Дневник отца Антихриста

Александр Бурмистров, 2020

К редактору литературного журнала попадает странная рукопись некоего молодого человека под названием «Дневник эротонавта». Её принесла не менее странная молодая женщина. На первой странице всего одна надпись: «Я продал душу дьяволу, но не вижу в этом ни одного минуса. И ничего менять в своей жизни не собираюсь». Внизу приписка: «Почему продал? Подарил…» Текст дневника состоит как из обычных записей, рассказывающих, впрочем, о необычных событиях из жизни автора, так и из минирассказов, похожих на сон или бред. Но и дневник, и рассказы – это всего лишь покрывало, под которым угадываются какие-то предметы, какой-то скрытый тайный смысл, нагромождение чего-то. У героя слишком много вопросов к жизни, а жизнь (или Бог, или спецорганы) задаёт ему свои вопросы. Дневник – это проекция «поля битвы», это своеобразная стенограмма жизни человека, попавшего в духовно-нравственный капкан. Автору дневника, как он ни старался, не удалось избежать откровенной физиологии и порнографии. Впрочем, что ещё ожидать от эротонавта? Редактор журнала, помимо своей воли втянутый в некую то ли игру, то ли спецоперацию, решает рукопись опубликовать…

Александр Бурмистров

Дневник отца Антихриста

И возложу на тебя все мерзости твои.

Книга пророка Иезекииля, 7:3

Дано мне тело — что мне делать с ним?..

Осип Мандельштам

От издателя

Передо мной лежит обычная ученическая общая тетрадь, на обложке которой крупная надпись — ДНЕВНИК ЭРОТОНАВТА.

Сначала, видимо, было только одно слово — «дневник», написанное красивыми печатными буквами, как на чертеже. Приписка «эротонавта» тоже написана печатными буквами, но не совсем старательно, да и другими чернилами, то есть автор сделал её позже. А может быть, и не автор.

На первой внутренней странице всего одна надпись, выполненная каллиграфическим почерком: «Я продал душу дьяволу, но не вижу в этом ни одного минуса. И ничего менять в своей жизни не собираюсь». Внизу приписка: «Почему продал? Подарил…»

Вы когда-нибудь держали в руках чужие дневники, читали их? От них веет печалью. Они похожи либо на диагноз, либо на анализ самовскрытия и самооправдания, либо на могильный памятник с длинной-длинной эпитафией себе. Автор, конечно же, рассчитывает на бессмертие: мол, плоть моя сгниёт, а этот текст — свидетельство моей жизни — останется. Но этот текст — никому не нужный и не интересный — нередко оказывается в мусорном контейнере.

У «Дневника эротонавта», видимо, совсем другая судьба. Не знаю, во что я себя ввергаю как редактор журнала, но твёрдо решил опубликовать его. Даже если некоторые читатели и критики будут язвительно цитировать мои же слова о мусорном контейнере. Даже если Церковь ополчится на наше издание… И ещё хочу предупредить читателей, что как автор ни старался, ему не удалось избежать откровенной физиологии и порнографии. Впрочем, что ещё ожидать от эротонавта?

Дневник публикуется без изменений и сокращений, лишь кое-где я сделал свои вставки-пояснения: они выделены отступом, как текст, который вы сейчас читаете. Конечно, в тексте встречаются некоторые огрехи: повторы, нагромождение местоимений и глагола «быть», прочие вещи, которые обычно подчищаются. Но в данном случае я закрывал на это глаза. Потому что передо мной не просто дневник, а документ, своеобразная стенограмма жизни человека, попавшего в капкан. Впрочем, автор довольно интересен и в литературном плане, особенно это видно по текстам, которые в дневнике идут с заголовками и которые написаны словно в другом измерении, причём, одни без исправлений (явно переписаны с черновика), другие рождаются как бы на наших глазах.

Я не знаю лично автора дневника. Тетрадь эту мне принесла молодая женщина, которая назвала себя Ксенией. Вот она-то как раз автора по имени Григорий знала очень хорошо.

Как только её увидел, понял, что эта женщина не склонна к пустословию. В связи с этим или нет, она показалась мне совершенно не живой, не сексуальной. То есть ни в походке, ни в её глазах, ни в повороте головы не было ни капли кокетства. В её взгляде отсутствовала гибкость, упругость. И фразы она произносила отрывисто, как будто делила свою речь на порции, словно робот. Это, как правило, дисциплинирует собеседника, держит его на дистанции, не даёт расслабиться.

