Гоголь-студент

Василий Авенариус, 1898

«Он катил домой на вакации – уже не гимназистом, как бывало до сих пор, а студентом, хотя в той же все нежинской „гимназии высших наук“, то есть с трехлетним, в заключение, университетским курсом. Снова раскинулась перед ним родная украинская степь, на всем неоглядном пространстве серебристого ковыля она так и пестрела полевыми цветами всех красок и оттенков, так и обдавала его их смешанным ароматом, так и трепетала перед глазами, звенела в ушах взвивающимися по сторонам коляски кузнечиками – бирюзовыми, серыми и алыми…»

Глава пятая

Казус Базили — Андрущенко

Мы уже говорили (в первой повести о Гоголе), что преподавание языков в нежинской гимназии шло независимо от разделения воспитанников по классам: последних было девять, тогда как для языков имелось всего шесть отделений, пройти которые до конца не было притом обязательно. Так и в новом учебном году вступительная лекция по латинской словесности у профессора Семена Матвеевича Андрущенко была предназначена не исключительно для студентов первого курса, а и для воспитанников выше и ниже их, которые дошли до пятого отделения латинистов — пиитов. Гоголь и Данилевский добрались только до звания риторов и, собственно, не имели бы права сидеть на этой лекции с товарищами-пиитами. Но так как у риторов в этот час не было другого урока то директор Орлай попросил профессора допустить их также на свою лекцию: чему-нибудь де все-таки научатся.

Как все вообще знатоки той или другой науки, Андрущенко придавал своему предмету также первостепенную важность. Сегодня он взошел на кафедру с особенно торжественной осанкой и, выжидая, пока молодежь разместится по скамьям, постучал по кафедре костлявым пальцем.

— Совсем капельмейстер: оркестру Знак подает, — заметил Гоголь Данилевскому, неторопливо протискиваясь к нему на заднюю скамейку. — Бьюсь об заклад, что нарочитое слово приготовил.

— Quous que tandem, Catilina?^[4] — прозвучал глубокий баритон профессора, и из-под сдвинутых бровей недовольный взор его на минуту приковался к замешкавшемуся «Катилине» — Гоголю.

Затем, когда все кругом стихло, он заговорил с малороссийским мягким придыханием на «г» и семинарским оканьем, четко отчеканивая слово за словом:

— Благословясь, приступаем. Большинство из присутствующих здесь принято ныне в лоно almae matris — университетской науки и, как избранные сосуды оной, допускается к воспринятию тончайшего нектара римской поэзии Вергилия и Горация, а в свое время и к здоровой, питательной амброзии величайшего оратора всех веков и народов Цицерона. Varietas delectat. Разнообразие забавляет. Но, ео ipso — само собою, вы, государи мои, должны добровольно отрешиться от прежних школярных замашек, наипаче же от всех низменных вожделений невежественной черни. С Горацием каждый из вас отныне может воскликнуть:

Odi profanum vulgus et arceo:

Favete linguis…

Темную чернь отвергаю с презреньем:

Внемлите напевам…^[5]

— Favete lingvis, — донеслось эхом с третьей скамьи, да так неожиданно, что все сидевшие впереди оглянулись.

— Это кто? — вопросил профессор, снова насупясь. — Вы что ли, Яновский?

— Я, Семен Матвеевич, — с самою простодушною миной признался Гоголь. — По вашему же призыву.

— Но вы-то как раз не призваны с другими восклицать так, ибо, как ритор, не доросли до Горация еще. Знаете ли вы, по крайней мере, что означает сие восклицание?

— Favete lingvis?^[6] Знаю: «Не любо — не слушай» или: «Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами».

— И держались бы сего мудрого правила.

— Да пирога-то с грибами у меня теперь, увы, не имеется.

— Все тот же школяр! — возмутился профессор. — Брали бы пример хоть с Базили: он еще хоть и гимназист, а право, достойнее вас быть студентом.

— Я, Семен Матвеевич, тоже студент, — счел нужным тут подать голос Базили, сидевший на первой скамейке рядом с Божко прямо против кафедры профессора. — Я переведен в седьмой класс.

— Переведены? Из пятого да в седьмой?

— Да-с. Я и прежде ведь переходил таким образом через класс.

— И напрасно, совершенно напрасно! Что за баловство? Когда же вас перевели?

— Летом.

— Но я вас не экзаменовал!

