Генри, тоже пиратом Cеверо-Западного побережья Америки, капитана английского брига «Артур», затем «Юникорн» (Unicorn»). В 1807 г., отправившись на компанейском корабле «Ситха» в Россию, Барбер утонул при крушении корабля у берегов Камчатки. (Прим. автора).

39

Let it be − пусть будет так (англ.).

40

Damn you! I’ll cheat you yet − Будь проклят! Я еще покажу тебе… (англ.).

41

Миницкий, Михаил Иванович (ум. 1829 г.) − контр-адмирал; в чине капитана корпуса флотских штурманов был командиром Охотского порта и Охотской области (1808−1814 гг.).

42

Особенная канцелярия − эквивалент Тайной канцелярии, которой управляли генерал-аншеф Ушаков, позже Шувалов. В 1826 г. собственной рукой его величества Особенная канцелярия была преобразована в печально знаменитое Третье отделение.

43

Рro et contra − за и против (лат.).