Что ещё можно сказать о ней как о женщине? Невысокого роста, полные ноги, маленькая грудь (в смысле, и грудная клетка тоже), большая голова с прямыми, как у монашки, тёмными волосами. Но всё это настолько гармонично сочеталось с её манерой держаться и говорить, что, например, будь у неё большая грудь, это бы всё испортило…

В общем, она оставила мне дневник, предупредила, что зайдёт через неделю, и попросила пока никому, даже самым близким людям, не рассказывать о ней и о дневнике. «Мы вам доверяем, — сказала она перед самым уходом. — Больше некому». Слово «мы» меня несколько насторожило…

Во время нашей второй встречи мы проговорили больше часа. Ксения рассказала и о себе, и о Григории, дала другие пояснения к тексту по моей просьбе (они также выделены отступом). Она была, пожалуй, не менее откровенной, чем автор дневника в своих записях. Впрочем, в тексте Ксения постоянно упоминается, и для неё не было смысла что-то скрывать после того, как я прочитал дневник. Но всё равно её откровение я воспринял как последнее слово перед шагом в пропасть. А быть такой решительной в пустоте, в безнадёжности — это… Хочется вслед за Гамлетом произнести: «Бедный Йорик»… Почти физически чувствовалось, что её окружает холодная пустота, даже когда она говорила «мы». И я был для неё пустым местом, вернее, человеком с единственной функцией — публиковать тексты в журнале.

— Я бы хотела, чтобы вы ничего не сокращали и не меняли в тексте, в том числе имя Гриши и моё. — Эту сугубо личную просьбу Ксения тоже произнесла отстранённо и добавила: — Кто бы ни просил вас об обратном.

— Без проблем! — ответил я.

— Я рада, что не ошиблась в вас.

— А что, кто-то может просить?

— Всегда же хочется что-то подправить задним числом.

— А репутации тех, кто упоминается в дневнике, публикация не повредит?

— Гриша всё, что надо, изменил сам.

— Именно поэтому в дневнике тщательно затёрты все даты?

— Даты, которые нужны, определят потом.

— А на какой эффект от публикации вы рассчитываете?

— Главное не эффект, а факт.

Помимо прочего, я спросил у Ксении о доле вымысла и фантазии в этих записях и добавил, что без художественного вымысла здесь, скорее всего, не обошлось. «Всё, что написано, — уже не вымысел… для кого-то. Да и вымыслу не угнаться за реальностью. Всё зыбко и относительно». Очень редко, но Ксения всё-таки улыбалась. Как раз на этой фразе, которую я не совсем понял, она почему-то улыбнулась. Странные улыбки у женщин, которые не умеют плакать, — пугающие…

К самой Ксении и нашему с ней разговору, который меня очень озадачил, мы ещё вернёмся, а сейчас давайте, наконец, обратимся к дневнику.

Дата.

Мне не с кем поделиться, хотя вокруг множество людей. Но я не могу всё держать в себе, это невыносимо тяжело. Можно просто сгореть или сойти с ума. Ксения упорно навязывается в друзья. Или даже в жёны. Но это напрягает ещё больше.

Два раза я пытался вести дневник — это когда события в моей жизни казались мне очень важными. Первый раз стал что-то записывать, когда мама отправила меня одного в Крым, к тётке, на самолёте. Я тогда перешёл в пятый класс, был ещё совсем ребёнком, дорожные впечатления перехлёстывали через край. В шортиках, в белой панамке, с большой хозяйственной сумкой, первый раз в жизни на самолёте… До сих пор помню некоторые строчки: «А что это там за маленькие двигающиеся точки внизу? Так это же люди!.. Интересно, а Бог тоже видит людей в виде точек?» Тётя Рая не смогла меня встретить, и я спокойно, без проблем сам доехал из симферопольского аэропорта до Ялты и нашёл её дом, хотя ни разу там не был… Но больше всего меня поразили горы. У нас-то тут в основном ровная степь, а там я впервые увидел высокие горы, поросшие лесом, голые скалистые уступы, водопады и ощутил полное родство с ними. Наверное, потому, что они наглядно, графически отображали мои эмоции.

Потом была первая безответная любовь, это уже старшие классы. Тоже не было сил все свои чувства и переживания скапливать в себе. Тянуло писать исключительно стихами, до сих пор их помню…

Опять приснилась ты,

Встревожила мечты.

Опять хожу чумной,

Опять я сам не свой…

А вот ещё один перл:

Слышишь, счастье, приди!

