Самая страшная книга 2022

Александр Матюхин, 2021

Старые сказки о страшном… О голоде, который сводит с ума. О рутине, которая убивает. О древних идолах, таящихся в лесном сумраке. О печати невообразимого ужаса, что направляет избранных прямиком в адское пекло. И даже обычная вода несет человечеству погибель на страницах девятой ежегодной антологии «Самая страшная книга». Ужас выходит на новый уровень, «Самая страшная книга 2022» ставит рекорды. Это – самая большая антология из всех, вышедших в серии! И она по-прежнему уникальна и не имеет аналогов в мире. Рассказы для этой книги отбирали сами читатели. Истории, вошедшие в нее, опередили сотни других претендентов. Новые сказки о страшном… Уже здесь. Перед вами. Наслаждайтесь!

Дмитрий Карманов

Зубы Ватерлоо

Руки мелко дрожали. То ли от сырого ночного холода, то ли от нового привкуса страха, еще не испытанного на этой войне и отдающего тухлой отрыжкой в пересохшей гортани. А может, от отвращения к тому, что сейчас предстояло сделать. Герберт еще раз вытер руки о штаны. Выдохнул. И принялся переворачивать труп.

Зеленый мундир пруссака был пробит картечью сразу в трех местах. Пробит навылет, так что из дыр торчали тряпки и куски мяса. От мертвеца пахло мокрой псиной, засохшей кровью, но больше всего — дерьмом. Именно этот густой запах — запах человеческого дерьма — стоял над полем боя. Герберт почувствовал его сразу же, спустившись с холма. Так, именно так, всегда воняла война.

Провозившись с тяжелым трупом, чертыхаясь и злясь на себя, Герберт наконец перевернул его на спину. Весь перед пруссака, от сапог до шевелюры, был покрыт слоем плотной, жирной грязи, и даже лицо его в свете луны казалось черным, как у негров с американских плантаций. Превозмогая отвращение, Герберт натянул рукав куртки на ладонь и вытер лицо мертвеца. Рванул тугой стоячий воротник, освобождая подбородок.

Теперь рот. Челюсти плотно сжаты. Пришлось тянуть обеими руками, но тщетно — пруссак умер со стиснутыми зубами. Герберт выругался и достал нож. Надежный именной нож, с которым он прошел всю войну.

Уже кромсая окоченевшие губы, он понял, что старается зря. Изо рта мертвеца несло такой тухлятиной, что его самого чуть не вывернуло наизнанку. Уже ни на что не надеясь, он дорезал нижнюю губу и отбросил ее прочь. Перед ним лежал обезображенный кадавр, скалясь на луну кривыми рядами гнилых зубов.

Герберту остро, почти невыносимо, захотелось закричать в полный голос, сунуть в горло грязные окровавленные пальцы и выблевать все — эту ночь, этот вечный страх, тычки капрала, прокисшую кормежку, вшивые одеяла, мозоли от лямок 60-фунтового ранца, недели маршей, грохот канонады, а особенно весь минувший день — от начала и до конца — день, который навсегда врежется в память плотным смрадом человеческого дерьма.

Но он лишь стиснул челюсти — как тот безымянный пруссак, что сейчас лежал перед ним, — выдохнул, поднял голову и огляделся, ища глазами Эдварда. Почти полная луна давала достаточно света, и Герберт вдруг понял, что они тут не одни. По всему полю, то там, то тут, кто-то шевелился и двигался. Где-то даже мерцали фонари. Люди ходили между мертвецами, присаживались, шарили, искали и что-то закидывали в мешки и наплечные сумки. Отсюда, со склона холма, казалось, что поле битвы кишит трупными червями.

Эдвард был недалеко, в полусотне ярдов. Он споро потрошил какого-то синемундирника, и, судя по всему, дела у него шли неплохо. Он не терял времени. Июньские ночи коротки.

Герберт поднялся, обошел труп лошади с развороченным брюхом и наклонился над следующим мертвецом. Наученный горьким опытом, он сразу отогнул губы несчастного и внимательно рассмотрел зубы. Пара-тройка гнилых, но остальные на вид были в приличном состоянии. Можно браться за плоскогубцы.

Эдварду было проще. Непонятно у кого и за какие деньги он раздобыл целый набор зубоврачебных щипцов — разных размеров для передних зубов, клыков и коренных. Выдирать ими было легко, если попрактиковаться, разумеется. Герберт же долго бродил по палаточному лагерю отребья, сопровождавшего армию, но разжился лишь небольшими плоскогубцами, за которые пришлось оставить грабительский залог в шесть шиллингов, почти истощивший его запасы наличности.

— Герби, братишка, тебе нужна практика, — заявил Эдвард, увидев плоскогубцы. — Поймай Жужу и вырви у нее клыки.

Жужа была блохастой псиной, увязавшейся за батальоном еще со дня высадки на континенте. Она, виляя хвостом, ходила от палатки к палатке, жрала как не в себя, но была неизменно худой, как скелет в анатомическом музее.

Не то чтобы Герберт любил Жужу, но мысль экспериментировать над живой собакой была ему противна. Поворчав, Эдвард раздобыл пару дохлых упитанных крыс, каждая размером с кошку.

— Вот тебе, на опыты.

Рвать крысиные зубки плоскогубцами оказалось неожиданно легко. Главное было подцепить их неповоротливым инструментом, а дальше — пара движений — и зуб выскальзывал сам. Сейчас же, вытягивая человеческий резец, Герберт понял, что эксперимент с крысами был столь же бесполезен, как игры в войнушку — на настоящей войне.

Первый зуб треснул и разломился. Герберт не стал сразу бросать его, а расшатал остатки и вытащил длинный бордовый корень, чтобы освободить доступ к соседним. Со следующим он осторожничал, долго возился, но в конце концов на его ладони оказался первый пригодный к продаже экземпляр. Герберт аккуратно положил его в холщовый мешочек и продолжил.

Труднее всего оказалось справиться с большими коренными зубами. Просто так они не вылазили, сколько бы сил он ни прилагал. Для доступа к ним пришлось резать щеки и долго-долго ковырять десны, стесывая комочки кровавой плоти и расчищая все до кости.

Это было противно, но Герберт предпочитал не думать об этом. Мертвым не больно.

Труп с изуродованным лицом вернулся в грязь. Холщовый мешочек с добычей остался все таким же невесомым, однако, если тряхнуть, там уже что-то побрякивало. Сколько он потратил на это? Час? Герберт посмотрел на свои ладони, черные от глины, пепла и крови. Хотелось сполоснуть их, но ни ручья, ни лужицы. Лишь мусор, осколки, обрывки, трупы, трупы, трупы и вездесущая грязь. Ливень накануне битвы сделал свое дело.

Он разогнулся, ища глазами товарища. Эдвард отошел еще на сотню ярдов и трудился над очередным французом. Даже издалека было видно, как споро шли у него дела — еще бы, с нормальными-то инструментами. Наверняка и зубов он добыл уже гораздо больше. Впрочем, Герберт не завидовал ему — в конце концов, если бы не Эдвард, сидел бы он сейчас вместе со всеми у костра, кутаясь во вшивое одеяло и слушая пьяную похвальбу тех, кому посчастливилось выжить. А здесь, на ночном поле, у него есть шанс. И упустить его нельзя.

— Две гинеи, Герби! — Эдвард бережно развернул клочок бумаги, оказавшийся объявлением, вырезанным из газеты. — Читай сам! Вот тут. Пол Крисби, дантист, Лондон, Харли-стрит, бла-бла-бла… Вот здесь! Предлагает по две гинеи за каждый здоровый человеческий зуб! Две гинеи, Герби! За каждый! А сколько у нас этих зубов? Пара дюжин, верно? И у них тоже, — он указал на юг, в сторону французов.