— Это сделал за вашим отсутствием такой же латинист — Иван Семенович, хотя, в сущности, не было в том надобности, — возразил Базили, видимо, начиная волноваться. — Я из вашего предмета и без того уже был зачислен в риторы. По другим же наукам меня экзаменовали сами профессора, и доказательства тому должны быть, Семен Матвеевич, в ваших собственных руках: к вам, как к ученому секретарю конференции, поступают ведь все ведомости наши, и если бы вы только потрудились справиться…

Судя по некоторому замешательству в нахмуренных чертах Андрущенко, ему вдруг припомнилось что-то. Но он коротко остановил говорящего:

— Будет! Терпеть не могу, когда мне этак возражают!..

Темные глаза молодого грека засверкали огнем оскорбленной гордости.

— И я тоже! — невольно вырвалось у него. Но он тут же спохватился: — Виноват, Семен Матвеевич! У нас, греков, горячая кровь, сейчас в голову бросается…

Профессор с вышины кафедры молча оглядел оправдывающегося пронизывающим взором. Но вспышка юноши привела в себя зрелого мужа, и, развернув лежавший перед ним на кафедре общий журнал седьмого класса, он стал водить по строкам ногтем, как бы ища чего-то, а затем сдержанно-глухо промолвил:

— Буде вас перевели в седьмой класс, фамилия ваша значилась бы в журнале. Так?

— Так…

— Фамилии здесь выставлены в алфавитном порядке. На литеру «Азъ» никого не имеется. На литеру же «Буки» показаны только двое: Божко Андрей и Бороздин Яков. Засим следуют уже Гоголь-Яновский, Григоров и так далее. Почему же вашей милости нет тут, позвольте узнать?

На лбу Базили выступили капли холодного пота; вся кровь отлила у него к сердцу, и, бледный, растерянный, он судорожно схватился руками за край парты, как бы боясь упасть.

— Что меня не внесли в журнал, — во всяком случае не моя, а чужая вина… — пробормотал он побелевшими дрожащими губами, и красивые черты его исказились злобою отчаяния. — Я выдержал экзамен — и меня обязаны перевести…

— Га! Вас обязаны перевести? — подхватил Андрущенко, терпение которого также наконец истощилось, и звонко хлопнул ладонью по журналу. — Это еще бабушка надвое сказала! А за ваши неуместные препирательства с профессором не угодно ли вам к печке прогуляться?

— Я не пойду, Семен Матвеевич.

— Что-о-о?

— Я — студент.

— Покамест-то вы еще гимназист. Пожалуйте.

— Иди, брат, ну что тебе значит? Всю будущность себе ведь испортишь, — шепотом урезонивал непокорного сосед своего Божко.

— Не могу, Семен Матвеевич, как хотите… Позвольте уже лучше уйти из класса? Мне нездоровится…

Вид у него, в самом деле, был очень расстроенный и возбужденный.

— Ступайте, — нехотя разрешил профессор и взглянул на часы. — Из-за вас вот, пожалуй, и вступительного слова не окончишь!

Надо ли говорить, что молодые слушатели не были особенно внимательны к «вступительному слову», которое, впрочем, было закончено как раз к звонку, возвестившему первую пятиминутную перемену. Когда теперь воспитанники всех возрастов высыпали в коридор, «казус Базили — Андрущенко» разнесся кругом с быстротой молнии. Дух товарищества пробудился даже в тех, которые мало знали Базили. Все считали себя как бы обиженными в нем, хотя самого Базили не было налицо: он куда-то пропал.

— Нельзя ли немножечко потише, господа! — деликатно увещевал инспектор Моисеев, проталкиваясь сквозь плотную группу студентов, запрудившую коридор.

— Да не спросить ли нам мнения Кирилла Абрамовича? — предложил один из студентов. — Он ведь и мухи не обидит…

— Мухи-то не обидит, — возразил Гоголь, — но зато и не помешает всякой мушкаре кусать нас до крови. Коль к кому уже обращаться, так к Орлаю: муж нарочито мудрый и к убогим зело милостивый.

— Это так. Орлай Орлаич — всем птицам царь. Да вон он, кстати, сам и вместе с Базили.

— Но куда же я пока денусь, Иван Семенович? — со слезами в голосе говорил Базили директору, который вел упирающегося за руку к товарищам. — В седьмой класс меня не хотят пустить, а в шестой… в шестой я и сам теперь не пойду.

Иван Семенович успокоительно обнял его вокруг плеч.

— Patientia, amice^[7]. Сейчас виден аристократик: синяя кровь заговорила.

— Не синяя, а человеческая: я хотя и маленький еще человек, но имею уже гонор. Не сами ли вы мне тогда объявили, что я выдержал по всем предметам?..

— Bene, bene!^[8] В большую перемену я нарочно созову конференцию, и тогда, полагаю, все уладится ко всеобщему удовольствию.

— На вас вся надежда, Иван Семенович. Бога ради, не выдайте его! — заговорили наперерыв студенты, обступившие гурьбою обоих.

