Свидания во сне. Роман

Эльмира Алейникова

Роман «Свидания во сне» о непростой судьбе женщины, долго искавшей своё счастье. Главная героиня Лана родилась в небольшом городе у Аральского моря в Узбекистане и мечтала жить как все: выйти замуж, быть любимой, родить детей, вырастить их и состариться вместе с мужем… Будучи ребёнком от смешанного брака, она не сомневалась, что её брак будет таким же устойчивым и счастливым, как союз родителей. Однако судьба приготовила ей другой сценарий.

Неожиданная болезнь

Наш городок встретил снегом и морозом. Прилетев из бархатной осени в зимнюю стужу, почувствовали на собственной шкуре разницу между пустыней и оазисом. Путь от самолёта до выхода занял минут пять. Мы бежали по заснеженному промёрзшему асфальту, мечтая о тепле машины. У ворот аэропорта ждал братишка Бердаха Байрам, притопывая на месте от холода и кутаясь в длинный тулуп. Для брата он держал наготове ватный чапан,²⁷ в который Бердах закутал меня. И всё равно у меня зуб на зуб не попадал, а голова замёрзла, превратившись в ледяной шар. Каждый звук отдавался внутри отвратительным звоном, вызывавшим острую боль. Хотелось скорее добраться до дома и зарыться в пуховые подушки и одеяло.

В три часа утра болела не только голова, ломило всё тело, тошнило и першило в горле. Еле дойдя до плиты и поставив греться чайник с водой, ругала себя за то, что без шали побежала к машине из самолёта, не взяв даже шарф у Бердаха, чтобы завязать голову. Порывшись в аптечке, нашла аспирин и выпила две таблетки, почти не надеясь унять адскую боль в теле. Прополоскала раствором пищевой соды и соли горло, едва сдерживая рвоту, и залезла под перину, надеясь уснуть. Сон не шёл.

То ли от аспирина, то ли от одеяла стало очень жарко, в голове уже не звенело, а набатом гудели колокола. Вдруг послышались голоса из кухни. Дед с отцом спорили о чём-то, матерясь и стуча по столу, мама шикала на них: «Ланусю разбудите, тише вы, разбушевались!». Но двое продолжали ссору, звеня уже стаканами и бутылками, мама зачем-то стучала половником в кастрюлю, напевая знакомую песенку про двух гусей. Вместе они шумели и гремели как ненормальные. «Как они зашли ко мне, я же заперлась изнутри? Бред какой-то», — подумала вяло и провалилась в темноту, оглушённая какофонией, несущейся из кухни.

Вынырнув из липкого сна, и с трудом открыв глаза, не могла понять почему всё отвратительно звенит вокруг. Голова раскалывалась. Сообразив, что звонит телефон, попыталась встать, но сил хватило только на то, чтобы приподняться и вновь упасть на мокрую от пота подушку. «Мамочка, как мне плохо», — простонала и сделала ещё одну попытку подняться с постели. На дрожащих ногах, держась за стены и мебель, доползла до прихожей и сняла трубку, сразу же оглохнув от маминого истеричного крика «Лана, что там у тебя случилось? Ты в порядке?». Собрав оставшиеся силы, прошептала: «Мама, приезжай, кажется, я заболела». Сняла цепочку с дверей и, цепляясь за всё, что попадалось на пути, добралась до постели и рухнула, снова провалившись в темноту.

И опять шум из кухни. На этот раз разговаривали мама с папой и ещё кто-то чужой, не дед. Они не орали и не гремели посудой, а говорили обо мне спокойно, даже испуганно. Мне очень хотелось узнать, куда подевался дед, голос которого я отчётливо слышала ночью, поэтому позвала маму, чтобы спросить о нём. Из горла вырывались хрипы вместо слов, но мама, видимо, почувствовав, что я проснулась, сама пришла в комнату и присела на край дивана. Её прохладная поначалу ладонь на моём лбу сразу же нагрелась, став сухой и тяжёлой, и я мотнула головой, пытаясь скинуть руку. Острая боль пронзила мой мозг, в глазах потемнело и затошнило. Все завертелись — папа с мамой, мужчина в белом халате, — издавая звуки, как заевшая магнитофонная кассета, потом пропали.