Сумма получалась гигантской. Герберт трижды перечитал объявление, ища подвоха, но черные буквы были сухи и конкретны. И пусть не по две гинеи, пусть по фунту, по десять шиллингов, да черт с ним, он и по пять бы с радостью отдал — все равно это было много. Очень много. Вся его служба в армии, все семь лет боли, страха, дерьма и смерти — все это стоило лишь двадцать три фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Он запомнил сумму до пенни, и так же, до последнего пенни, выдал ее Амелии и крошке Элис, когда уходил из дома на армейский пункт сбора.

И сейчас, всего за одну лунную ночь, он мог заработать больше, чем за все семь лет войны. Герберт тряхнул головой, отгоняя мысли, и склонился к следующему трупу. Июньские ночи коротки. А мертвым не больно.

На ложбинку, заполненную телами в три слоя, он набрел уже под утро, когда глаза саднило от зверского недосыпа, пальцы сводило судорогой, а мешочек с драгоценной добычей обрел приятный вес. Всю ночь Герберт избегал вырезать зубы у трупов в красной форме, ведь именно они сражались с ним бок о бок минувшим днем, однако у самого края ложбинки мелькнул, как показалось, красный офицерский мундир.

Офицеры. Именно об их зубах Эдвард мечтал как о самой ценной добыче. Они-то не грызли сухари и не давились солониной на марше, как солдаты. У них были отдельные повара, меню и не меньше трех приемов здоровой пищи по расписанию.

Герберт приблизился к трупу. Да, он не ошибся. Сквозь грязь можно было разглядеть дорогое красное сукно, темно-синие обшлага, позолоченные петлицы и даже золотой лампас на плотных серых панталонах. Майор, не меньше. А то и полковник.

Ну что ж, он и будет последним в эту ночь.

Нож привычным движением скользнул в руку. Губы оказались плотными и мясистыми, настолько, что из них даже брызнула кровь. Герберт поморщился, откромсал нижнюю губу и разрезал щеку, чтобы сразу получить доступ ко всей челюсти.

Зубы и впрямь были великолепные — чистые, ровные, цвета благородной слоновой кости. Он невольно залюбовался ими, однако тут же одернул себя — небо уже светлело, и любое промедление становилось все более опасным. Уже привычными движениями Герберт один за другим расшатал плоскогубцами и вытащил передние зубы, потом вынул клыки и приступил к самому тяжелому — коренным зубам. Пусть туго, но почти все они вышли, и лишь под конец дело застопорилось.

Вполголоса шипя проклятия и поминутно оглядываясь на розовеющий горизонт, Герберт пытался вызволить зубы из окровавленного офицерского рта. Вдобавок ко всему нож, исправно служивший ему всю ночь, окончательно затупился и скорее не резал, а мял и продавливал десны, оставляя рваные кровоточащие трещины. Отчаявшись, он решил использовать нож как стамеску, приставив его к корню зуба и сильно ударив кулаком по рукояти.

В этот момент труп издал протяжный стон.

Герберт застыл, промороженный этим звуком до костей. Офицер дернулся и еще раз слабо, жалобно застонал.

Мертвым не больно. Он повторял это всю ночь. А как насчет живых?

Офицер приходил в себя. Он поскреб по грязи ногой, сжал пальцы в кулак, наморщил лоб и снова застонал, но уже громко, отчетливо и с неизбывной тоскливой мукой. А потом вдруг открыл глаза.

И ровно в это мгновение Герберт узнал его. Несмотря на сумерки, грязь и искромсанное лицо. Глаза — эти бледно-синие глаза, холодные настолько, что в них будто плавают льдинки. Полковник Уолтер Мортон. Второй батальон 69-го пехотного полка. Его, Герберта, полка.

Полковник уставился на Герберта, попытался что-то сказать, но вместо слов изо рта выплеснулся сгусток кровавых ошметок. Не до конца отрезанная нижняя губа повисла на подбородке. Герберт отпрянул, но Мортон цепко схватил его за руку.

Грязь. Жирная бельгийская грязь второй раз спасла его. И если днем она остановила французские пушки, то сейчас благодаря ей Герберту удалось выскользнуть из захвата полковника. Не оглядываясь и уже не таясь, он бросился наутек.

Герберт Освальд. «Г» и «О». Именно эти инициалы он вырезал на ноже еще в Англии. Нож должен быть приметным — на случай, если потеряешь или украдут. «Г» и «О» красовались на ноже, лежащем на столе у капитана Стоуна. А капитан Стоун занимался расследованиями всех инцидентов в полку и был чертовски внимателен к деталям.

Когда Герберт обнаружил потерю ножа, у него еще теплилась надежда, что он обронил его по пути. Что нож где-то глубоко в бельгийской грязи. Или что полковника Мортона не найдут. По крайней мере, живым.

Но Мортона нашли. И когда его нашли, он был в сознании, а в руке сжимал нож — тот нож, которым изуродовали его лицо.

Про то, что у капитана Стоуна нож с его инициалами, его нож, Герберту рассказал Эдвард. Рассказал вполголоса, задыхаясь от волнения, быстрого шага и какой-то смутной радости. Радости, которая часто бывает на войне, — глубинной и неловкой радости оттого, что беда случилась не с тобой. И тут же, переведя дух, выдал совет:

— Бежать.

И после, вглядевшись в лицо Герберта, добавил:

— Ты же сам все понимаешь. Если бы это был кто угодно, но не полковник Мортон…

Эту фразу Герберт и сам катал под языком все утро, катал, как кусок жилистого мяса, оставшегося во рту после еды. Если бы это был не полковник Мортон…

О Мортоне ходили разные слухи. Поговаривали, что его судили в Вест-Индии за издевательства над рабами на плантациях, но тот суд так ничем и не закончился. Потом он якобы сидел в знаменитой Флитской тюрьме за истязания пленных, однако недолго — Короне понадобились опытные офицеры, едва на континенте вновь заполыхала война. В испанской кампании он, как говорили, запарывал солдат до смерти. И даже здесь, в Бельгии, рассказывали, как Мортон заставил выдать провинившемуся пехотинцу ровно триста плетей, и, хотя тот потерял сознание уже после второй дюжины, полковник лично приводил его в чувство и командовал продолжать наказание, содрав с несчастного всю кожу от затылка до ягодиц.

Никто, ни один солдат, сержант или офицер, не хотел попасть под прицел ледяных глаз полковника. И хотя Герберт ни разу не заслужил внимание Мортона, он прекрасно понимал, что чувствует кролик при виде удава.

А теперь он, Герберт, оказался тем самым, кто изуродовал лицо полковника и вырезал ему зубы. Его нож стал уликой. И сколько у него осталось времени до того, как Стоун опознает и найдет хозяина этого приметного ножа — час, два?

Эдвард был прав. Бежать.

С дезертирами на этой войне обходились просто — их расстреливали. Но лучше честно и быстро умереть от пули перед строем, чем… Об этом Герберт предпочитал даже не думать.

Он быстро, стараясь занять делом трясущиеся руки, перебрал пожитки. Ружье, конечно, придется оставить. Как и ранец — с ним он даже не выйдет из лагеря, часовые сразу заподозрят побег. Форма приметна, но с этим пока ничего не поделать. И жаль, чертовски жаль, что им запретили отращивать усы и бороду — их можно было бы сбрить и тем самым резко поменять внешность.

— Герберт Освальд! — раздалось над самым ухом. — Есть здесь такой?

Герберт почувствовал, что мир сейчас поплывет под ногами. Он-то надеялся на час или два… Оглянувшись на голос, он споткнулся о взгляд Эдварда. Тот сделал большие глаза, мотнул головой в сторону. И тут же откликнулся:

— А кто спрашивает?