— Разве я когда-либо кого-либо из вас выдал? Но мой единственный голос все же не решающий. Посему до времени вы, Константин Михайлович, потерпите: ступайте себе в «музей», что ли, и займитесь чем-нибудь. А вам, други мои, пора и на лекцию: вон Казимир Варфоломеевич уже вошел в класс.

— Что у вас нынче за базар, господа? — спросил профессор Шаполинский шумно врывающихся в класс студентов.

— Виют витры, виют буйни,

Аж деревья гнутся, —

отвечал Гоголь. — Один из нас заколен, как агнец неповинный.

— Заколен? Надеюсь, только фигурально?

— Фигурально, но не менее смертельно: его не хотят перевести в наш класс, хотя он великолепно сдал экзамен.

— Про кого вы говорите?

— Про Базили. Вы сами же ведь, Казимир Варфоломеевич, слышно, готовили его летом по математике и притом даже даром? За что вам великое от всех нас спасибо…

— О таких вещах умалчивают, мой милый. Так его, стало быть, не переводят? Гм! Странно, очень странно… Но верно ли это? Надо будет узнать еще у Семена Матвеевича, как у секретаря конференции.

— Да он-то ведь и противится! Сейчас вот только говорили об этом с Иваном Семеновичем, просили его заступничества.

— И что же Иван Семенович?

— Обещался не выдать. Но и вы, Казимир Варфоломеевич, со своей стороны на конференции замолвите слово доброе. Нельзя же, право, этак ни с того ни с сего губить человека!

— Уж и губить! — усмехнулся Казимир Варфоломеевич, но около губ его легла горькая складка и глаза его озабоченно потупились. — Базили, я знаю, не из тех людей, которые гибнут при первой неудаче. Но молчать я, поверьте мне, не буду!

Что он действительно не молчал — приятели Базили могли убедиться вскоре, именно в большую рекреацию, когда весь учебно-воспитательный персонал замкнулся в конференц-зале: из-за двери между спорящими голосами громче всех выделялся густой бас Шаполинского. Когда же наконец с шумом распахнулась дверь, то первою показалась оттуда грузная фигура его же, Шаполинского, с опущенною долу, но пылающею головой. Молодые люди тотчас заступили ему дорогу.

— Ну что, Казимир Варфоломеевич?

Не взглядывая, словно виноватый перед ними, он в сердцах только рукой отмахнулся.

— Неужели провалили?

— Провалили… — хрипло пропыхтел добряк: от горячего спора не только его в пот вогнало, но и в горле у него, видно, пересохло.

— Так зачем же, в таком случае, его вообще допустили к экзамену? И многие, скажите, были еще против него?

— Все это, друзья мои, вопросы праздные: дело решено безапелляционно!

— Но Иван-то Семенович был, конечно, на вашей стороне?

— Само собой, но мы остались в меньшинстве. Пропустите-ка меня, друзья мои…

Он был до того разогорчен и взволнован, что грешно было его долее задерживать. Но сами студенты на том не успокоились.

Гоголь, обыкновенно равнодушный к товарищеским делам, на этот раз кипятился не менее других.

— Это черт знает что такое! — восклицал он. — Оставить это так никак нельзя! Не пешки же мы безгласные! Пойти сейчас всем курсом…

— Всем курсом неудобно: похоже на бунт, — возражали более умеренные. — Лучше выбрать депутацию.

— Но кого? Двух первых из нас, против которых начальство ничего уже иметь не может: Божко и Маркова.

— Я не прочь, — сказал Марков.

— И я тоже, — отозвался Божко. — Но может ли такое заявление с нашей стороны иметь хоть малейший успех? Поставьте себя, господа, на место членов конференции: судили-рядили они, и вдруг депутация от учащихся, которые хотят быть судьями в собственном деле? Примут ли вообще таких депутатов? Перевершат ли решенное уже раз дело? Я полагаю, что нет.

— Нет, нет!.. Да, да!.. Нет!.. — раздались кругом противоречивые мнения.

Мнение Божко в конце концов, однако, взяло верх, и депутация не состоялась.

Таким образом, Базили был вновь водворен в к своим прежним товарищам-гимназистам в шестой класс. Но со следующего же дня он перестал ходить туда: от острой раны, нанесенной его крайне чувствительному самолюбию, у бедняги разлилась желчь, и его должны были отправить в лазарет.

Примечания

4

«Доколе наконец, Катилина?» (лат.) Начало речи Цицерона «Против Катилины». Гневное восклицание, требующее положить конец беззаконию, несправедливости и т. п.

5

Перевод А. Фета.

6

Буквально «lingud» — язык.

7

Терпенье, друг! (лат.)

8

Ладно, ладно! (лат.)