Знай, что я тебя жду.

Встань на моём пути,

Я тебя так прошу!

Такая сентиментальная чушь, что позже все свои записи без сожаления сжёг, чтобы и следа не осталось. Вдруг однажды стало стыдно за них. Даже испугался за себя, за того ранимого, наивного подростка, каким я был. Как я мог жить и выжить с такими взглядами и мыслями?! Какими всё-таки добродушными и терпимыми ко мне были наши ребята из класса! Я бы сейчас на их месте поднял бы того себя на смех, чтобы урок был на всю жизнь… Вообще, в стихах какая-то патология, ведь в жизни-то мы говорим не в рифму.

Сейчас меня тоже «переполняет», но это уже другое, это серьёзно. Пугающе серьёзно. Похоже на дешёвый детектив, а потому страшит сильнее. «Неужели всё так убого в этом мире? — думал я. — Такие примитивные интриги и провокации унизительны. Кто и зачем помимо моей воли втянул меня в этот сценарий?» И меня услышали! Сценарий был тут же усложнён…

Всё началось пять дней назад. К нам в мастерскую зашёл клиент и попросил зарядить телефон, мол, у него особая зарядка. В общем, его направили в мой закуток, чтобы я что-нибудь придумал. Он мне сразу показался странным. И не только потому, что был каким-то нервным и взвинченным, что он, прежде чем начал говорить, быстро, но внимательно оглядел стены, полки с аппаратурой, ждущей ремонта, и даже потолок. Я тоже взглянул на потолок, по которому вдруг пошли какие-то тени, и это вызвало у него улыбку. Губы у него были влажными, я бы даже сказал, слюнявыми, а глаза мне показались мутными: они были одинакового цвета с его редкими светлыми волосами.

— Ты умеешь слушать? — вдруг спросил он.

Я пожал плечами и спросил в свою очередь, что у него за проблема с зарядкой. Он протянул мне телефон совсем не последней модели, с большими кнопками и довольно большим экраном. Телефон был вроде обычный, но странно тяжёлый.

— Что это? — удивился я.

— А вот теперь слушай, — произнёс он тихо. — Мы тебя выбрали одного из миллионов…

«Старый рекламный трюк», — подумал я. Но потом всё пошло не стандартно.

— Это не рекламный трюк, а я не торговец, — продолжил незнакомец, явно прочитав мои мысли. — И это не совсем телефон. Ты сам разберёшься, только будь осторожнее. Это единственный экземпляр, в мире таких больше нет. За ним охотятся… Оставляю его тебе на хранение, больше некому… У меня есть такой же, — он достал из внутреннего кармана пиджака аппарат в таком же корпусе, — но это муляж… Подержи его в руках, пусть на нём останутся отпечатки твоих пальцев… Никому не говори про это устройство. Спрячь его, забери домой.

Я с недоумением его слушал, не зная, что ответить. Как он и просил, я подержал в руках муляж, такой же тяжёлый, и вдруг подумал, что, оставляя отпечатки своих пальцев, подписываю себе приговор, или, в крайнем случае, заключаю с ним некое соглашение. Эта мысль совершенно чётко отпечаталась во мне, но я не пошёл на попятную.

Уже во весь голос, хитро подмигнув мне, мужчина сказал:

— Жаль, что ничем не смогли мне помочь. Мастера хреновы!

Держа в руках муляж, как он назвал второй аппарат, как бы демонстрируя его окружающим, он пошёл к выходу. Услышав, что приёмщик поднимается со своего скрипящего кресла, я сунул «устройство» на полку под крышкой стола.

— Кто это было? — спросил Иван с сарказмом.

— Мудак какой-то, — ответил я. — Я ещё толком не разглядел гнездо для зарядки, как он вдруг забрал телефон и пошёл… Обычный китайский… Не знаю, что он хотел.

— Да перегрелся на солнце! Сегодня уже не первый такой приходит.

В это время с улицы послышался тупой удар, как будто по жести ударили мешком с песком, и визг тормозов. Мы оба ринулись на улицу и остолбенели.

— Ни хера себе! — воскликнул Иван.

Я почувствовал, как к сердцу подступил холодок. На асфальте перед старенькими «Жигулями» на спине лежал наш странный посетитель, и в его открытых неподвижных мутных глазах как будто отражались облака. Из-под его головы вытекал тоненький красный ручеёк, который… мутнел на солнце. Или мне так показалось. Ручеёк, извиваясь, медленно прокладывал себе путь по асфальту. Так, наверное, когда-то реки проторяли своё русло, пропитывая перед собой землю влагой. В правой откинутой руке у мужчины был зажат тот самый муляж…

— Насмерть, что ли? — спросил я, пугаясь своего голоса.