Посыльным оказался смутно знакомый коротышка, мелькавший при штабе полка. Он повернулся к Эдварду и ответил:

— Капитан Стоун приказал явиться. Немедленно. Это ты Освальд?

Эдвард медлил, давая товарищу время. И Герберт, хватаясь за шанс, деревянно встал и с фальшивой неторопливостью пошел прочь. Сердце прыгало и гнало припустить бегом, но он сдержался. И не оборачиваться, ни в коем разе не обернуться, хотя затылок горел, будто его жгло солнце.

А там, сзади, Эдвард выдерживал паузу, сколько мог. И медленно выговаривая слова, произнес:

— О-о-о-освальд? Не-е-ет. Это не я, конечно.

— А где Освальд? — В голосе посыльного прорезалось раздражение.

Дальше Герберт уже не слушал. Стараясь не ускорять шаг, он прошел мимо караульных по протоптанной тропинке, по которой здесь ходили «до ветру». И лишь оставшись один, резко поменял направление и вломился в кусты.

Бежать. Он и вправду бежал, сколько мог. Потом задыхался, переходил на быстрый шаг, шел десяток-другой ярдов — и вновь припускал, истекая потом, до хрипа, до судорог, до звона в ушах.

Спустя мили и мили, когда силы иссякли окончательно, а паника немного улеглась, он заполз под ствол поваленного дерева, закопался под прошлогодние листья и лежал там долго-долго, пока дыхание не выровнялось, а мысли не обрели упорядоченность.

Итак, он дезертир. По горькой иронии, дезертир из победившей армии, одержавшей верх в решающей и, скорее всего, последней битве. У него с собой ни припасов, ни денег, ни оружия. Есть лишь мешочек с теми самыми злосчастными зубами мертвецов, из-за которых он и оказался в столь бедственном положении. Мешочек, который может стоить целое состояние, но совершенно бесполезный здесь, на континенте, в чужой стране.

Надо понять, где он находится. Из лагеря он побежал примерно на юго-восток, чтобы укрыться в лесах. Значит, сейчас он скорее на территории французов, а значит, перво-наперво нужно избавиться от красного мундира. Переодеться, добыть еды, добраться до моря и вернуться на родину. Туда, где ждут Амелия и крошка Элис.

Сейчас, при свете дня, двигаться опасно. Ночью будет проще. Надо выждать. Собраться с силами. Поспать, наконец. И хотя что-то животное внутри него толкало вскочить и бежать дальше, прочь от Мортона, лагеря и союзной армии, но усилием воли Герберт заставил себя не двигаться. Замереть. И уснуть.

Несколько следующих дней слились для него в одну бесконечную ночь. К утру он находил очередное убежище — в крестьянских сараях, опустевших фермах, на сеновалах или в лесах, а в темноте продолжал путь. Еды было мало, но она была — война задела этот край, перепугав жителей и согнав многих с насиженных мест, однако не разорила его. Раздобыть крестьянскую одежду тоже оказалось несложно. Он нашел старую шляпу, почти скрывшую его лицо, и надеялся, что отрастающая щетина изменит его до неузнаваемости.

Спустя неделю он увидел за холмами зарево и решил осторожно приблизиться и посмотреть, что там происходит. Это могло быть опасно, но неизвестность казалась еще большим злом.

Герберт укрылся в высокой пшенице, вымахавшей здесь фута на три, и подполз к краю поля, за которым простиралась широкая полоса вытоптанной и искореженной земли. По ней ходили крестьяне в платках, закрывавших носы, и медленно волочили трупы, собирая их в огромные груды. Туда же скидывали и куски тел — оторванные руки и ноги, головы и что-то, в чем уже невозможно было опознать ничего, кроме гнилого мяса. Дюжина селян, пыхтя и отдуваясь, тащили дохлую лошадь — все к той же куче. Мертвецы были раздеты догола, и, скорее всего, уже давно. Ничего ценного у них не осталось.

Эта груда мертвечины была не единственной. За ней, дальше и дальше, насколько хватало глаз, высились такие же. Самые дальние смердели вонючим дымом, а те, что поближе, пылали гигантскими погребальными кострами. Они горели ровно и долго, как толстые сальные свечи, вот только питал их огонь человеческий жир, вытапливаемый из трупов.

Герберта передернуло. Он уселся в переплетение пшеничных стеблей и попытался сообразить, что за заварушка здесь была. Похоже, он сильно отклонился к югу и попал к Линьи, где за день до решающей битвы Наполеон схватился с пруссаками, которых так ждал герцог. И если это так, то стоит обойти поле по широкой дуге и повернуть на запад — к побережью, к морю, к надежде выжить и вернуться домой.

В тот вечер он впервые подумал об этом всерьез. О том, что может спастись. Снова увидеть дом посреди зеленых хэмпширских лугов. Обнять Амелию, услышать смех Элис.

Он оборвал свои мысли. Сначала нужно добраться до него, этого побережья.

Из порта Кале ежедневно отправлялись десятки кораблей и лодок разного размера и калибра — и грузные торговые шхуны, напоминающие обожравшихся мертвечины воронов, и поджарые ост-индские 30-пушечники с хищными ястребиными силуэтами, и похожие на шустрых воробьев однопарусные лодки.

На них-то и рассчитывал Герберт, когда, озираясь, шел от пирса к пирсу, надеясь, что никто не опознает вдруг в потрепанном крестьянине, заросшем густой бородой, дезертира из победоносной армии самого герцога Веллингтона.

Впрочем, все дезертиры похожи — это Герберт понял на собственной шкуре. После Линьи и Шарлеруа он двинулся на запад, в сторону Лилля. И по пути прибился к группе таких же, как он, солдат, по разным причинам покинувших свои армии. Там были и австрийцы, и русские, и пруссаки, и голландцы, и французы. Враги на поле боя, еще недавно убивавшие друг друга, теперь они вместе искали еду, прятались на брошенных фермах и строили планы.

Это было неплохое время. Герберт успокоился и перестал слышать дробный перестук пульса в голове, толкающий бежать без оглядки. Но успокоились и местные жители — война закончилась, и они понемногу стали возвращаться в брошенные дома и деревни. Шайке дезертиров, каждому из них, пришлось делать выбор.

Все звучало чертовски убедительно — сдаваться властям нельзя, прятаться уже негде, значит, надо выбрать пару-тройку одиноко стоящих ферм, ограбить их, разделить добычу — а уж после разбредаться, каждый в сторону дома. Единственное препятствие — владельцы этих самых ферм. Им была уготована незавидная участь.

Герберт не стал спорить, возражать или убеждать кого-либо. Для себя он все решил — одно дело убивать на войне, а совсем другое — вот так. Вечером он хотел незаметно улизнуть от остальных, но два дюжих австрийца, Франц и Никлас, встали у него на пути.

— Вход бесплатный, выход — нет, — протараторил Франц скороговоркой.

Никлас, всегда молчаливый, просто показал рукоять ножа в рукаве.

— Сколько? — спросил Герберт.

— Половину всего, что у тебя есть, — быстро ответил Франц.

— Каждому, — вдруг добавил Никлас и растянул рот в гаденькой ухмылочке.

Они забрали деньги, но это было не страшно. Главную ценность Герберт спрятал хорошо и никому не показывал. Мешочек с зубами ждал своего часа.

В одиночку Герберт смог добраться до Артуа, где его застали холода, предвещающие близкую зиму. Походив по деревням, он нанялся работником к зажиточному землевладельцу. Оказалось, что Наполеоновские войны выкосили мужское население — кто ушел волонтером, кто рекрутом, но мало кто вернулся. Так что здоровый мужчина, готовый на любую работу, пришелся очень кстати, а к его ломаному французскому привыкли быстро и лишних вопросов не задавали.

