Глазами маски

Александра Сергеевна Васильева

Александра Васильева пишет в жанре «эзотерического фэнтези», что заметно выделяет ее книги из общего ряда мистической литературы. События, описанные в романе «Глазами маски», не имеют точного времени и четкой географической локации. Перед нами – сцена театра, в составе звездной труппы – молодые талантливые актеры. Именно им предстоит стать ключевыми фигурами в таинственной игре, на кону которой – мир первоначала. Кто из них выдержит назначенные ею испытания? Загадка разрешится лишь в конце.

Сезон 2

Глава 1. День первый. Красное вино

Море плавится от собственной нежности под строгим взором рассветного часа.

Воздух задумчив, будто философ перед решением сложной задачи человечества. Ранние лучи грейпфрутового солнца едва согревают влажный песок, на котором отчетливо видна вереница чьих-то одиноких следов. Но куда же они ведут? Пройдемте по звеньям их стройной цепочки. Через какое-то время мы заметим удаляющийся силуэт в легкой пене белой одежды, что шевелится от морского дыхания, играя причудливыми полутенями. Свобода движений, изысканность линий, молодое лицо, добрый взгляд перламутровых глаз. Кто это?

Прибрежные зонтики с вечно перегретыми цветными головами, пластиковые лежаки, созданные выносить любой вес горизонтально отдыхающих, пестрые камешки в переливах прозрачной воды, которые выглядят как настоящие драгоценные породы — все это принадлежащее пляжу пестрое общество молчит, ожидая нового дня.

День во владениях отеля начался довольно обыкновенно: с завтрака. Разноголосые постояльцы еще стекались в ресторан, но их поток заметно редел. Ежедневная церемония во имя существования была в самом разгаре, когда в просторную залу, переполненную шумными лицами и аппетитными ароматами, вошли двое.

— Смотри-ка, еще семи нет, а все уже на местах, — громко произнес невысокий юноша, волосы которого отливали золотом. Он шел, не торопясь, оценивающе смотря перед собой. Одетый модно, богато и с большим вкусом, он словно перепутал по рассеянности обыкновенный завтрак в отеле и шикарную вечеринку звездной молодежи. — Странно. — В его ярко-синих глазах показалось удивление.

— Семи? — контрастно, шепотом переспросил его спутник. На голову выше приятеля, худой, кареглазый, с усталой улыбкой на бледном лице, он походил на его тень, причудливо удлиненную.

— Вон там — свободные места, — опять нарочито громко выкрикнул золотоволосый. — Вон там, в центре. Составим компанию старичку?

— Пожалуй, — согласился кареглазый. — Сперва только возьмем завтрак. — По всей видимости, его совершенно не смущали вызывающе громкие выпады приятеля.

Они взяли по подносу с завтраком и направились к столику, за которым сидел пожилой человек, аристократически помешивая ложечкой чай. Казалось, он не обращал на происходящее вокруг ровно никакого внимания. Этот круговой звук чайной ложечки о края чашки заполнил на мгновение все пространство столового зала, совершенно вытеснив из него другие звуки. Он повис в воздухе, заглянул в окна, пробежался по крахмальным скатертям, приборам, даже — по лицам посетителей — и исчез, растворился. Разноголосый шум вновь ворвался на свою территорию, раскрасив картину прежним звучанием.

Долго кружа между столиками, приятели наконец сели, составив компанию почтенному джентльмену с длинными седыми волосами, затянутыми в пучок.

— У-у-ф… — протянул золотоволосый юноша и бесцеремонно уставился на соседа по столику.

— Доброе утро, — поздоровался его приятель и тихо, как и следует тени, сел напротив.

Сосед по столику согласно кивнул. Не отрываясь от утреннего чая, он обвел молодых людей долгим внимательным взглядом и улыбнулся.

— Слишком шумно для раннего утра. — Золотоволосый огляделся. — Ты не находишь?