— Похоже, — ответил Иван.

Почему-то я стал размышлять о том, предвидел ли он свою смерть, было ли в нём нечто такое, что говорило о близком трагическом конце. Мне было интересно именно это. Я впервые общался с человеком в силе и здравии, который через несколько минут после этого расстался с жизнью. Хотелось разгадать, так сказать, тайну жизни и смерти, вечного и бренного.

Стала собираться толпа. Какой-то человек в гражданском начал кричать, чтобы никто к погибшему не приближался. Сам он проверил у него зрачки, пощупал пульс (почему-то подумалось, что подобным же образом определяют, есть ли напряжение в сети) и стал профессионально, как в детективных фильмах, фотографировать место происшествия и труп. Подъехавшей полиции он показал своё удостоверение, и полицейские стали выполнять его команды. Я, конечно же, особо отметил момент, когда этот гражданский, достав носовой платок, вытянул из руки мужчины аппарат, положил его в пластиковый пакет и передал другому гражданскому… Потом подъехала «скорая». Водитель «Жигулей» сокрушался, что-то объясняя полицейскому, то и дело с тоской оглядываясь на труп, втайне надеясь на чудо.

В моей голове лихорадочно вертелась лишь одна мысль, вернее, один вопрос: что делать? Даже Иван заметил, как побледнело у меня лицо, и сказал:

— Да не переживай ты так! Неприятно, конечно, но мы-то тут причём? Кто ж знал, что он вот так. Хоть бы споткнулся у нас на выходе, как другие, задержался бы на несколько секунд…

— Дай закурить, — попросил я у него довольно грубо, и он с готовностью протянул сигарету и зажигалку.

Я уже несколько лет как бросил, а тут вот опять пришлось. Но это помогло снять хоть чуть-чуть напряжение. Сделав несколько затяжек и не почувствовав вкуса дыма, я выбросил сигарету и сказал:

— Не могу на это больше смотреть. — И скрылся в мастерской.

Минут через пять к нам зашёл тот самый гражданский, который был, по всей видимости, из органов. Я не видел его из своего закутка, но понял, что зашёл именно он. Он приказал Ивану закрыть дверь изнутри и никого не впускать.

Скорее, инстинктивно, чем обдумав, я взял аппарат незнакомца и сунул себе в брюки, вернее, в плавки. Только после этого подумал, что поступаю рискованно, что это чревато неприятными разборками с теми самыми органами или ещё с кем-нибудь пострашнее… Органы, полиция, страх — так это было далеко от меня, от моей жизни, и вдруг в одну минуту всё изменилось. Ясно вспомнились слова этого странного мужика: «За ним охотятся». Хотел было достать аппарат обратно, но было уже поздно: в мой закуток заглянул гражданский.

— Сколько вас тут? — спросил он.

— Кажется, двое, — ответил Иван.

— Кажется или двое?

— Двое.

— Встаньте к стене! — приказал гражданский. — Руки за голову!

— А в чём дело? — попытался возмутиться Иван.

— Не зли, — ответил гражданский и стал спрашивать о погибшем, причём ему было известно, что перед гибелью тот заходил к нам.

Тут пришёл наш шеф, потом ещё несколько гражданских, которые стали осматривать помещение мастерской и просматривать видеозапись с камеры наблюдения. Я знал, что обзор камеры был от входной двери до стойки приёмщика, где находился сейф. Мой закуток в этот сектор не входил. Мы так и стояли у стены, только руки нам разрешили опустить. Подробно рассказали о странном посетителе и что ему надо было у нас. Об аппарате, оставленном им у меня, я, разумеется, ничего не сказал. С нас взяли отпечатки пальцев.

— Ты их самих-то обыскивал? — вдруг спросил один из новых гражданских первого пришедшего к нам.

— Нет. Обыщи их сам.

Тот стал водить по нам жёсткими ладонями: подмышки, бока, ноги… А у меня к этому времени почему-то возникла эрекция, к счастью, не полная. Когда этот человек в штатском попытался ощупать мой пах, он натолкнулся на… В общем, он с некоторым испугом и даже с отвращением отдёрнул от меня руки и чуть слышно выматерился. Я покраснел от стыда и извинился.

— Это от волнения, — промямлил я.