Следующий раз я очнулась ночью. В большое окно без занавесок заглядывала полная луна, освещая комнату, заставленную кроватями и тумбочками. Рядом стояла капельница: в меня вливалась какая-то жидкость, равномерно капая и стекая по тонкому прозрачному шлангу вниз к толстой игле, прилепленной к вене лентой лейкопластыря. В голове ещё звенело, но не так сильно как раньше. Хотелось пить. Облизав сухие губы, попробовала позвать маму, и у меня получилось. Вместо мамы надо мной склонилась молоденькая медсестра.

— Пить, — прошептала я, поняв, что лежу в больничной палате.

— Вам пока нельзя. Скоро вливания закончим, и можно будет попить, я вам губы смочу водичкой, хорошо? — ласково проворковала девушка и действительно смочила губы ватным тампоном.

Жадно слизав капельки влаги шершавым языком, попросила ещё, но медсестра покачала головой, поправила одеяло и вышла из палаты. Лежать на спине было неудобно. Жёсткая с металлической сеткой кровать и жидкий ватный матрас казались мне орудием пыток средневековой инквизиции, а не постелью для больного человека. Попыталась пошевелиться, чтобы хоть как-то размять затёкшее тело. Кровать громко и противно заскрипела, мой мозг уловил каждый звук, утроив его и создав в голове страшный шум, вырубивший сознание.

Через неделю ранним утром меня перевели из реанимации в терапевтическое отделение. Я еще не ходила, но чувствовала себя получше и знала до мельчайших подробностей, что происходило вокруг меня в эти дни, от мамы, которая ждала в палате с термосом куриного бульона. Она рассказывала мне обо всех событиях, не упуская ни одну мало мальскую деталь и давая по ходу оценки поведению врачей, медсестёр и знакомых. В то утро мама примчалась ко мне сразу же после разговора со мной по телефону, вырвав и отца с работы. Застав меня в бреду, они вызвали карету «Скорой помощи». Врач, не мешкая, повёз меня в больницу с подозрением на двустороннюю пневмонию. В приёмном покое дежурный врач предположил инфекционный менингит, чуть не отправив этим диагнозом саму маму в реанимацию, у которой тут же подскочило давление. Другой врач, вызванный из реанимации, подтвердил воспаление лёгких и увез меня на каталке, оставив родителей у стеклянной, запертой изнутри двери дожидаться новостей. Они и дежурили там, сменяя друг друга и посасывая валидол, чтобы успокоиться. Приходили родственники, друзья и даже соседи, чтобы поддержать их и узнать обо мне, но врачи никого, кроме мамы, в палату не пускали. «Прибежала из больницы к тебе за бельём, а перед дверью парень стоит и названивает, и названивает. Поздоровался со мной и о тебе спрашивает, мол, с работы, пришёл узнать, что с тобой случилось. Я ему и рассказала всё. Так он, узнав, что ты в Ресбольнице, говорит мне: „Вы не волнуйтесь, собирайте вещи, я вас отвезу и зайду к главврачу вместе с вами“. А сам бледный-бледный, как вот эта простыня. Пока я сумку собирала, он кому-то звонил и твою фамилию называл, говорил, чтобы проследили за твоим лечением. Уже в больнице узнала, что главврач — его родной дядя, а парень этот Бердах, ваш инженер, — рассказывала мама, пытаясь угадать мои мысли и зорко следя за выражением лица. — Он каждый день приходил и спрашивал как ты, однажды его врач даже к тебе пустил на минутку. Ты спала, а парень потоптался-потоптался, погладил тебя по волосам и ушёл. Хотела его спросить, что между вами, да потом передумала. Бердах — парень, сразу видно, хороший, воспитанный. И симпатичный». Я улыбалась про себя, моля Бога, чтобы мой любимый пришёл и сегодня.