— У тебя часы стоят со вчерашнего дня. Неужели ты думаешь, Мони, что сейчас семь?

— О-о… Переведу, — отрезал тот, брезгливо рассматривая разнообразные составляющие завтрака.

— Знаешь… — Его приятель замялся, — этот курорт… — Он пододвинул к себе поднос и принялся есть.

— Ну же, Прокл, скажи.

— Слишком уж…

— Слишком уж как? Примитивно? — подсказал золотоволосый Мони. — И что же тебя не устраивает? Сам говорил: «Не хочу роскоши, никакого эксклюзива, давай ближе к народу». — Он с талантом комедианта передразнил просьбу друга.

— Да ты не обижайся, не нравится мне все это…

— Не удивительно: местечко-то — не из звездных, так себе… — перебил Мони. Он сделал несколько глотков из бокала и скривился. — Вот-вот… — Откуда вино?

— Бар работает круглосуточно, Прокл. — Невозмутимо ответил Мони. — Вот за что тебя люблю, правдой друга не обделишь, но ведь смысла не откроешь, а зачем мне вся эта правда без смысла? Скажи, что тебя беспокоит на самом деле?

Его собеседник задумался:

— Тебе когда-нибудь доводилось быть в черном тоннеле и видеть свет?

— Вот оно как… Меланхолик несчастный, я еще жив и умирать не собираюсь!

— Да ты не понял, я говорю не о смерти. Представь, что этот свет — это все, что у тебя сейчас есть, и…

— Слушай, у меня есть счета в крупнейших банках мира, несколько вилл на островах, квартиры в престижных районах, но света в конце тоннелей не припомню… — Мони набрал в грудь воздуха и продолжил:

— Меня ожидает с десяток выгодных партий, одна другой прелестней, а я провожу время с тобой на курортишке чуть выше среднего, выслушивая бредни о каком-то фонаре в подворотне. Очнись, Прокл!

Прокл смотрел перед собой невидящими глазами:

–…А вокруг грязь и разбитые бокалы некогда дорогого красного вина, эдакое месиво…

— Ого! Пойти павлина общипать тебе для перьев? Умные мысли надо записывать! Да, с такими симптомами ты вряд ли когда-нибудь на нее глаза-то поднимешь… — Ты о чем?

— Или о ком? Не умеешь ты врать. И курорт тебе нравится, и от моря ты в восторге: вот скажи, бывал ли ты хотя бы раз до этого на море? Да без меня ты на свою стипендию дальше остановки своего дома никуда бы не уехал. Но не в этом суть, все дело в том, что ты упал в любовь, мой друг. Однако в силу своего книжного воспитания, которое уже переросло в психическое отклонение, ты, страшно боясь этого чувства, при падении свернул себе шею.

— О чем это ты, опомнись! — Молодой человек даже привстал от возмущения.

— Ну вот, началось. Сядь, Прокл, а то подумают.

— Что началось? — не унимался тот.

— Превращение тебя в нормального человека, поздравляю. Интересно, если гусеницы к концу лета превращаются в бабочек, то в кого превращаются книжные черви к концу летних курортов? Что с тобой будет? — Мони покачал головой.

Прокл сел на место:

— Ты очень проницателен, Мони… — начал было он, смягчившись, но, вдруг оборвав мирное вступление, строго произнес: — зачем тебе все это?

— Брось, Прокл, мы здесь еще два дня, можно было бы что-нибудь склеить, это же отдых, в конце концов! Скоро любимые стены института опять накинут на тебя цепи серьезной учебы…

— Склеить? А зачем? Да и как потом?..

— Ну… Не навсегда же…

— А что, если я хочу навсегда! — молодой человек выговорил это с такой горячностью, с такой душевной страстью, что сидящий с ними за одним столом осанистый старик как-то странно улыбнулся на его слова. Однако, увлеченные предметом обсуждения, приятели ничего не замечали. Они еще долго продолжали разговор, походивший скорее на спор, нежели на мирную беседу.