— Что там? — сразу же отреагировал первый.

— Да педик! — ответили ему.

Тут же в ответ захотелось сказать какую-нибудь дерзость, но в моём положении оспаривать это заявление было бессмысленно, да и опасно. А что самое обидное, все к этому отнеслись спокойно, как к само собой разумеющемуся, никто и не попытался возразить, встать на мою защиту. «Уволюсь отсюда к чёртовой матери!» — твёрдо решил я.

Примерно через час шеф сказал, что мы свободны, а завтра, как обычно, на работу. Не глядя никому в глаза, я захватил свой рюкзак, тоже тщательно обысканный, и вышел на удивительно свежий воздух. На улице уже ничего не говорило о произошедшей здесь трагедии, лишь на асфальте остался тёмный размытый след от ручейка крови. Это я знал, что от крови, другие могли подумать, что от машинного масла. Или вообще ничего не подумать. Показалось, что кто-то на меня смотрит и улыбается. Я оглянулся, и даже посмотрел на небо, но никого не увидел.

На автопилоте дошёл до дома и начал ощущать себя лишь перед дверью квартиры. Ощутил и аппарат, который по-прежнему находился у меня в штанах. Удивительно, как он не выпал! И только я о нём вспомнил, как вновь почувствовал лёгкую эрекцию… Быстро открыл дверь, достал аппарат и сунул его за книги на полке. И тут на меня навалилась такая слабость от переизбытка эмоций, что не раздеваясь свалился на диван и почти сразу уснул.

И приснилось мне, что я в плотной чёрной темноте ощупью продвигаюсь к открытой балконной двери, которую закрывают шторы. Они колышутся от сквозняка, как зыбкая грань между мирами. Путаясь в них, ступаю на лоджию, где так же темно, и вдруг рукой натыкаюсь на чьё-то мужское мускулистое голое плечо. Откуда человек на моей лоджии, на моём третьем этаже? Я не в силах отвести руку, и плечо тоже не двигается, но чувствовалось, как в нём ритмично пульсировала кровь. Почему-то знаю, что у этого человека смуглая кожа. Меня охватывает ужас. Пытаюсь другой рукой отвести штору, но опять запутываюсь в ней. Это препятствует моему отступлению или бегству, я обречён быть на лоджии почти вплотную с незнакомцем, который по-прежнему не двигался и молчал. И если сейчас ужас, то что будет, когда он сдвинется с места? Ведь я ничего не вижу, я не смогу даже защититься! И кричу внутрь квартиры: «Мама! Мама!.. Отец!» И вспоминаю, что ни матери, ни отца там нет. Их вообще нет. Уже два года как я один… Понимаю, что мне нет спасения, нет защиты. Что сейчас всё безвозвратно изменится. И проснулся…

Я и подумать не мог, что сон окажется вещим. Что это, может быть, был совсем не сон… Но меня тогда занимал другой вопрос, второстепенный вопрос: я кричал в голос или мысленно? Нет, после реального крика голосовые связки были бы напряжены. Значит, я мысленно кричал… Отца позвал во вторую очередь… Да, он занимал не первое место в моей жизни, но и далеко не последнее…

После развода с матерью мы не виделись с отцом почти полгода, и вдруг решил встретиться с ним. Как раз накануне мама из окна автобуса показала мне общежитие строителей, в котором он жил. «О чём мы будем говорить? — думал я. — Я бы долго и молча сидел рядом с ним, но ему это покажется неудобным. Он будет искать темы, спрашивать о каких-то чудесах и инопланетянах, о которых прочитал в журналах». А вот о жизни он никогда со мной не говорил, мне приходилось познавать взросление самому. Наверное, поэтому я не всегда достойно и решительно отвечал на вызовы, которые преподносила мне жизнь. И от аппарата я бы сразу отказался…

Дежурная — крепко сбитая женщина с налакированной, будто карамель, причёской и густой косметикой неприступным голосом спросила:

— Вы к кому?

Я сказал.

— Я так сразу и подумала, — вдруг широко улыбнулась она, откровенно меня рассматривая. — Вылитый отец! Думала, он врёт, что у него такой… приличный сын… К ним в комнату вчера милицию вызывали.