Протирая руки и лицо влажным полотенцем, хватилась кольца с жемчугом, которое исчезло с пальца. Точно помнила, что оно было на руке, когда я говорила с мамой по телефону в то утро. Едва дождавшись в обед маму, влетевшую в палату с кастрюлькой и кулёчками, первым делом спросила о пропавшем кольце. Она не сразу поняла, о чём я говорю, потом, порывшись в чёрном дерматиновом кошельке, достала кольцо и протянула мне со словами: «Когда купить успела? Могла бы и похвастаться матери». Мне не хотелось пока раскрывать секрет с помолвкой в Ташкенте. Зная маму, можно было быть уверенной, что уже вечером полгорода будет говорить о свадьбе как о решённом деле. Поэтому я слукавила и сказала часть правды:

— В Ташкенте была на праздники и там купила. А показать не успела. Прилетела ночью, а утром ты меня в больницу уже привезла.

— В Ташкенте? — у мамы округлились глаза. — Чего ты там потеряла?

— Так, прогуляться захотелось, — вспомнив два прекрасных дня в любимом городе, почувствовала приятное тепло, разливающееся по телу.

— Вот сумасшедшая! Не ребёнок, а сущее наказание. Не могла мне позвонить и предупредить? Мы бы встретили в аэропорту с тёплыми вещами. Как раз на праздники мороз ударил, и снег выпал. Ты же, небось, фасонила и на голову ни шапку, ни платок не надевала, — она продолжала ворчать и возиться около тумбочки, расставляя посуду, чтобы покормить меня.

Я выпила и съела всё, что подсовывала мне заботливая мама, доставив ей огромное удовольствие. Посидев со мной ещё немного, она умчалась готовить ужин и обещала вечером прийти уже с папой. Только она вышла, тут же в палату вошёл Бердах, держа в руках коричневый бумажный пакет, из которого выглядывали краснобокие яблоки и розовые гранаты. Стесняясь поцеловать меня при женщинах с соседних коек, украдкой поглядывавших на нас, он только сжал мои руки в своих и стал расспрашивать о здоровье. Хотелось погладить его по выбритой до синевы щеке, прижаться к ней губами, но любопытные тётки, не отличавшиеся деликатностью, не догадались выйти в коридор и оставить нас наедине хотя бы на минутку. Заглянувшая медсестра попросила Бердаха выйти, пока она будет проводить процедуры, и он послушно ушёл, всё же умудрившись поцеловать меня в губы и шепнуть, что любит.

Целый месяц я провалялась на неудобной больничной койке, покорно подставляя мягкие места для уколов, помогая медсёстрам поймать мои тонкие неуловимые вены и с удовольствием поедая мамины супы и бульоны, ожидая с нетерпением обеденного перерыва, когда приходил Бердах. Следующий час был наполнен нежностью и лаской, которыми мы незаметно обменивались, сидя на кровати, и разговаривая на нейтральные темы о погоде, наступающих новогодних праздниках, новостях в управлении. Не знаю почему, но я ни разу не завела разговор о нашей помолвке. Наверное, слабый после тяжёлой болезни организм не желал новых встрясок и блокировал в моём мозгу эту тему. Не знаю. Может быть, я интуитивно чувствовала, что лучше сейчас помолчать, чтобы не нарываться на плохие новости. Как бы там ни было, планов мы не строили и о свадьбе не заикались оба. Иногда я замечала виноватый взгляд любимого на себе, но он тут же брал себя в руки и начинал шутить и балагурить, стараясь не глядеть в мои глаза. Сердце ёкало, чувствуя беду. И она пришла.

В один из вечеров в больницу пришли девчонки из отдела, вернее, расчётный бухгалтер Сапаргуль и кассир Гульнара, отправленные остальными коллегами в качестве делегатов. Они долго сокрушались и удивлялись, где я так сильно простыла, ругали меня за беспечность, мол, шапку носить нужно зимой и панталоны тёплые, а не модничать в капроновых колготках и шёлковых шарфиках, прекрасно зная, что я — мерзлячка и зимой хожу как капуста, закутанная в сто одёжек. Но, видимо, им было приятно пожурить меня, и я приняла правила игры, виновато помалкивая и делая вид, что сама не понимаю, как меня так угораздило подхватить воспаление лёгких в морозные дни. Закончив сокрушаться, девчонки завели разговор о нашем главбухе. Оказывается, впервые за много лет ему не удаётся сбежать в санаторий, чтобы переждать холода, из-за того, что я вне планово заболела и угодила на больничную койку, а оставить вместо себя другую сотрудницу он боится. Вот и мучается между «хочу» и «не могу», вызывая девчонок к себе в кабинет по одной и пытая их на предмет надёжности и аккуратности. «Пока будет решать, кого оставить за главную, Новый год наступит, а там и ты на работу выйдешь», — подытожила Сапаргуль и перевела разговор на Бердаха.