К весне, когда дороги просохли, он скопил немного денег и разузнал прямой путь до Кале — того самого порта, в котором он сошел на землю Франции. Оттуда до родных берегов было всего пару десятков миль. Найти капитана, который согласится перевезти его в Англию за пару монет, труда, как он полагал, не составит…

Герберт отвлекся от воспоминаний. Только здесь, в порту, он понял, что планы оказались слишком радужными. Гроши, с таким трудом заработанные на ферме, не заинтересовали никого ни с больших, ни со средних кораблей. На континенте все еще находились крупные оккупационные армии союзников, а значит, торговля шла как никогда бойко — припасы требовались всем. Третий день он методично обходил пирсы, а по ночам кормил клопов в убогой комнатушке, стоимость которой еще более облегчала его кошелек.

Отчаявшись, он пошел в дальний конец гавани — туда, где швартовались однопарусные лодки. Глядя на них, он не был уверен, что хотя бы одна доберется до Дувра. Но выбирать не приходилось.

Впрочем, на сей раз ему повезло. Потершись среди владельцев лодок — больше в ближайшем кабаке, чем на пирсе, — он сошелся с Томасом, англичанином из Фолкстона, занимавшимся мелкой торговлей через пролив. Тот согласился перевезти соотечественника на другой берег, однако запросил за это плату. Герберт взывал к человеколюбию и напоминал, что Томас не понесет никаких затрат на его перевозку, а тот хотел двадцать франков серебром. После яростной торговли сошлись на двух с половиной, еще четверть франка ушло на то, чтобы скрепить сделку выпивкой.

После второй кружки эля Томас потребовал вперед половину суммы. Герберт отказался. Тот помолчал, поглядел на него мутными и белесыми, как у рыбы, глазами, ярко выделявшимися на покрасневшем лице, разъеденном оспинами, и ударил кулаком по столу:

— Спасибо за выпивку, друг, но сделка отменяется.

Герберт посмотрел на него, пытаясь понять, не шутка ли это. Нет, тот был не пьян и говорил совершенно всерьез. Тогда он молча достал серебряный кругляш, вложил его в ладонь Томаса и крепко сжал его пальцы.

— Один франк, мой друг. Один чертов франк. И не дай бог, я приду на пирс и не увижу там твоей посудины. Фолкстон — городок маленький. И не смотри на мою бороду, я вовсе не крестьянин. Я и под Ватерлоо грязь месил, и убивать умею, если что.

В рыбьих глазах капитана появилось какое-то новое выражение.

— Отплываем в шесть утра, — сухо сказал он. — Сразу после восхода. Опоздаешь — я не виноват.

Герберт встал в пять. Споро собрался и спустился вниз, расплатиться за комнату. Сонный помощник хозяина меланхолично оттирал столы от следов ночной попойки. С улицы доносился шум и пьяные крики.

— Кто это так спозаранку? — поинтересовался Герберт, отсчитывая медяки.

— Англичане. — Парень сплюнул прямо на стол и сразу же вытер тряпкой. — Вчера очередной батальон прибыл для отправки обратно. Ну и ходят по заведениям, якобы ищут дезертиров. А на самом деле устраивают драки и требуют бесплатной выпивки. Победители, чтоб их…

И он добавил виртуозное французское ругательство, в котором было слишком много незнакомых слов. А Герберт насторожился. Полузабытое ощущение зверя, за которым идет погоня, вновь всколыхнулось где-то в животе.

Он вышел на улицу и, косясь по сторонам, пошел к Западной гавани, где стояла лодка Томаса. Едва показался пирс, он остановился. Живот мучительно сжался, а в висках громко, как копыта на мостовой, застучала кровь.

Томас был не один. С ним разговаривали двое военных в до боли знакомых красных мундирах. Один, в более цветастой форме, похож на адъютанта. Второй тоже непрост — холеный, лощеный, явно штабной. Они слушали Томаса молча и внимательно, не перебивая. Тот же заливался соловьем и яростно жестикулировал.

Стук в висках превратился в набат. Герберт решил потихоньку ретироваться в переулки между крепостью и гаванью, но в этот момент Томас вдруг нащупал взглядом его лицо. Он вытянул руку. Военные синхронно развернулись в сторону Герберта, и он, не помня себя, рванулся прочь.

Замелькали улочки и дома. Лавки, булочник, раскладывающий товар на дощатом лотке, зашторенные бордели, чистильщик обуви на постаменте, темные кабаки, собаки, роющиеся в выгребной яме. Герберт не оглядывался. Он знал, что у него фора. Что сейчас, еще чуть-чуть — и он затеряется здесь, переведет дыхание, и тогда…

Он свернул за угол, потом еще раз, пропетлял по задним дворам, выскочил в очередной переулок — и со всего маху врезался в военного в красном мундире. Тот цепко схватил его за рукав.

Сердце, до этого мига бившееся как воробьиные крылья, вдруг замерло.

— Грязный французский бродяга! — заорал военный на чистейшем кокни Восточного Лондона. — Он чуть не сшиб меня!

— Да брось его, Бен! Идем искать баб!

Хватка лондонца ослабла. Как и ноги Герберта — только сейчас он осознал, что его схватили не преследователи с пирса, а всего лишь бузотеры, что искали приключений на улицах Кале.

Он высвободил руку и, опустив голову, молча пошел прочь. Англичане сразу же забыли о нем, обсуждая, где бы отыскать бордель и что они сделают, найдя его. А Герберт вдруг увидел, что он рядом с таверной, где снимал комнату. Недолго думая, он зашел внутрь.

— Еще одну ночь. — Он кинул на стойку франк, так и не доставшийся Томасу.

Парень, все еще протиравший столы, кивнул на ключи. Они лежали там же, где Герберт их оставил. Каких-то полчаса назад.

Из города он ушел ночью. Денег почти не осталось, и Герберт ругал себя последними словами за то, что вообще приперся в Кале — главный перевалочный пункт английской армии на континенте. В тридцати милях на юго-западе лежал Булонь-сюр-Мер, торговый и рыболовный город, не интересный военным. Вот туда-то и надо было сразу направляться.

До Булони он добрался без приключений, а там, в порту, в первый же день сговорился с капитаном торгового судна. Они шли на юго-запад через Гавр и Шербур аж до самого Бреста, там перегружались и возвращались в Англию. В команде был недобор, и Герберт вспомнил, что в юности долгие годы ходил с отцом на двухмачтовом рыболовном траулере.

После короткой беседы они с капитаном ударили по рукам, и Герберт получил не только возможность попасть в Англию и бесплатную кормежку, но и жалованье в восемь пенсов в день. На фоне такой удачи казалось несущественным, что родные берега, такие близкие здесь, в самом узком месте Ла-Манша, он увидит нескоро.

Это не страшно. Амелия и малышка Элис подождут еще чуть-чуть. Осталось немного.

Конечным пунктом судна был Лондон. Герберт мог бы сойти раньше — в Саутгемптоне или Портсмуте, откуда было рукой подать до дома. Но рядом с сердцем он хранил мешочек с чужими зубами. Мешочек, который сделает его богатым. А лучшую цену дадут только в одном месте. В Лондоне.

Лондон всегда представлялся Герберту чем-то величественным, монументальным и возвышенным. Как-никак, столица империи и центр всего цивилизованного мира. Реальность оказалась иной.

Он вспомнил осаду Сьюдад-Родриго и подвал в старом здании больницы, куда они ворвались во время штурма. В тот подвал французы сносили больных и раненых, чтобы, если осада будет снята, запустить к ним врачей. Но осада шла две недели, и ни один доктор так и не добрался до этих больных. Зато к ним проникли крысы. Герберт до сих пор помнил эту картину — сотни, тысячи серых тварей, обгрызающих человеческие трупы. Шуршание, писк, короткие яростные драки — и постоянное, непрерывное движение.