Я долго не решался постучать в дверь, залатанную фанерой от частой замены врезных замков. Когда всё же постучал, услышал бодрый голос отца: «Не заперто!» Меня аж пошатнуло от увиденного, от спёртого воздуха. В комнате стояло четыре кровати, и на всех бельё было грязным и скомканным. На полу среди ошмётков грязи валялось белое вафельное полотенце, испачканное в крови. На столе груда грязной посуды, разбросанные окурки. В любом другом случае я с ужасом и омерзением поспешил бы уйти прочь из этого «притона» (мама мне так и сказала, что это общежитие — притон алкашей и наркоманов), но присутствие отца делало обстановку вполне приемлемой. Более того, я почувствовал интерес, и даже что-то типа зависти к отцу и к не знакомой мне, совершенно свободной, вольной, пусть даже в чём-то порочной жизни. Мне льстило, что я имею законное право находиться здесь.

— Ну, здравствуй, Гриша! — сказал он как-то пафосно и грустно, и это меня растрогало. — Проходи.

— Здравствуй, папа! — сказал я не менее театрально чуть сдавленным голосом.

Мы сначала пожали друг другу руки, затем неловко обнялись. В глазах у отца заблестели слёзы, и это придало мне уверенности. Он и раньше мог прослезиться, слушая какую-нибудь задушевную песню или когда фильм смотрел. «Если человек может сопереживать до слёз, то он не может быть плохим», — как-то сказал я матери, когда мы с ней говорили об отце. «Человек-то он хороший, — ответила мать, — только муж и отец никудышный».

— Садись, — предложил отец мне единственный в комнате целый стул, на котором он сидел.

— Мама не знает, что я к тебе пришёл.

— Ну и правильно, и не говори ей, а то она будет расстраиваться. А ей нельзя.

Отец стал вытирать стол, но клеёнка не поддавалась сухой и такой же грязной тряпке. Тогда он вылил на стол с полстакана воды, но тряпка только размазывала грязь.

— Потом вымою, — оставил он своё занятие и сел на кровать. — У нас вчера такое творилось! Парень, который спит вон на той койке, начал на всех бросаться с топором. Дежурной пришлось милицию вызывать. А один раз я его из петли вытащил. А вчера вот руку поранил, когда топор у него выбивал. — Он показал мне ладонь с запёкшейся кровью.

Вдруг дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетел парень лет восемнадцати в грязной рабочей спецовке, с припухшим лицом и красными глазами «после вчерашнего». Мы с ним были почти ровесники, но за его плечами чувствовался уже богатый жизненный опыт. Мне тогда показалось это более важным, чем мои знания, получаемые в институте — как раз я только что стал студентом. Я гордился поступлением, особенно перед своими соседями по дому, а тут почувствовал вроде как ущербность. С такими ребятами я вообще старался не общаться, потому что они были сильнее меня психологически. «Может, на стройку к отцу устроиться?» — подумал я.

— Ну ты чего, Ванёк, на работу идёшь? — развязно спросил парень у отца. — Давай пулей!

Отец виновато улыбнулся и показал рукой на меня. Я не смог выдержать вызывающего взгляда парня и опустил глаза.

— Скажи Фёдоровичу, что я потом отработаю, — сказал отец.

— Подлечиться нечем?

— Сам болею, — вздохнул отец.

— Трудно в деревне без пистолета! — явно рисуясь передо мной, воскликнул парень и вышел, тихо прикрыв за собой дверь. И в этом было какое-то уважение то ли ко мне как гостю, то ли к ситуации встречи отца и сына.

— Это тот самый, что с топором? — спросил я.

— Нет, того забрали в милицию.

Мне очень хотелось увидеть «того, что с топором»… А ещё хотелось знать, куда сейчас пошёл парень, который только что приходил, с кем и о чём будет разговаривать, что делать…

Мы так с отцом о жизни и не поговорили, но я определённо приобрёл новый жизненный опыт.

После смерти матери отец сошёлся с Ольгой Андреевной — той самой дежурной из общежития, которая его доканала за год, а теперь взялась за меня. Видите ли, она за меня в ответе. Перед кем? С какой стати? Чего она суёт свой хамский нос в мою жизнь? «Ты чего не женишься, скоро уж тридцатник стукнет! Иль у тебя чё не в порядке?» Старая идиотка!.. До сих пор в ушах её бесстрастный, будто компьютерный голос: «Гришенька, у тебя больше нет отца. Я одна осталась». Хотел уточнить, у меня она одна или она сама по себе одна, но не стал ёрничать. Да и Гришенькой она никогда не называла меня раньше… Тут ещё Ксения всплыла.