— Приходит хоть навещать тебя милый друг-то? — с нарочитой небрежностью спросила она, внимательно наблюдая за моим лицом.

— Конечно, каждый день, — мне не хотелось врать.

— И как у него на всё время хватает?! — притворно-удивлённо воскликнула она, обращаясь к Гульнаре.

Я не понимала, к чему хитрая Сапаргулька клонит, поэтому молча ждала. И действительно, театрально выдержав паузу, она продолжила, наклонившись ко мне:

— У него сейчас столько работы — выше крыши. Большой шеф на пенсию уходит и Бердаха оставляет руководить управлением, в Ташкенте его кандидатуру уже утвердили, так что после праздников он станет нашим начальником.

Меня не смутили её слова, об этом Бердах говорил ещё в Ташкенте, так что удивить меня Сапаргульке не удалось, но я сделала большие глаза и притворилась, что впервые слышу эту новость.

— В выходные тоже нет ему покоя — возит нас с апашкой²⁸ по складам то в Ходжейли, то в Чимбай, а неделю назад в Куня-Ургенч на базар мотались покупать ткани. Я апашке говорю: «Куда торопитесь? Подождём до лета и потом свадьбу сыграете». Но её разве переубедишь? Упрямая как не знаю кто. «Хочу, — говорит — женить сына сейчас, чтобы к следующему Новому году уже внука нянчить».

Гульнара заёрзала на месте, недовольно поглядывая на товарку, однако промолчала. Я же сидела неподвижно, ожидая самого страшного, что дорогая коллега приберегла напоследок, чтобы добить меня окончательно.

— Да, совсем забыла, ты же не в курсе новостей последних. На прошлой неделе они свататься ездили в Тахтакупыр. Там апашкина сестра живёт, вот её младшую дочку и сосватали. Девушка — красавица, молоденькая, только восемнадцать исполнилось, учится в медучилище в Нукусе и живёт у апашки дома. Не знаю, что там и как получилось между ней и Бердахом, но, сама видела, — она на него чуть ли не молится, пылинки с него сдувает, да и он ласковый с ней. В общем, вот такие новости. Так что выписывайся поскорее и заказывай платье в ателье. По весне на свадьбу к новому шефу гулять пойдем.

Гульнара всё же не выдержала и добавила, осторожно погладив меня по руке:

— Лана апа, выздоравливайте и ни о чём не думайте. Сегодня одна новость, завтра — другая. И потом, говорят, Бердах ага²⁹ не соглашался на свадьбу, может быть, всё это пока разговоры? — она выразительно посмотрела на улыбающуюся Сапаргульку.

— Ха, ты или я лучше знает, что у Алибековых дома происходит? Всё уже решено, и Бердах сам попросил мать поехать свататься в Тахтакупыр. Что тут может измениться? Разве можно идти против воли влюблённых? — ехидно добавила она, метнув на меня недобрый взгляд.

— Спасибо, что навестили. Всем нашим привет передавайте, — вяло попрощалась я, еле сдерживая слёзы.

Проводила визитёрш до дверей отделения и зашла в туалет, чтобы выплакаться вдали от посторонних глаз. Наревевшись, умылась и вернулась в палату, где меня ждала медсестра со шприцами и таблетками. Как только она ушла, пожилая русская женщина, поселившаяся с нами только сегодня, спросила со своей койки: «Вы Алибековых хорошо знаете?». Мне не хотелось сейчас разговаривать, тем более об этой семье, но воспитание взяло верх, и я ответила, после небольшой паузы: «Не очень. Их средний сын у нас в управлении инженером работает. Жена старшего сына — моя одноклассница».

— А вы кем, бухгалтером? — продолжала допрос соседка по палате.

— Да.

— Надо же, живём в одном городе, и не знакомы, — промолвила она задумчиво.