— Устарел ты со своими принципами, друг мой. Мечтаешь все… — вздохнул Мони.

— Пусть так, — согласился Прокл.

— Но так — плохо, так никто не живет.

— Ты живешь.

— Я? Нет!

— Ты лишь притворяешься, что нет. По сути, ты тоже…

— Ложь! — В ярко-синих глазах Мони прыгало раздражение. — Это я-то устарел?

— Ладно, лгу, — Прокл пожал плечами, — когда решишься признать это, я буду рядом.

Чья-то нежная рука легким движением, будто она и вовсе никому не принадлежала, являясь самостоятельной формой жизни, мелькнула над салфетницей, как коршун в небе, и, захватив с собой бумажную жертву, исчезла, подобно виденью в бреду.

Мони передернуло, он потер глаза и произнес дрогнувшим голосом:

— Что-то в глазах рябит… А ведь это все ты, со своим светом в конце тоннеля… — Пошли на пляж? — примирительно предложил Прокл.

— Пошли.

Внезапный поток воздуха, незаметно проникший под скатерть, в сочетании с резким движением одновременно встающих людей, заставил стеклянный бокал задрожать. Секунду спустя, после неуклюжего вращения, он все же упал на пол, пролив остатки красного вина.

— Вот ведь… На полу лишь маленькая капля… Все остальное на мне. Официант, сюда, здесь нужно убрать!

— Тише, Мони, какой официант? Оглянись, все давно уже ушли, одни мы стоим здесь, как пред содеянным только что преступлением.

Мони огляделся: ни соседа за столиком, ни вообще кого бы то ни было.

— Видишь? — Проклу показалось, что время, еще недавно бурлившее в лице разномастной публики, теперь замерло. — Пошли отсюда поскорее.

— Дай возьму хотя бы салфеток, что ли, попробую оттереть пятна, — произнес Мони, обиженно глядя на себя.

Вымощенная дорога лениво тянулась впереди, то и дело сворачивая к ароматным кафешкам с веселящими напитками и шумными посетителями, и обрывалась лишь у самого пляжа.

— Знаешь, Мони… — Прокл рассеянно смотрел перед собой.

— А-а-а…

— Что я подумал…

— У-у-у… — Мони, по всей видимости, занимало в этот момент нечто поважнее соображений друга.

— Этот разбившийся бокал подобен человеческой жизни. Она вся в осколках, нет ничего цельного, и весь ее смысл только и заключается в том, чтобы из острых мельчайших частиц собрать искусный витраж. А вино, Мони, это не вино, а кровь от порезов.

— У меня вид неопрятный! Надо было все-таки зайти в номер, переодеться. Так что ты там говорил? Вот мы и пришли. — Мони с любопытством огляделся. — Ой, там твой… твой предмет воздыхания. Пойдем?

— Ты же мне поможешь познакомиться? Ведь так?

— Как же, жди. Чтобы первый раз в жизни тебе понравилась девушка и вдруг запала на твоего друга! Ты меня видел? — Мони гордо посмотрел на Прокла.

— Да, — неуверенно произнес тот.

— И что ты думаешь?

— Половина человечества по тебе запросто сойдет с ума.

— Так, — одобрительно кивнул Мони. — Завидуешь?

— Нет. — Прокл вздохнул.

— Ты на нее неправильно смотришь. Бери пример с меня. — Мони запрокинул голову. Его будто и впрямь переплетенные золотом волосы рассыпались по спине. Ярко-синие глаза, тщетно старающиеся напустить на себя важность, попытались заглянуть куда-то за пределы безупречно ясного неба, куда-то за границы человеческой фантазии.

— Какая манерность, друг мой. Я и не подозревал в тебе артиста, — искренне удивился Прокл.

— Работа в театре неприбыльна, — отрезал Мони. — Вот красота! — Он вдруг что-то увидел. — Прокл, иди за мной. — Мони полетел куда-то вглубь полосатых тентов, мелькая между посетителями прибрежного кафе.