Он смотрел на сутолоку лондонских улиц — и перед глазами вставал тот подвал. Портовые кварталы, да и весь Ист-Энд, заполняли одинаковые серые люди, не останавливающиеся ни на мгновение. Крики возниц, телеги и фургоны, пробирающиеся сквозь толпу, грязь и вонь, — нет, это был не тот Лондон, что мнился ему раньше.

В фешенебельном Вест-Энде, впрочем, все было уже не так плохо. Публика почище, коляски побогаче, да и мостовые здесь явно мели. Герберт долго выспрашивал, где находится Харли-стрит, о которой он читал в газетном объявлении Эдварда, но прохожие либо пожимали плечами, либо вовсе не замечали его. Наконец один благообразный господин в модной шляпе сжалился над ним и объяснил дорогу.

— Никак врача ищете? — спросил он под конец.

— Да… Дантиста.

— О, там их много, — улыбнулся незнакомец и приподнял шляпу, прощаясь.

Харли-стрит оказалась почти на окраине Лондона. Она упиралась в какой-то пригородный парк и походила больше на улочку в каком-нибудь благообразном небольшом городке — невысокие таунхаусы с клумбами, задние дворики с яблонями и вишнями, булыжная мостовая. Но одна особенность Харли-стрит сразу бросалась в глаза. Вывески.

Вывески были повсюду. «Избавим от зубной боли», «Сертифицированный дантист», «Бесплатные консультации», «Вернем улыбку за один день». И, конечно, «Зубы Ватерлоо». Эта фраза была повсюду, на всех вывесках, она повторялась разными буквами, наклонами и цветами.

Герберт читал и не верил глазам. Ватерлоо, сбор зубов на поле битвы — все это ему казалось постыдным и интимным. Тайной, шансом, доступным немногим. А здесь его болезненный секрет напечатан шрифтом по стенам.

«Пол Крисби, дантист» — гласила изящная вывеска, одновременно скромная и дорогая. Герберт дернул ручку дверного звонка.

Доктор Крисби, вооружившись лупой и пинцетом, перебирал сокровища из холщового мешочка. Он ловко делил их на три кучки, следуя какой-то сложной логике, которую Герберт и не тщился понять. Наконец он закончил манипуляции и вынес вердикт.

— Эти, — он указал на среднюю кучку, — я возьму по шиллингу. Вот эти, — пинцет уперся в самую маленькую, — по два за штуку.

— Два фунта?

— Нет, — улыбнулся Крисби. — По два шиллинга, разумеется.

— А эти? — Герберт с надеждой кивнул на самую большую кучку.

— Эти не возьму. Некондиция, увы. Для протезов они не годятся. Можете выбросить.

— Но как же…

У Герберта перехватило дыхание. Мечты о богатстве развеивались как дым.

Крисби смотрел вопросительно и вежливо, ожидая продолжения.

— Объявление… — прошептал Герберт. — Это же ваше объявление было в газете? Пол Крисби, дантист, Харли-стрит… Все верно? Две гинеи… Там было сказано: две гинеи!

Доктор мягко улыбнулся. Достал бархатную тряпочку и принялся протирать лупу.

— Вы опоздали, мой друг. Столько платили до войны, когда здоровые зубы были редкостью и добывали их у свежих покойников, а их в мирное время, как вы понимаете, немного. А сейчас, после баталий на континенте, в Лондон хлынули потоки отличных зубов на любой вкус. Вы видели эти вывески снаружи? «Зубы Ватерлоо» — так их называют.

Герберт слушал вежливый голос врача, а перед глазами все плыло. Он пытался сосчитать, сколько ему предлагают за весь мешочек, и никак не мог сложить числа. Но в любом случае этого было мало, крайне мало. И ради этого он рисковал? Рвал зубы у покойников? Дезертировал? Пробирался через чужую страну? Черт возьми, похоже, что Франц и Никлас тогда забрали у него больше денег, чем он заработает на зубах!

Разве только… Зубы полковника Мортона хранились у него отдельно, аккуратно рассортированные и завернутые в чистую тряпочку.

— Мистер… — прервал он доктора, — скажите, а бывают зубы, за которые вы платите больше?

— Конечно, — с готовностью откликнулся Крисби. — Иногда приносят великолепные экземпляры. Хорошие, здоровые, аристократические зубы ценятся куда дороже. Особенно если комплектом.

— Сколько?

— Надо поглядеть. Все индивидуально, понимаете ли. И еще — есть ли заказчик. Скажем, у меня сейчас есть заказ на дорогой протез из качественных офицерских зубов — комплект резцов, клыков, премоляров и частично моляров. У вас еще есть что-то, чего вы не показали?

Герберт колебался. Зубы Мортона были при нем. Но что-то смущало его. Как будто врач лез в самое больное и постыдное. Или не в этом дело?

— Есть, — глухо ответил он. — Но… Но не здесь… Мне надо забрать, принести…

— Офицерские зубы? Комплект?

— Да…

— Было бы любопытно взглянуть. Возможно, я предложу вам хорошую цену.

— Завтра. В это же время.

— Отлично, буду ждать. Эти оставляете? Мой ассистент вас рассчитает.

Во рту была горечь. Он сидел в пабе и спускал полученные деньги на горький джин. Мысли текли медленно, тянулись как гной из воспалившейся раны.

Надо возвращаться. Домой, теперь уж домой. Обнять Амелию. Поднять на руки крошку Элис. Она выросла, должно быть. Узнает ли отца?

Зубы жалко. Нет, не так. Жалко, что мечты о богатстве обернулись прахом. Но сам виноват. Поверил дурной сказке.

И тот сверток, с зубами полковника Мортона, тоже надо отдать. Зачем они ему? Здесь хоть какую-то цену дадут. Хоть какую-то.

Он уже жалел, что сразу не продал все. Ждать еще день, ночевать в Лондоне — а ведь он мог уже двигаться к дому. К Амелии. К Элис.

Мысли шли по кругу. Мысли путались. Джин горчил.

На сей раз он быстро нашел и улицу, и дом доктора Крисби. Тот развернул тряпочку с зубами, потянулся к лупе и долго, придирчиво изучал добычу. Наконец он откинулся в кресле.

— Поразительно. Идеальное совпадение. Я дам вам хорошие деньги, мой друг.

Герберт мучился похмельем, но какая-то нотка в голосе доктора заставила его насторожиться. Что-то фальшивое было в его словах. Что-то странное в том долгом взгляде, которым он рассматривал бывшего пехотинца.

— Подождите немного, — сказал Крисби, вставая. — Я скоро вернусь. Тогда и о цене условимся.

Он вышел, плотно затворив дверь. В кабинете было тихо, лишь стучали часы — уютно, умиротворяюще. Но Герберту вдруг показалось, что этот стук у него внутри. Что снова в висках стучит кровь.

Не в силах больше сидеть, он вскочил, нервно прошагал от стены к стене, подошел к окну. Из кабинета Крисби была видна вся улица. И по ней, этой улице, быстрым шагом подходили к дому доктора двое в красных мундирах — один в цветастой форме адъютанта, а второй — лощеный, явно штабной.

В ушах загремел набат. Герберт заметался по кабинету как пойманная белка. Там, внизу, прозвенел дверной колокольчик. Голоса. Шаги на лестнице — тяжелые, армейские.

Герберт распахнул окно. Второй этаж — пустяки. Он метнулся к столику, схватил тряпку с зубами, сунул за пазуху. Голоса уже рядом. Дрогнула дверная ручка.