— Не поняла, кто с кем не знаком? — удивилась я.

— Мы с вами не знакомы до сих пор. Я — секретарь отца Бердаха вот уже тридцать лет скоро. Мы с ним начинали работать вместе в Тахтакупыре, тогда он тоже был простым инженером, потом пошёл на повышение в столицу и меня за собой увёз. Разговоров было о нас, даже в Обком анонимки писали, что Марат Алибеков любовницу прихватил с собой. Вызывали его на партсобрание, отчитывали, хотели выговор влепить, а ко мне его беременная жена Джумагуль прибежала в слезах, просила пойти к секретарю Обкома и объяснить, что между мной и Маратом ничего нет. Ходила вместе с ней. Сейчас смешно вспомнить, а тогда за любовниц из партии погнать могли запросто. Отстояли две бабы мужика.

Я слушала женщину, затаив дыхание. Она говорила, обращаясь к кому-то невидимому в окне, словно забыв о моём существовании. Временами кашель душил её, но, откашлявшись и отдышавшись, она продолжала свою историю. Две другие соседки по палате вполголоса переговаривались между собой, не обращая на нас внимания.

— Родила она Бердаха, а через месяц заболела. Пришлось нам с Маратом дежурить у её койки и мальчонку таскать кормить в больницу по пять-шесть раз за день. Она еле живая лежит, а я держу Бердаха у её груди и упрашиваю, чтобы покормила. Кунград, тоже маленький ещё, рядом стоит, мать за руку держит и плачет: «Апа, не умирай». Марат тогда чуть с ума не сошёл от расстройства. Его мать ещё живая была. Придёт, бывало, в больницу с малышами и давай причитать над Джумагуль на каракалпакском языке. И гнилая она у неё, и порченая, и сглазили её урусы, и ещё, Бог знает что говорила обидного. Только сын мог её утихомирить и домой увести. Говорят, она снохе житья не давала — ела поедом, никак не могла смириться, что Марат привёл в дом невестку без материнского благословения. Она ему уже сосватала кого-то из родни, а он украл Джумагуль и привёл домой прямо перед свадьбой. Мать даже проклясть его хотела поначалу, потом успокоилась, но на снохе отыгрывалась как хотела. Так вот, Джумагуль совсем слабая в больнице лежит и мне говорит, что, если она умрёт, я должна стать матерью Кунграда и Бердаха, потому как только мне она и доверяет их. Не знаю, что она Марату говорила, но, кажется, тоже самое, что и мне. Я накричала на неё в сердцах. Говорю: «Чего выдумала? Выздоровеешь и будешь со своими мужиками сама возиться, не хватало мне ещё чужих детей воспитывать!» — а сама реву белугой и обнимаю её. Дети тоже ревут. В общем, не дали мы ей умереть. Потом ещё детей Марату нарожала кучу, но нет-нет да пошутит, что я — её заместитель на всю жизнь. Потому меня их дети русской мамой и называют.

Женщина прервала свой рассказ и попросила налить чаю. Подавая пиалу, я не знала, как обращаться к ней. Мы не успели познакомиться.

— Извините, меня зовут Лана, — решила представиться для начала.

— Зови меня тётя Валя, меня и Бердах так зовёт на людях, — отозвалась соседка. — Он мне про тебя рассказывал, Ланочка. Красивое у тебя имя, милая. Лана, прямо как лань. Нежное имя. Кто назвал?

— Папа. Где-то вычитал и назвал. Кажется, в нашем городе я единственная с таким странным именем.

— Любит тебя наш мальчик, сильно любит. С ума сходит. Не знаю, что с Джумагулькой случилось, чего ты ей не нравишься… — тётя Валя не закончила фразу.

В дверь громко постучали. А затем сразу же вошли родители Бердаха с пакетами и сумками, заполнив пространство палаты так, что я почувствовала себя маленькой букашкой, которой хотелось залезть в щёлку и не выглядывать, пока они не уйдут. Посетители шумно поздоровались и принялись расспрашивать тётю Валю о здоровье. Делая вид, что читаю книгу, я прислушивалась к тому, о чём они говорят, но ничего интересного для себя не узнала, — обычные разговоры пожилых людей. Понемногу увлеклась чтением, поэтому, когда ко мне обратилась тётя Валя, не сразу услышала её просьбу.