Прокл медленно пошел за ним.

— Мони, — с упреком произнес он, обнаружив друга, расположившегося за одним из столиков. — Зачем мы здесь? — Прокл сел напротив.

— Меня мучает жажда. — многозначительно пояснил Мони. — За моей спиной, правее, — опытно скоординировал он.

Мони неотрывно косился на миловидную блондинку в отчаянно откровенном купальнике. Широкие поля ее шляпки кидали густую тень на молодое тело, будто стыдясь за тщательно обдуманную наготу коварной владелицы.

Прокл посмотрел и с улыбкой отвернулся.

— Чем не чудо? — недоверчиво спросил Мони. — Какая спокойная серьезность. Кажется, в твоем вкусе?

— Очередное заблуждение, Мони.

— Что? — раздраженно поинтересовался тот.

— Спокойная серьезность, говоришь? Внимательней приглядись. И это ты называешь красотой? Забавно. Пересядь, а то глаза испортишь.

— Не понял. О-о… Должно быть, это твое художественное мышление, — с иронией догадался Мони, — но ей-богу, чего тут забавного? Открой мои пока не испорченные глаза.

— Смотри, — добродушно начал Прокл, — она застыла в позе невинной девы, хоть картину пиши, сети расставлены, Мони. Слегка опершись на локоть, она делает вид, что увлечена чтением книги: смятение в глазах, наворачивающиеся слезы прекрасно гармонируют с мягким загаром. А дрожащие на ветру ресницы? Но одна маленькая оплошность допущена в этой громоздкой лепнине красоты, ты не находишь?

— Нет.

— Маленькая крошка шоколада, прилипшая к тщательно накрашенным губам, выдает всю фальшь. Ведь искусство, как не старайся, подделать нельзя.

Мони перевел упоенно скошенные глаза с блондинки на друга и стал нехотя прислушиваться к его словам. А тот, казалось, в потоке едва оформившегося в речь сознания уже был сильно увлечен: Прокл выстраивал теоремы и тут же доказывал их с помощью формул простого человеческого счастья, в которых для него не было ни одной неизвестной. Мони забыл о девушке, о ее обнаженной красоте, он смотрел на своего друга и думал: «…Как хорошо, что кому-то дан талант раскрывать людям глаза».

–…И вот тогда мы видим, что ресницы накладные, и дрожат они вовсе не от ветра, а под тяжестью переложенной туши. Сколько усилий надо, чтоб их удержать, я ей искренне сочувствую! А нежный цвет волос лишь видимость, они покрашены. И что? Куда делся твой недоступный айсберг? Растаял, обнажив уродливость души. — Прокл пожал плечами. В его карих глазах была грусть.

— Да ну тебя. Как всегда. — Мони махнул рукой.

— Схожу за соком, — на той же меланхолической волне произнес Прокл и, не дождавшись ответа, растворился в толпе.

— Постой, Прокл! — заторможено сообразил Мони.

Недоступный айсберг, словно почуяв неладное, попытался исправить положение. И растянув аппетитную улыбку, медленно начал таять, позволив себе шевелиться — шоколадная крошка облегченно упала с губ, но поздно: внимание Мони было сосредоточено уже на другом. Он недовольно оценивал винные пятна, которые продолжали наносить урон его изысканной внешности. Досадуя на обстоятельства, Мони вытащил из кармана несколько салфеток и стал перебирать их в пальцах, как вдруг заметил: на одной из них было что-то написано. Он поднес салфетку к глазам:

«Пляж. Семь вечера сегодняшнего дня»

Витиеватый почерк тонул в собственной загадке, разгадать которую мог только его обладатель. По телу Мони пронеслись табуны нервного озноба. Упершись взглядом в ясное небо, по которому были небрежно развешены, как белье на сушильной веревке, клочки облаков, Мони выдохнул и во второй раз прочитал загадочное послание.

— О! — воскликнул он. — Мне назначили свидание? Кто она, эта прекрасная незнакомка?