Полет показался долгим. Жестко ударила мостовая — бедро, колено. Проклятье. Он вскочил. Больно, но цел. Теперь — вперед. Только вперед.

И не оглядываться.

Здесь все осталось таким же, как он запомнил. Почти все. Разве что известка на стенах потемнела да кое-где пора было менять черепицу. Вот забор обветшал, да и не крашен был уже давно — от темно-зеленой краски, которую он сам когда-то покупал и замешивал, остались лишь лохмотья.

Герберт шагал к дому и невольно оценивал все хозяйским взглядом. Примерялся — как тут мои женщины без меня, справляются ли? По всему выходило, что справляются, но, конечно, не процветают.

Он подошел к двери. Не заперто. На душе сразу стало светлей — кто-то дома. Сколько раз он предвкушал это встречу, сколько думал о ней и видел во сне! Губы сами собой раздвинулись в улыбке — непривычной, как башмаки, которые давно не носил и вот надел снова.

Дверь открылась со знакомым скрипом. Герберт шагнул за порог и замер. Что-то было не так. Точнее, все было не так.

Свет, тепло, уют, запах еды, радостные лица жены и дочки — вот то, что он ожидал. Но в доме было темно и сыро. Несло плесенью. Как будто здесь никто не жил.

Герберт стоял и озирался. Вдруг сбоку ему почудилось движение — и он среагировал мгновенно, повернулся, сгруппировался, напружинил колени. Готовый защищаться, ударить или бежать. Из полумрака выплыло лицо Амелии — и у него отлегло.

Он раскрыл руки, принимая жену в объятия. И вновь — вместо живого, мягкого и теплого он как будто обхватил руками труп. Мерзлый, задеревеневший труп.

Он усадил жену. Зажег лампу. И уже на свету рассмотрел ее лицо. Словно бы застывшее маской, неживое, с выплаканными досуха глазами и черной трещиной рта.

— Что случилось? — спросил он.

— Случилось, — эхом прошелестела она.

И едва она раскрыла рот, он увидел. Увидел разорванные губы и голые искалеченные десны. Увидел — и начал догадываться.

Хотелось зажмуриться. И ничего не понимать.

— Что с тобой сделали? Кто? — спросил он.

Амелия молчала. Ее глаза словно блуждали в тумане.

Он ведь и так знал, кто. И, похоже, знал, что именно они сделали с его женой. Оставался лишь один вопрос, действительно важный:

— Где Элис?

Она молчала еще несколько мгновений, но все-таки не выдержала. Лицо сморщилось, плечи затряслись в рыданиях. Слез не осталось. Слез не осталось давно.

Амелия достала листок, положила его на стол и подтолкнула к Герберту. Тот взял и расправил его. Дорогая бумага. Незнакомый изящный почерк. Адрес. Где-то в Саутгемптоне. Недалеко. Пешком — день пути, не больше.

Он хорошо помнил, кто был из Саутгемптона. Полковник Мортон.

— Она ему не нужна, Герберт. Они так и сказали. Сказали, ему нужен ты.

Герберт почувствовал, как плечи наливаются тяжестью, как будто сверху на него наваливался огромный невидимый камень.

— Ему нужен ты. Они сказали, ты что-то забрал у него. Украл…

Ее голос шелестел. Слова выходили неуклюжими, как будто она разучилась говорить. Но она спешила, торопилась сказать. Сказать все, чтобы тяжесть на плечах Герберта стала нестерпимой.

— Они ждут тебя. Он ждет тебя. Сказали — придет Герберт Освальд, придет сам, принесет то, что забрал, — и они вернут мою девочку. Вернут Элис. Вернут, понимаешь?

Она наклонилась, заглянула ему в лицо, снизу вверх, с надеждой, с мольбой. Он вдруг заметил, как постарело ее лицо, как на лбу поселились морщины, под глазами залегла тьма, а волосы будто припорошило солью.

Он закрыл лицо руками. Зажмурился наконец. И глухо сказал:

— Я пойду туда. Завтра с утра.

Атлантика была неспокойна. Огромные свинцовые волны катили угрюмо и непреклонно, лишь слегка морщась от едкого дождика, зарядившего на неделю. Мокрый гафель подрагивал от порывов ветра, надувающего трисель, его пошатывало в стороны, отчего весь двухмачтовый доггер рыскал, как гончий пес, мечущийся между двумя тропинками.

Герберт сидел на баке, подставив лицо ветру и брызгам. Надо было спуститься в трюм, насквозь пропахший рыбьими кишками, но он устал настолько, что не мог и пошевелиться. Гудели ноги после вахты, саднило ладони, покрытые многолетними мозолями от грубых траловых канатов, но в голове зияла восхитительная пустота — та, что приходит лишь после пятой кружки джина или по окончании тяжелой смены.

Рядом плюхнулся еще один матрос. Эту вахту они отработали вместе — хороший напарник, надежный, крепкий, жилистый. Только вот имени его Герберт так и не узнал. И не хотел знать.

Матрос тоже посмотрел на гафель, качнул головой.

— Эва как рыскает, — сказал он, обращаясь как бы к Герберту и вроде бы ни к кому. — Как француз под Ватерлоо.

Герберт поморщился. Слишком болезненно отозвалось в нем это слово.

— Да что ты можешь знать про Ватерлоо, — пробормотал он.

Но у напарника оказался хороший слух.

— Был я там. — Он сплюнул под ноги. — Шестьдесят девятый пехотный полк.

— Шестьдесят девятый? — удивился Герберт. — А батальон?

— Второй, — весело ответил матрос. И глянул иначе, с интересом. — А что? Только не говори, что ты тоже…

Герберт промолчал, стиснув зубы. Но парень не унимался.

— Нет, серьезно? Ты там тоже был? У генерала Кайлера? Полковника Мортона?

Герберта словно тряхануло от этого имени. Имени, которое он тщетно пытался забыть все последние годы. Долгие-долгие годы джина, рыболовных доггеров и пустоты.

Тщетно. Он все помнил. Помнил и то утро, когда он ушел из дома, от Амелии, ставшей мерзлой и чужой, ушел, неся на плечах гигантскую тяжесть, а в сумке — проклятые полковничьи зубы. Ушел, чтобы принять муки, но избавить от них крошку Элис.

Он ведь вправду хотел этого. Он решился. Но в Кошеме, на развилке дороги на Саутгемптон, он пошел влево — к близкому Портсмуту. В кармане звенели монеты — те самые, что остались от зубов, проданных в Лондоне. И было жалко, что они пропадут. Да и напиться тоже нужно было. Все-таки в последний раз в жизни — Герберт не строил иллюзий, что уйдет от Мортона живым.

Там, в знакомых портовых кабаках, он спустил все деньги. И там же, в пьяном забытье, сам не понял, как нанялся матросом на судно.

Потом был Бристоль. Был Ливерпуль. Был Дублин, Белфаст и Голуэй. В каждом порту, едва получив жалованье за рейс, он напивался до беспамятства. Он пытался забыть. Пытался не думать ни о чем. И в эти короткие блаженные часы, часы после пятой кружки джина, ему это удавалось. А все остальное оказывалось платой. К которой он был готов.

Здесь, в Ирландии, он чувствовал себя на краю света. Рыбацкая деревня Портмаги, неуютные скалистые острова Скеллиги — и огромная атлантическая пустота за ними. Здесь, хотя бы здесь, посреди свинцовых океанских валов, позволено ли ему будет забыть о Мортоне?

Нет.

Напарник, обрадованный однополчанину, болтал без умолку. Резал как ржавой пилой по живому.