— Ланочка, доченька, возьми кастрюльку с бешбармаком и всем разложи в тарелки, пожалуйста. Нужно кушать пока горячее.

Мать Бердаха внимательно посмотрела на меня и, кажется, узнала.

— Кушайте, индюка специально для дорогой моей подруги зарезала сегодня, чтобы сварить бешбармак как она любит, — хвастливо обратилась она к женщинам в палате. И, повернувшись к подруге, продолжила:

— Испугала ты нас, Валентина Ивановна. Марат позвонил в обед и говорит: «Валя заболела, езжай к ней». Я — к тебе домой, соседи говорят — пошла в поликлинику, а там — «Скорая помощь» увезла. Водителя загоняла, пока гонялась за тобой, Фатимка бешбармак сготовила, тут и Марат домой приехали с Бердахом. Уф, жарко у вас тут, — с этими словами свекровь Фатимы расстегнула дорогое чёрное пальто с белым песцовым воротником и сдвинула на спину вязаный пуховый платок. Под тёплым платком был ещё один — зелёный, японский, прошитый золотистыми нитками, а под ним седые с остатками хны волосы.

— Чего вы всполошились-то? Эка беда — простуда! — вроде как недовольно выговаривала тётя Валя, польщённая вниманием друзей.

— Я с врачом твоим поговорил, — начальственным тоном начал отец Бердаха, — он говорит, что подозрение на воспаление лёгких, так что ты лежи и лечись, без самодеятельности тут у меня. Я тебя знаю, через пару дней заявишь, что всё хорошо и на работу придёшь. Даже не думай, тебе отдохнуть нужно хорошенько, — закончил он уже мягко.

Тем временем, мать моего любимого, воспользовавшись моментом, повернулась и спросила негромко:

— Ты та Лана, что у Фатимы свидетельницей на свадьбе была?

— Да.

— Что случилось? Почему в больнице? — кажется, она прекрасно всё знала, притворяясь несведущей.

— Воспаление лёгких.

— Поменьше раздетой бегать по морозу нужно было за чужими женихами, — с сарказмом произнесла она и отвернулась.

Я сидела как оплёванная, безжалостно униженная матерью человека, которого любила больше жизни. Хотелось выскочить из палаты, загромождённой этими самодовольными, уверенными в своей правоте людьми, но сил, чтобы встать и пройти несчастные три метра от моей койки до двери не было.

Скоро шумные посетители ушли, оставив после себя следы зимней слякоти на коричневом линолеуме и сдвинутые стулья посреди палаты. Ароматы сырокопчёной колбасы и сыра, плывущие от тумбочки соседки, щекотали ноздри. Почувствовав, что рот наполняется голодной слюной, вспомнила, что ещё не ужинала сегодня. Скованность, охватившая при матери Бердаха, понемногу отпустила, и я принялась есть тёплый бешбармак с индюшатиной. Ела и думала, почему она меня так не любит, но ответа не находила и злилась на неё и на себя, отчего аппетит удвоился, и за бульоном пошёл кусок рулета с мясом, принесённый мамой в обед. Говорят, женщины заедают стресс и плохое настроение. Наверное, я из их числа — огорчения и слёзы хочется запить молоком, заесть булочкой или шоколадкой, после чего проблемы отступают на какой-то момент, не скребясь в душе чёрными кошками.

Тётя Валя, утомлённая разговорами и ужином, укладывалась спать, кашляя и кряхтя по-стариковски. Она не возвращалась к беседе, прерванной её визитёрами, словно, забыв о ней напрочь. Только перед сном сказала, будто вслух подумала: «Надо бы с ней поговорить завтра о детях». Я поняла, что эти слова предназначались для меня. Ниточки надежды протянулись от её изголовья к моему.