Кафе заполнила веселая компания туристов, немедленно принявшихся что-то бурно обсуждать. Прокл подошел незаметно. Подобно наивному ребенку, заглядывающему в калейдоскоп, он с непритворным любопытством заглянул в бегающие глаза Мони:

— Отсутствуешь?

— С кем мы сегодня сидели за завтраком? — монотонно поинтересовался Мони.

— С кем-то, не помню. Там вообще было много людей… Держи, — ответил Прокл, поставив холодный напиток перед Мони.

— А точнее?

— Что? Не слышу, тут так оживленно… — Прокл повел рукой вокруг.

— Вижу. — Мони вздохнул. — Тут так каждый день. Сегодня похоже на вчера, а вчера — на завтра. Словно бы кто-то каждую ночь снимает копию с оригинала… — Что? — Не понял Прокл. — Не слышу.

Мони опять вздохнул, на этот раз глубокомысленнее.

— Может это просто жажда? — Он сделал пару больших глотков. — Точно. Значит, ты не помнишь…

— Не помню о чем? — наконец расслышав друга, осведомился Прокл.

— Так… — Мони пожал плечами. — Сегодня я пойду с тобой встречать твой прекрасный закат.

— Зачем это?… — недоуменно спросил Прокл. — Ты заболел?

— Ну почему сразу… — Мони не находил, что ответить и лишь улыбнулся, полный каких-то таинственных мыслей.

Весь остальной день он пребывал в таком загадочно-задумчивом состоянии, что Прокл решил идти встречать закат один. Однако, когда он собрался уходить, бросив официальное «доброго вечера», Мони с не свойственным ему отчаяньем в голосе завопил:

— Ты куда? А я как же?

— Я думал… — смутился Прокл.

— Мало ли, что ты думал! я что тебе сказал? — кричал Мони.

— Не вижу причин так нервничать… — Прокл развел руками.

— Ну так ты попросту ослеп! Впрочем, это не твоя вина. Пошли, прозреешь по дороге. — Мони пронесся мимо удивленного Прокла и рванул входную дверь на себя с такой безумной силой, что та чуть не слетела с петель. Прокл вовремя отшатнулся.

— Что-то не пойму… Ты спятил? По какому телефону у нас неотложная психиатрическая помощь?

Вопрос улетел в пустоту. Не сказав ни слова, Мони уже спускался вниз по лестнице.

Всю дорогу до пляжа друзья шли молча, думая каждый о своем. Наконец Мони проговорил:

— Где же твоя закатная красота?

Прокл поднял голову:

— Туман, видимо…

На изможденном вечностью вечернем небе, будто захлебнувшись в серо-голубом воске, едва заметно тлел равнодушный закат.

— Наверное, он испугался другой красоты? — смущенно предположил Прокл.

Мони осторожно посмотрел на друга.

— Не думал я, что закат встречать должно в столь красочном образе соблазнителя. — Пояснил тот.

— А-а, может, я просто забыл переодеться?

— После обычного ужина? Может, Мони, — шутливый тон Прокла не разрядил напряжения. Мони озирался по сторонам, как молодой монарх, только получивший в наследство престол и власть. Он еще не знает, что может ожидать его в дальнейшем, но врожденная сила самоуважения уже управляет им, подсказывая верные решения. Прокл невольно вздрогнул: впервые ему доводилось видеть лицо своего друга таким загадочным.

— Ты кого-то ждешь, Мони? — тихо спросил он.

— Вот ты говоришь о красоте… — произнес Мони совсем некстати, — …о, если бы ты знал, мой добрый друг, как бы я хотел лишиться этой красоты, на которую смотрят здесь лишь с позиций охотника. Ненавижу!

Они разошлись на мгновение, обходя раскидистое дерево, величественно расположившееся прямо посередине дороги. Мони проворчал что-то невнятное, затем опять поймал волну доступной речи:

— Заманят в чащу, наведут на капкан, а потом, потом… — Последние слова его звучали тихо.