— Ты помнишь Мортона? Ну, полковника Мортона? Его ведь тогда здорово потрепало на Ватерлоо. Контузило, разворотило всю челюсть. Он после этого и двинулся, слышал? Десять лет ищет какого-то дезертира. Людей, говорят, по всему королевству разослал. Награду объявил, куча денег! Не слышал? Как же его, этого дезертира-то… О, вспомнил! Освальд! Герберт Освальд, не слышал?

Герберт молчал. И матрос, не видя реакции, тоже понемногу утих.

— Ну ладно, — сказал он, — увидимся еще. Нам, однополчанам, надо вместе держаться, верно? Военное братство — оно ведь самое крепкое, верно? Я Джо, Джо Бартон. А тебя-то как звать, друг?

Распахнулся люк в трюм. Оттуда показалась недовольная рожа капитана.

— Освальд! — закричал он. — Освальд, черт тебя раздери! Марш в трюм, помогать! И ты, Бартон, тоже! Прохлаждаются тут, мокрые ублюдки!

Очередь в кассу была небольшой. Герберт надеялся, что в это время народ уже разойдется, но контора работала медленно, и не все еще успели получить жалованье.

Он вздохнул и встал в хвост очереди. Убогая гнилая деревушка. Убогая гнилая конторская хибара. Убогий матросский сброд, переминающийся с ноги на ногу в ожидании денег. В этот день его раздражало все. И он знал, что спасти может лишь джин и благословенная пустота в голове.

Когда он добрался до окошка, кассир, убогая конторская крыса, едва взглянул на него.

— Герберт Освальд, — назвался он.

— Герберт Освальд? — переспросил кассир изменившимся голосом. И кивнул куда-то в сторону.

Из-за стойки вышли двое. Оба были в гражданском, но он узнал их. Адъютант почти не изменился, а второй пообтрепался, стал уже не таким лощеным.

Герберт затравленно оглянулся, ища, куда сигануть. Но на сей раз эти двое оказались проворнее. Плечо схватили как клещами. В бок неприятно уперлось что-то острое.

— Не дергайся, — шепнул лощеный.

Льдисто-синие глаза полковника Мортона, казалось, не выражали ничего. Но лицо было отнюдь не бесстрастным. Полковник смотрел на Герберта со смесью легкого любопытства и брезгливого презрения. Так лондонский денди мог бы рассматривать раздавленного таракана, разбрызгавшего по стене все свои внутренности. А может быть, это выражение лицу Мортона придавали старые шрамы, избороздившие скулы, подбородок и губы.

Герберт не мог пошевелиться. Он полусидел-полулежал в жестком кресле с плотно примотанными к нему руками и ногами. Голова тоже была зафиксирована, так что повернуть ее он не мог. Оставалось лишь смотреть прямо, на человека, долгие годы бывшего для него ночным кошмаром. Наверное, он мог бы закрыть глаза, но веки словно окоченели — было страшно даже моргнуть.

— Где мои зубы? — спросил наконец Мортон. Он произнес это без угрозы, спокойным тоном, но Герберту показалось, что температура в комнате сразу упала на несколько градусов.

— Не знаю, — выдавил из себя Герберт, с трудом разжав челюсти и заставив двигаться одеревеневшие губы и язык.

Откровенно говоря, он действительно не знал, где сейчас те самые злосчастные зубы полковника. Возможно, красуются во рту какого-то небедного человека. Или выставлены в витрине у неизвестного дантиста в составе великолепного протеза под маркой «Зубы Ватерлоо». А может быть, давно сгнили в безымянной помойной яме.

Герберт уже и не помнил толком, в каком портовом городе расстался с ценным грузом. Кажется, это было в Ливерпуле, когда через неделю после рейса ему не хватило денег на порцию пойла в дешевом кабаке. Тогда он долго пытался сбагрить драгоценный мешочек в этом самом кабаке, рассказывая, что любой дантист заплатит по две гинеи за каждый из этих зубов, но над ним только смеялись. В конце концов кто-то взял весь комплект по пенни за штуку. Этих денег ему хватило для того, чтобы снова напиться до звенящей пустоты в голове, а остаток у него украли, когда он валялся в придорожной канаве.

Мортон еще немного постоял, словно ожидая продолжения, потом качнул головой и подошел к столику рядом с креслом. Он не спеша расстегнул и снял редингот, одну за другой натянул плотные белые перчатки и, наконец, повязал фартук из мягкой светлой кожи, более всего похожий на мясницкий.

Под фартуком на столе обнаружился набор инструментов, тускло поблескивающих сталью. Они были разложены в идеальном порядке в три аккуратных ряда. Герберт помимо своей воли скосил глаза и уставился на них.

— Любопытствуете? — холодно спросил Мортон. — Сейчас познакомитесь.

Он любовно провел пальцами по стальному ряду и остановился на приспособлении, похожем на широкие щипцы с ручками, зафиксированными длинным стержнем с резьбой и двумя гайками на концах.

— Начнем с этого. Ничего страшного, всего лишь расширитель челюстей. Вот этой частью вставляется в рот, а гайками регулируется, на какой ширине он останется открытым. Очень полезная вещь — пациенты, знаете ли, от боли могут сжать челюсти или их сведет спазмом. А с этим — никаких хлопот, и вся полость рта в полном доступе.

Герберт непроизвольно сглотнул. Слюна отдавала железом.

Полковник взял в руки следующий инструмент — полукруглый плоский молоточек, скрепленный с хищно изогнутым заостренным стержнем.

— Это знаменитый «пеликан», незаменимое устройство всех зубодеров последних трех веков. Работает элементарно: клювиком прижимаем зуб к этой площадке — и дергаем.

Он сделал резкое движение, и Герберт непроизвольно моргнул.

— Примерно в половине случаев от «пеликана» зуб выходит не полностью, а ломается. Корни остаются в десне, и нам надо их выкорчевать оттуда. Для этого, — он взял в руки третий инструмент, — мы используем вот эту прелесть. Посмотрите — с виду как обычные щипцы, однако внутри у них заостренный конусообразный шип с резьбой. Он вращается и выгрызает все, что застряло в десне — корни, зубные каналы, нервы и сосуды. Конечно, задевает альвеолярную стенку, может повредить щечный нерв — это жутко больно. Или выйти за десневой край — тогда будет столько крови, что ею можно даже захлебнуться.

Мортон любовно погладил сталь инструмента, вернул его на место и взял соседний.

— Но можно достать корни иначе. Это устройство называется «козья ножка» — видите, кончик раздвоен, как копытце? Вот этим острым краем выскабливают лунки из-под зубов. Да, выглядит грубовато, но если правильно попасть в зубной канал и провести острием вдоль по нерву — обязательно вдоль, чтобы ощущения стали интенсивными и продолжительными, — то эффект поразителен. Везет тем, кто просто теряет сознание, но этого мы с вами, конечно, избежим. Вы не должны пропустить ни мгновения нашего совместного действия.

Герберт попытался вспомнить слова хоть какой-нибудь молитвы, чтобы повторять, повторять их про себя и не слышать голос Мортона. Но память предательски отказывала, а полковник и не думал прерывать демонстрацию.

— А это у нас зубной ключ. Почти как дверной, смотрите, а ручкой похож на штопор, верно? Но вот здесь у него загнутый коготь, им захватывают зуб и начинают вращать. Чрезвычайно удобный инструмент для врача — надо всего лишь крутануть ручку. А вот для пациента процедура крайне травматична — может случиться и перелом челюсти, и раскол соседних зубов, а уж про разрывы мягких тканей я и вовсе промолчу. Ну так вы сами все прочувствуете и поймете, обещаю.

У Герберта закружилась голова. Промелькнула мысль, что хорошо бы сейчас просто потерять сознание, но вслед за ней пришла еще одна, холодная и реальная. Такой роскоши, как беспамятство, ему не видать.