Но все эти Ольги Андреевны и Ксении — ерунда, это уже второй план. Тут другое обрушилось… Даже не знаю, как об этом писать. Сам о себе думаю: не сошёл ли я с ума? До сих пор сомневаюсь. Поэтому и не убираю бокал с водой с книжной полки. Это доказательство… Нет, буду писать всё. Это важно именно для меня. Я никому не собираюсь показывать свои записи, поэтому какой смысл что-то скрывать от самого себя?

Кстати, я вот написал о гибели того мужика, и эта картина с его мёртвым телом и мутными глазами меня отпустила, я уже вспоминаю об этом без содрогания. Может быть, и всё произошедшее дальше тоже отпустит…

На следующий день я пошёл на работу и, конечно же, не стал говорить об увольнении. Думал, что после всего случившегося, после брошенного слова в мой адрес и моего трусливого молчания в ответ что-то изменится, что ко мне вдруг начнут по-другому относиться, но ничего не изменилось. С одной стороны, это успокоило, но с другой стороны, было обидно, что нет повода оправдаться. И Иван, и шеф как будто согласились с тем оперативником и стали проявлять, так сказать, толерантность. Впрочем, мне наплевать, что они обо мне думают, ведь они мне не родители, не какие-то близкие друзья или родные. У меня есть свой закуток, своя работа, свои воспоминания, своя жизнь. Мне даже показалось интересным ощущать себя не таким, каким тебя все представляют. Тебя считают нищим — а ты втайне богат, тебя считают импотентом — а ты сексуальный гигант, тебя считают простаком — а ты видишь насквозь их либидозное нутро, тебя считают наивным и невинным — а ты развратник… Когда в тебе обманываются, ощущаешь превосходство и жизнь кажется полноценнее, интереснее. Вот только ложные обвинения неприятны.

Вечером, даже не поужинав, я взялся изучать тот самый аппарат, то есть нажимать все кнопки. Ничего необычного не обнаружил. Посмотрел гнездо для зарядки — тоже всё обычно. Набрал свой номер, но при нажатии кнопки «звонить» цифры неожиданно стёрлись, другие номера тоже исчезали. Хотел посмотреть собственный номер этого телефона, но такой опции не обнаружил. Баланс был нулевым. Странной показалась боковая кнопка для включения фонарика. Это была не совсем кнопка, её можно было передвигать вверх-вниз. «Наверное, для изменения интенсивности света», — подумал я и надавил на неё. Никакого луча не появилось. Стал передвигать кнопку туда-сюда, повертел аппарат в руках и вдруг почувствовал сильное сексуальное возбуждение. В паху разлилось сладкое тепло, оно стало пропитывать моё тело и, наконец, заполнило его всё вплоть до кончиков пальцев на руках и ногах. Я быстро разделся и лёг на диван, внимательно прислушиваясь к себе. Потрогал себя руками, и тут же в моих пальцах член затвердел. Он пылал жаром и нетерпением, я почувствовал лёгкое головокружение. Даже в подростковом возрасте у меня, кажется, не было такого прилива. Непроизвольная эрекция случалась, и довольно часто, она происходила сама по себе, как будто у этого органа были свой мозг, свой разум, своя жизнь и свой бог. Я не мог побороть это возбуждение: даже после онанизма он продолжал стоять, как палка, и это приносило порой физическую боль. Сейчас прилив был другой — всеохватный… Убрал руки, и мой пах будто завис в невесомости, в полёте свободной, не зависимой от меня эрекции. Между грудью и ногами ничего не стало, кроме блаженной массы, готовой вот-вот взорваться.

Я уже догадался, что причина такого состояния крылась в аппарате незнакомца. Нащупал пальцем кнопку и сдвинул её, чтобы всё-таки убедиться в своих догадках. И почти мгновенно уже всё моё тело оказалось в невесомости, превратилось в открытую пульсирующую рану, только вместо боли было наслаждение. И лишь мозг сохранял свою цельность. Но он уже не анализировал, не управлял, а просто фиксировал моё состояние. Состояние тела, от которого он отстранился. Был не испуг, не страх, а скорее любопытство. Я сделал глубокий вдох и понял, что теряю сознание, вернее, способность наблюдать за собой со стороны… Выдох длился бесконечно долго. Уже, наверное, кончился воздух в лёгких, а я всё выдыхал… что-то. Это уже был не выдох, а растворение. Или падение. Или полёт…