— Что, жертвой себя считаешь?

— Конечно, не будет жертв, не станет и охотников. Красота перестанет пользоваться спросом и померкнет. Ее не удастся продать жадной до молодости страсти, и рынок жизни не получит прибыль от еще одной угасшей чистой души. Красота уже подразумевает в себе продажность.

— Нет! Красота бесценна! — Словно защищаясь, резким жестом Прокл отстранил от себя голос Мони.

— Брось, чем вещь бесценнее, тем выше у нее цена! А если красота перестанет продаваться? — не слушая возражений, продолжал Мони взволнованно. — …Ее перестанут покупать, она окажется ненужной, ей найдут дешевую замену, и красота умрет, а вместе с ней умрет и…

— Ну, давай теперь будем рассуждать о продажности любви. — Прокл смотрел на Мони удивленными глазами, пытаясь угадать причину его столь странного возбуждения. — Хотя, ты, наверное, прав, — прошептал он. — Да, ты прав… — Прокла опять посетило чувство остановки времени, что он впервые ощутил сегодня за завтраком. — Кругом обман. — Он подошел к дремавшему морю, и ударил ногой по воде. — Я думал, это зеркало вечной природы, но я ошибся, оно разбилось, как обыкновенное земное притворство…

— Прокл? — позвал Мони, но тот не откликнулся. Он шел медленными шагами по берегу. Глаза его были закрыты. Темные волосы скрывали природно-мертвенную бледность кожи, словно боясь выдать ложные признаки смерти.

Мони быстро поравнялся с ним. Беззакатная темнота окутала их плотнее.

— С юных лет меня мучила эта болезнь, эта страсть к природной красоте, — тихо начал Прокл. — Эти ежедневные картины рассвета, заката, я не могу без них. Солнце, Луна, море — мои божества. Вся эта невероятная красота не вмещается в простую человеческую душу и из-за того только причиняет боль… — Прокл говорил сбивчиво. — Ею нельзя воспользоваться, нельзя забрать себе, украсть, спрятать и хранить, подобно сокровищу. Я до сих пор, как зачарованный, смотрю на нее, но не получаю ни одной искры счастья. Может, того и нет вовсе, а есть одна только боль. И я болен буду, если не подниму глаза на небо за день хотя бы раз… — Чего ты шепчешь? — Перебил Мони. — Я все равно слышу. — Он хмуро улыбнулся.

— Ты сейчас говорил о людской красоте, — продолжал Прокл, не отвечая, — однако эту красоту я не считаю за ценность, потому что она безумно опошлена ее носителями — людьми. Я давно для себя решил, что в нашем мире возможно доверять лишь природному естеству.

— Природа и человек неотделимы друг от друга… — начал было Мони.

— Разумеется, — согласился Прокл. Он стал говорить громче, выговаривая слова с несвойственной ему резкостью.

— Но так как же ты после этого можешь противопоставлять природную красоту человеческой? Хочешь обезопасить себя от зла, отделившись от людей? Это вряд ли… Как ты понимаешь природное естество? Это же абстракция. Красота, природная или человеческая, — одно. Ведь, согласись, и та и другая в наше время продается. Можно заплатить и получить женщину, можно заплатить и получить кусок земли с душистым садом или лесом. Вырубить лес и уничтожить сад, обесчестить женщину, украв у мира еще одну частицу праведного стыда, чистоты, — это одно и то же, Прокл.

— Как ты невнимателен, друг мой, — голос Прокла опять влился в привычное русло тихой речи. — Я недаром прежде говорил о пошлости именно человеческой. Красота ведь несознательна. Лишь человек, слышишь, мог настолько унизить себя, что произнес во всеуслышание цену себе. И я говорю сейчас не только о падших женщинах, но и о браках по расчету, и…

— Ясно, — нервно перебил Мони. На счету его молодой жизни каким-то образом уже были два совершенно нелепых, неудачных брака. Правда, с чистосердечными предложениями рук, колец, вилл и даже одной из фешенебельных квартир, а затем с таким же чистосердечным раскаянием и отводом этих самых рук от предложенного ранее добра. Мони не любил касаться своих браков, да и, наверное, браков вообще.