— Но мы же не хотим испортить все зубы, верно? — продолжал Мортон. — У вас могут быть и годные экземпляры. Вот этот замечательный набор зубных зубил позволит нам вырубить любой образец вместе с корнями напрямую из десен. К ним и молоточек идет в комплекте, видите? Не правда ли, изящный? Зубило — мощный инструмент. Снизу мы можем пробить кость до канала нижней челюсти и залезть в подбородочное отверстие. А сверху — и того интересней, там и большую нёбную артерию можно продырявить, и в околоушной проток попасть. И даже перфорировать, а то и вовсе прошибить насквозь верхнечелюстной синус или, говоря иначе, гайморову пазуху.

Герберт пытался перестать слушать, но не мог. Каждое слово затягивало, каждое — отдавалось холодком где-то внутри. И лишь одна мысль пробивала его насквозь. Мысль о том, сколько шансов повеситься он упустил. Он хотел сделать это после каждого протрезвления, но так и не решился. И вот она — расплата.

— А это — моя гордость. — Мортон взял в руки небольшую коробочку с длинным заостренным штырем и заводным ключом. — Зубной бор на пружинном механизме. Завода хватает на две минуты. Представляете — целых две минуты зазубренный кончик вращается и вгрызается вам в кость. Две минуты ада — а после заводим, и все повторяется заново. Это вам не старые ручные модели, от которых на пальцах оставались мозоли.

Полковник растянул покалеченные губы, и они сложились в подобие жутковатой улыбки. Перехватил взгляд Герберта и, словно спохватившись, потянулся еще к одному инструменту.

— Ах да. Вы же не подумали, в самом деле, что мы ограничимся только зубами? Вот, взгляните, — эта штука называется секатор языка. Захватываем цепочкой участок мягкой ткани, затягиваем вот этим винтом — и отсекаем кусочек за кусочком. Можно использовать не только на языке — губы, щеки — этому малышу все под силу. Что скажете?

Герберт ощутил, как внизу живота нарастает резь.

— Да не молчите вы. Пока язык еще цел, используйте его. Как вам моя коллекция? Нравится? Ну что, приступаем? Готовы?

— Нет… Пожалуйста… — Вместо голоса у него получился лишь тихий свистящий шепот.

— Нет? — Мортон сделал удивленное лицо, но глаза оставались холодными, злыми. — Мне казалось, вам будет интересно сравнить свои методы с моими. Ведь мы с вами почти коллеги, не так ли?

Герберт вдруг увидел, что последними в ряду инструментов лежат знакомые ему плоскогубцы — точь-в-точь такие, как у него были в Бельгии. И — тут его сердце пропустило удар — нож. Нож с инициалами «Г» и «О».

— Впрочем, — полковник перехватил его взгляд, — мы можем забыть старые обиды. Всего этого можно избежать, если…

— Если что?! — почти выкрикнул Герберт. — Что нужно сделать, скажите!

— Сущие пустяки. Вы знаете, где ваша дочь?

— Элис?.. — Герберт задохнулся от этого имени. — Разве она жива?

— Жива и здорова. Росла у меня и была всем обеспечена. Ей сейчас семнадцать. И, представьте себе, у нее отличные молодые зубы.

Герберта будто вновь окунули в ледяную воду.

— Зубы? — переспросил он.

— Здоровые и крепкие зубы. Раз уж вы не знаете, где мои зубы, и не хотите, чтобы я забрал ваши, то отдайте мне зубы Элис.

— Боже… — выдохнул Герберт.

— Вы ее отец. Вы имеете право передать мне в собственность ее зубы. Подпишите дарственную, у меня все готово. — Он достал лист бумаги, испещренный ровными чернильными строчками. — Подпишите — и уйдете отсюда, сохранив все свои зубы.

— Боже мой…

— Ну или я отпущу ее, и продолжим с вами. — Он взял в руки «пеликан», ослабил винт, прищурился, вымеряя расстояние между кончиками инструмента. — Что вы выбираете?

Герберт зажмурился.

— Что вы выбираете, Освальд? — прогремел полковник Мортон. — Чьи зубы мне забрать? Ваши или ее? Ну же?! Отвечайте!

Мир покачнулся. Мир встал на ребро, как монета. Боль, бесконечная боль — или пустота. Та самая пустота после пятой кружки джина… Когда-то он сделал выбор. Сейчас у него второй шанс.

Люди ведь меняются? Или нет?

— Ее… — прошептал он.

— Громче! Не слышу!

— Ее зубы…

— Что вы там мямлите, Освальд! Скажите четко и ясно, что вы хотите, чтобы я выдрал все зубы у вашей дочери!

— Я… Я хочу, чтобы вы… Чтобы вы выдрали все зубы… у… у моей дочери.

— Громче, Освальд!

— Я! Хочу! Чтобы вы выдрали! Все зубы! У моей дочери!

— Хорошо. — Мортон ослабил ремень, стягивающий правую руку пленника. — Вот вам перо, читайте и подписывайте.

Герберт пытался прочесть прыгающие перед глазами строки. По щекам текли слезы. Слезы отчаяния? Жалости? Или облегчения?

Пальцы онемели. Он несколько раз сжал их в кулак, обмакнул перо в чернильницу и подписал документ.

Мортон глянул на него, забрал бумагу и поднял ее. Где-то сзади, за спиной Герберта, прошелестел тяжелый вздох. Тихие шаги — и в поле зрения пленника появилась девушка.

Он сразу узнал ее. Хотя последний раз видел совсем крохой, когда уходил в армию. Слишком уж похожа на мать.

Мортон протянул ей подписанную бумагу.

— Я говорил тебе. — На его губах опять появилась искореженная улыбка.

— Вы были правы, — отозвалась девушка.

Герберт смотрел на нее, хватая воздух ртом.

— Элис… Крошка моя…

Девушка взглянула на него почти с тем же выражением, что было у Мортона, — как на таракана. Нет, не совсем так. Кроме брезгливости и презрения, в ее взгляде было что-то еще. Куда сильнее. Куда горячее. Куда ярче.

Ненависть.

— Ты знаешь, что стало с мамой? — спросила она, еле сдерживаясь.

Герберт хотел мотнуть головой, но не смог — она была по-прежнему зафиксирована.

— Когда ты ушел тем утром, она ждала. Ждала меня. Ждала, ведь ты обещал. Обещал, что придешь к мистеру Мортону, и он вернет меня ей. Ждала каждый день. День за днем.

Элис была словно противоположностью Мортону. И если его глаза замораживали, то ее — прожигали насквозь.

— Потом ей сказали, что тебя видели в Портсмуте. Что ты уплыл. Сбежал. Мама… — Ее голос прервался, она упрямо мотнула головой, будто отгоняя слезы. — Мама пыталась повеситься. Сделала петлю, залезла в нее. Та затянулась, но не убила ее. А вылезти она уже не смогла. Врач сказал потом — она умирала четыре дня.

Глаза девушки увлажнились, и она сотряслась в беззвучном рыдании. Мортон обнял ее, и она уткнулась ему в плечо.

— Все это время, — проговорил полковник, — я учился работать с зубами. И учил Элис. Сейчас она — лучший дантист в Саутгемптоне, а может быть, и во всем королевстве. А лучшие врачи — лучшие во всем. И в том, как вылечить, и в том, как причинить боль.

Он стиснул руку Герберта, вернул ее на поручень кресла и крепко затянул ремнем.

— Ты готова, Элис? Тогда приступай.

Девушка приняла кожаный фартук, так похожий на мясницкий. Надела плотные перчатки. Оглядела инструменты:

— Расширитель челюстей. Зафиксируем. А потом, пожалуй, зубной ключ и сразу — «козью ножку».