Сделав усилие, я опять вдохнул полной грудью, и блаженное парение наполнилось новой силой. При этом мой член потерял твёрдость, зато приобрёл дополнительную массу. Он показался мне огромным. Я приподнял его рукой и отпустил, и он тяжело ударил по бедру. Он был на самом деле тяжёлым и большим. Промелькнула мысль, что он не перенёс такого сильного энергетического потока, что в нём что-то замкнуло, что он обескуражен… И опять выдох продолжался бесконечно долго. Я вдруг почувствовал приближение оргазма, причём это приближение, как и падение (или взлёт), казалось, будет бесконечным. Путь к оргазму пролегал по спирали, с каждым новым витком блаженство усиливалось. И я почему-то не был уверен, что всё закончится привычной разрядкой. Это меня испугало (мозг всё-таки продолжал фиксировать моё состояние), и я вновь набрал в лёгкие воздуха. Эта новая порция воздуха словно вступила в реакцию с сексуальной энергией, ещё больше подпитала её, и приближение к оргазму превратилось в нечто мучительное. Первоначальная спираль сама по себе стала закручиваться тоже в спираль. Если это когда и закончится, подумал я, то не выстрелом семени, а взрывом меня всего, я просто разлечусь на молекулы или атомы.

Наверное, можно было покончить со всем этим разом: например, помочь себе разрядиться. С усилием я дотянулся рукой и открыл себя Вселенной. И в меня как будто ворвался свежий вихрь, который встряхнул — буквально встряхнул! — подбросив моё тело и обнулив уже пройденный путь. Но вихрь этот занёс меня на какой-то другой, более высокий уровень, на другой «ноль», и всё началось сначала, с удвоенной силой. И тогда я перестал дышать, что принесло облегчение, блаженство перестало быть мучительным. Последнее, что помню — это свою улыбку. Вернее, я сказал себе: «Вот и всё» и расплылся в улыбке. И она выражала не удовольствие, не иронию, не сожаление и не облегчение. Она была даже не прощанием с миром и с самим собой. Это была улыбка встречи с другой реальностью. Как улыбка во сне или когда заглядываешь через край

в глубокое ущелье,

по дну которого протекает река

с голубой прозрачной водой

в русле из белых камней…

Кто-то тормошил меня за плечо, и сквозь шум бегущей воды (а может быть, в тишине, от которой шумело в голове) я услышал мужской незнакомый голос: «Дыши! Дыши!» Потом ощутил тяжесть своей плоти, и промелькнула мысль, что голым при постороннем находиться не прилично. Хотел прикрыться рукой, но не хватило сил. И только потом я задышал и открыл глаза. И увидел близко склонённое ко мне смуглое лицо с арабскими чертами и чуть насмешливую и всепонимающую улыбку. Никогда прежде я этого человека не видел, но сразу понял, что именно он был на лоджии в моём сне.

Я не узнал своей комнаты. Всё было в другом свете и даже располагалось под другим углом. В голове возник вопрос: «Где я?» Но ничего меня не пугало, даже этот незнакомец. Я даже не испугался за аппарат, потому что понял, что этот человек причастен, что он свой. «Дыши», — опять повторил он. Я старательно дышал, не сводя с него взгляда. «Выпей воды, — предложил он и поднёс бокал. — Сделай три глотка». «Почему именно три?» — подумал я и решил, что вода отравленная. Он приложил бокал к моим сжатым губам. Почувствовав влагу, я сделал два глотка. Он не убирал бокал, и я сделал третий глоток. И вдруг свежесть заполнила меня всего, как будто слился с ранним прохладным летним утром, пронизанным солнечными лучами. «Я поставлю бокал вот сюда, на полку, — как-то доверительно и по-особому тепло сказал он, — если опять захочешь пить». Неправильно выстроенное предложение почему-то ещё больше растрогало меня, и я не смог сдержать нахлынувших слёз. Голый, слёзы… Но это совсем не стесняло меня. Наоборот, свобода и раскрепощённость принесли небывалое облегчение и душевный покой. Мои слёзы были не только благодарностью за спасение. «Неужели меня простили за маму?» — промелькнула мысль. Слёзы прочищали меня, они уносили мою боль, которая осталась после смерти мамы и отца. Я прижался к его коленям, потому что понял: это сейчас самый родной для меня человек. Сквозь слёзы я что-то говорил ему: слова признательности и даже любви. Никогда и ни перед кем я не был таким открытым. То ли я растворился в нём, то ли он во мне. Знаю лишь одно: в ту минуту я заново родился, а моим родителем стал он.

А потом опять что-то изменилось в комнате, и я почувствовал себя в неволе, взаперти. И его нигде не было, даже на лоджии.