Наутро, во время обхода я попросила заведующего отделением выписать меня домой под наблюдение участкового врача, ссылаясь на то, что чувствую себя отлично, а уколы и мама может сделать. Он внимательно прослушал меня, постучал по спине и груди, полистал карту и кивнул со словами: «После обеда можете идти домой». Представив себе, что в обед снова придёт мать Бердаха и парализует меня одним взглядом или снова попытается унизить, взмолилась, чтобы отпустили раньше. «Можно и сейчас, только тогда за выпиской придётся кому-то приехать попозже, — она будет готова после обеда», — безразлично разрешил врач и пересел на край кровати тёти Вали. Еле дождавшись окончания обхода, побежала звонить с поста дежурной медсестры маме, чтобы привезла одежду и обувь.

Складывая посуду, банки и ещё какие-то мелочи в авоську, не заметила, как в палату вошёл Бердах.

— Привет! Уже собралась? Я сейчас, только с тётей Валей немного поболтаю, и поедем, — произнёс он так, будто мы обо всём заранее договорились.

Хотя я и удивилась его приходу, но виду не подала и, поздоровавшись, продолжала укладывать вещи. Китайский заварочный чайник никак не умещался в сумке, руки мелко дрожали и пальцы не слушались. Появилась и мама с одеждой и шуршащим ярким пакетом, из которого выглядывали коробка шоколадных конфет и бутылка коньяку. Я ушла переодеваться в процедурную, мама унеслась благодарить врачей в ординаторскую. Когда мы вернулись, Бердах уже ждал в коридоре с моей авоськой и мамиными сумками. Мне оставалось только попрощаться с соседками по палате и спуститься в больничный двор.

После вечности внутри душного помещения свежий, морозный воздух накрыл с головой, опьянил, приятно пощипывая щёки и лоб. Постояла минутку на крыльце, вдыхая носом запахи улицы, и осторожно пошла к стоянке, счастливая от ощущения свободы. Они стояли у машины, весело о чём-то переговариваясь. Похоже, два родных мне человека сдружились за месяц, пока я валялась на больничной койке, чего не скажешь обо мне и матери Бердаха, из-за которой я убегала, как трусливый заяц, из больницы. Мама, важно усевшись на переднее сидение «жигули», скомандовала: «Поехали!». Притормозив у ворот, Бердах всунул сторожу рубль, и мы покатили в сторону старого города, где жили мои родители. Мне совсем не хотелось торчать у них, но, с другой стороны, оставаться одной сейчас тоже весёлого мало. Несмотря на бравый вид, на самом деле чувствовала я себя паршиво. И причиной была не моя болезнь, а новости, принесённые сорокой Сапаргулькой, и высокомерное отношение Джумагуль. Как только я подумала об этом, сладкое ощущение свободы пропало, уступив место хандре.

Город казался совсем незнакомым. Хотя ничего не изменилось вокруг, — всё было чужим и скучным. Улица с частными одноэтажными домами по обеим сторонам, заканчивавшаяся пивзаводом, мост через канал, комбинат — выглядели грязными и серыми. Люди, проплывавшие за окном машины, двигались неторопливо, кутая замерзшие лица в воротники, и поворачиваясь спиной к ветру, почти идя задом наперёд. Меня охватило чувство безысходности. Чтобы не видеть ничего, закрыла глаза. Показалось, что это я осталась позади машины на мосту, закутанная в шубу и пытающаяся идти против ветра, но у меня не получается и, вместо того, чтобы идти вперёд, я пячусь назад. Запутавшись, в конце концов, куда мне на самом деле нужно идти, останавливаюсь и озираюсь по сторонам, ища поддержку у прохожих, безразлично двигающихся мимо, как тени. Машу рукой вслед машине, уносящей с собой мои мечты и любовь, однако мама с Бердахом не слышат меня, увлечённо беседуя, затем машина поворачивает налево и скрывается из вида. Мост шатается под ногами, я кричу, пытаясь схватиться за железные перила, руки не слушаются и соскальзывают, и мне становится по-настоящему страшно. Чувствую, как по спине текут струйки пота, и кровь приливает к голове. В этот момент кто-то хватает за плечо и трясёт, показывая на чёрную воду внизу. Понимаю, что нужно прыгать и плыть прочь от разваливающегося на глазах моста, но не могу, запутавшись в полах шубы.