— Я не хотел тебя расстраивать, просто тема эта… — голос Прокла дрогнул.

— Просто тема эта зашла туда, куда ей заходить не следовало.

— Брось, Мони, не паникуй, встретишь принцессу богаче тебя вдвое и будешь счастлив. — Прокл постарался улыбнуться.

— Ага. А через день, лежа на диване, обтянутом тигровой шкурой, свадебном подарке новоиспеченных щедрых родственников… — Мони погладил руками воздух, словно дорогую обивку дивана и усмехнулся, — …почувствуешь в себе симптомы действия сильнейшего яда, и только тогда поймешь, что она хотела лишь утроить свое богатство, воспользовавшись вдовством по причине прилежно умершего мужа. Поверь, все это прекрасно мне известно. — Мони отмахнулся, будто бы прогоняя назойливое насекомое.

— Прости, прости, — миротворчески затараторил Прокл.

— Итак, — продолжал Мони, не принимая извинений, — мы говорили о природной красоте, и я умру на этом месте, если ты не дашь сейчас волю своей красноречивой исповеди и не отпустишь мне очередную порцию мудрости.

Прокл вздохнул:

— Безмолвие природной красоты увлекло меня. Я начал фантазировать, очеловечивать природу: в весеннем небе, в нагромождениях облаков мне виделись ее зашифрованные послания, в листве деревьев я различал ее голос, говорил с ней в грозу. И знаешь, мне казалось…

— Что?

— Казалось, что она отвечает мне.

— Ну ты и псих. Всему есть предел! — Когда у Мони не хватало терпения, он начинал рычать.

— Не перебивай. Тогда с помощью воображения я еще мог бороться с мучительной своей болезнью. Тогда еще мог…

— А сейчас? — Мони с интересом следил за другом.

— Однажды мне приснился сон: я умер, я лежал в гробу, вокруг меня никто не плакал. Над головой светило солнце, да так сильно, что мне даже стало страшно, небо было очень ясно, чуть заметно по нему ползли белые медведи с окровавленными пастями.

— Что?

— Да-да. Хищные облака. В чертах любимого неба я вдруг увидел безобразную гримасу. Небо хохотало надо мной, дразня своей вечностью. Откуда-то доносились голоса птиц, складывающихся в один мотив мрачной похоронной баллады. Голоса моих птиц. Казалось, все живое безумно радовалось моей смерти. Я закричал… и очнулся уже на этом свете.

— Опять заснул за учебой, за одной из своих умных книг? — Мони пытался перешутить серьезную откровенность друга. — Говорил я тебе, надо больше отдыхать.

— С тех пор я в это не верю. Да, я по-прежнему болен, но теперь от болезни своей я жду только излечения, только. А где мое счастье…

— Где? — прорычал Мони. — Я скажу тебе, где. Таится в тени от сумасшедших бредней, вот где оно! Твоя безумная фантазия, будь она… тебя же и завела в тупик. С таким диагнозом тебе не на курорты, тебе…

— А сказки, Мони? Неужели жизнь не может быть сказкой?

— Извечный вопрос. Надеюсь, ты не воображаешь себя первым из тех, кто его задал?

— Какая разница, кто первый… — Прокл рассеянно смотрел перед собой. — На этот вопрос нужен ответ.

— Что ж, изволь, — проговорил Мони с видом мудреца. — Сказка, по-твоему, не притворство? Сказка — это пародия на жизнь, а те, кто живут ими, еще более артисты, чем мы с тобой. Они выдумывают свои пьесы, пишут по ним сценарии, и начинают играть, искренне веря, что живут.

Конец ознакомительного фрагмента.