«Лана, доченька, просыпайся! Мы уже дома», — мама легонько трясла меня за плечо. Я открыла глаза и огляделась вокруг, не совсем понимая, где сон и явь. По спине действительно стекали струйки холодного пота, и голова под шапкой вспотела до неприятного зуда. «Фу, такой страшный кошмар приснился, аж холодный пот прошиб», — произнесла, заходя в дом родителей. Бердах тут же уехал на работу, пообещав приехать вечером.

Мама с отцом жили сразу за пекарней, в доме, построенном папиным отцом ещё в шестидесятых. Дед-татарин положил на этот добротный кирпичный дом полжизни, отстраивая его комната за комнатой, а пожить в нём и не пожил толком. Как только закончил строить баню и попарился в ней первый раз, слёг и больше не вставал. Через полгода его похоронили, за ним скоро ушла и его жена. Счастья старикам дом не принёс, зато сыну их не нужно было горбатиться и надрываться, а внучке жилось привольно в больших комнатах до поры до времени. Я знала здесь каждый уголок, каждую трещинку в стене, оставаясь часто одна после школы и разговаривая с домом. Для меня он был добрый друг, который мог и утешить, и развеселить, и погрустить со мной вместе. Потом я уехала учиться в Ташкент, вернулась и устроилась на работу в новый город, зарылась в бухгалтерские отчёты и забыла о своей связи с домом, относясь к нему как к месту, где я сплю, ем, сижу в кресле и смотрю телевизор. Дом перестал быть другом. И родители уже не были теми ласковыми папой с мамой, готовыми исполнить любое желание Ланочки. Они всё чаще говорили о том, что мне пора выходить замуж, с печалью в голосах рассказывали о свадьбах моих одноклассников, приглашали в гости дальних родственников с сыновьями в воскресные дни, пытались даже водить меня вечерами в кино, чтобы я познакомилась с парнем. Наивные мои старики. Старогородские мужланы не интересовали меня, отпугивая нелепыми причёсками и дурными манерами. Я же мечтала о принце, именно о таком, который приедет за мной на чёрной «Волге» и увезёт жить в мой любимый Ташкент. Ни больше ни меньше. Однако ташкентские рыцари были редкостью в нашем пыльном районе, особенно на узкой улице позади пекарни, и я понемногу превращалась в старую деву, ссорясь с мамой по каждому пустяку. В конце концов, собрала вещи и ушла к русскому деду-учителю физкультуры в его крохотную однокомнатную квартирку в микрорайон.

Всё было готово к моему приезду. Устраиваясь в бывшей моей комнате, где папа настоял оставить всё так, как было при мне, почувствовала лёгкий укол совести. Два года я ни разу не помогла маме ни с генеральными уборками, ни с косметическим ремонтом, уйдя в свою жизнь как в раковину. Сидя на постели, прислушалась к дому, но он молчал, став чужим. «Всё к лучшему», — подумала, чтобы не маяться угрызениями совести, открыла книгу и потерялась в мире любимых героев Мопассана.

Вечером Бердах позвонил и извинился, что приехать не сможет, — много дел дома накопилось. Я понимала какие это дела и только вздохнула, крутя на пальце колечко. Затем решилась и сказала тихо:

— Бердах, нам нужно серьёзно поговорить. Скажи, когда ты сможешь приехать? Лучше, когда мама на работе, но не в обед. Я так больше не могу, у меня сердце не на месте.

— Что случилось, милая? Ты плохо себя чувствуешь? Может быть, ты рано выписалась?

— Да нет. Это не о здоровье, это о нас с тобой.

— Мы же всё решили в Ташкенте. Ты не должна беспокоиться ни о чём, всё идёт своим чередом.

— Нет, ничего не идёт так, как я хочу. Всё катится к чертям собачьим, и ты скрываешь от меня, что весной твоя свадьба, и что твоя мама ненавидит меня, и что твоя невеста живёт в вашем доме. Зачем ты обманываешь меня?

— Я сейчас не могу говорить, — перебил меня Бердах. — Давай так договоримся: я приеду завтра после обеда и всё объясню. Хорошо? Я всё тебе объясню. Целую.

Примечания

27

Чапан — стёганый на вате зимний халат.

28

Апа, апашка — обращение к старшей по возрасту женщине.

29

Ага — уважительное обращение к старшему по возрасту мужчине.