Неточные совпадения
А между тем запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как и
на Сечи, куренями,
курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и
посматривали с убийственным хладнокровием
на город.
Лонгрен выходил
на мостик, настланный по длинным рядам свай, где,
на самом конце этого дощатого мола, подолгу
курил раздуваемую ветром трубку,
смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.
У окна сидел и
курил человек в поддевке, шелковой шапочке
на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он
смотрел на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
— Аз не пышем, — сказал он, и от широкой, самодовольной улыбки глаза его стали ясными, точно у ребенка. Заметив, что барин
смотрит на него вопросительно, он, не угашая улыбки, спросил: — Не понимаете? Это — болгарский язык будет, цыганский. Болгаре не говорят «я», — «аз» говорят они. А
курить, по-ихнему, — пыхать.
Стоя среди комнаты, он
курил,
смотрел под ноги себе, в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем
на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне идти».
— У себя в комнате,
на столе, — угрюмо ответил Иноков; он сидел
на подоконнике,
курил и
смотрел в черные стекла окна, застилая их дымом.
Стоит вкопанно в песок по щиколотку, жует соломину, перекусывает ее, выплевывая кусочки, или
курит и, задумчиво прищурив глаза,
смотрит на муравьиную работу людей.
Смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали… половина тут, другая
на возу или
на новой квартире: захочется
покурить, возьмешь трубку, а табак уж уехал…
Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь
на дворик и будешь охвачен живой идиллией:
куры и петухи засуетятся и побегут прятаться в углы; собака начнет скакать
на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову, а дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством
посмотрят на посетителя.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят!
Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма
на воздух, а другое втянув в себя. —
Курить нельзя.
После обедни мы отправились в цирк
смотреть петуший бой. Нам взялся показать его француз Рl., живший в трактире, очень любезный и обязательный человек. Мы заехали за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там не было никого, не знаю почему; мы — в другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы по городу и наконец приехали в предместье. Оно все застроено избушками
на курьих ножках и заселено тагалами.
Но глаз — несмотря
на все разнообразие лиц и пестроту костюмов,
на наготу и разноцветность тел,
на стройность и грацию индийцев,
на суетливых желтоватых китайцев,
на коричневых малайцев, у которых рот, от беспрерывной жвачки бетеля, похож
на трубку, из которой лет десять
курили жуковский табак,
на груды товаров, фруктов,
на богатую и яркую зелень, несмотря
на все это, или, пожалуй,
смотря на все, глаз скоро утомляется, ищет чего-то и не находит: в этой толпе нет самой живой ее половины, ее цвета, роскоши — женщин.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще
на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками
на груди,
курил папиросу. Он остановившимися глазами
смотрел перед собой и думал о том, что предстоит ему нынче сделать и что было вчера.
Смотришь, уж и примчался к концу; вот уж и вечер; вот уж заспанный слуга и натягивает
на тебя сюртук — оденешься и поплетешься к приятелю и давай трубочку
курить, пить жидкий чай стаканами да толковать о немецкой философии, любви, вечном солнце духа и прочих отдаленных предметах.
Я взглянул
на Дерсу. Он спокойно
курил трубку и равнодушно
посматривал на огонь. Начавшаяся пурга его не пугала. Он так много их видел
на своем веку, что эта не была для него новинкой.
— За пакостные дела — больше не за что. За хорошие дела не вызовут, потому незачем. Вот, например, я: сижу смирно, свое дело делаю — зачем меня вызывать!
Курица мне в суп понадобилась, молока горшок, яйца — я за все деньги плачу. Об чем со мной разговаривать! чего
на меня
смотреть! Лицо у меня чистое, без отметин — ничего
на нем не прочтешь. А у тебя
на лице узоры написаны.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего,
курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же пошлите, чтобы пуда два… Ты
смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово;
на холодное что?
На другой день проснулся,
смотрю: уже дед ходит по баштану как ни в чем не бывало и прикрывает лопухом арбузы. За обедом опять старичина разговорился, стал пугать меньшего брата, что он обменяет его
на кур вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал
на нем играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели, словно змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не видывал. Правда, семена ему что-то издалека достались.
Писарь сумрачно согласился. Он вообще был не в духе. Они поехали верхами. Поповский покос был сейчас за Шеинскою
курьей, где шли заливные луга. Под Суслоном это было одно из самых красивых мест, и суслонские мужики
смотрели на поповские луга с завистью. С высокого правого берега, точно браною зеленою скатертью, развертывалась широкая картина. Сейчас она была оживлена сотнями косцов, двигавшихся стройною ратью. Ермилыч невольно залюбовался и со вздохом проговорил...
Если близко к нам подходит
курица, кошка — Коля долго присматривается к ним, потом
смотрит на меня и чуть заметно улыбается, — меня смущает эта улыбка — не чувствует ли брат, что мне скучно с ним и хочется убежать
на улицу, оставив его?
Весь надзор теперь сводится к тому, что рядовой сидит в камере,
смотрит за тем, «чтобы не шумели», и жалуется начальству;
на работах он, вооруженный револьвером, из которого, к счастью, не умеет стрелять, и шашкою, которую трудно вытянуть из заржавленных ножен, стоит,
смотрит безучастно
на работы,
курит и скучает.
Там обыкновенно кроют их шатром, так же как тетеревов, но куропатки гораздо повадливее и смирнее, то есть глупее; тетеревиная стая иногда сидит около привады, пристально глядит
на нее, но нейдет и не пойдет совсем; иногда несколько тетеревов клюют овсяные снопы
на приваде ежедневно, а другие только прилетают
смотреть; но куропатки с первого раза все бросаются
на рассыпанный корм, как дворовые
куры; тетеревов надобно долго приучать, а куропаток кроют
на другой же день; никогда нельзя покрыть всю тетеревиную стаю, а куропаток, напротив, непременно перекроют всех до одной.
Бросились
смотреть в дела и в списки, — но в делах ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, — никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив и даже все еще
на своей досадной укушетке лежал и трубку
курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю во всех орденах. Государь говорит...
Выйдя
на расчистившееся небо, она
смотрела оттуда, хорошо ли похоронила
кура тех, кто с нею встретился, идучи своим путем-дорогою.
Я сел подле столика, пил свою рюмочку ликер,
курил трубочку и
смотрел на папеньку, Mariechen и Johann, который тоже вошел в лавку.
В фуре сидел хорошо одетый человек,
курил трубочку и
смотрел на меня.
Остановившись
на этом месте писать, Вихров вышел
посмотреть, что делается у молельни, и увидел, что около дома головы стоял уже целый ряд икон, которые
на солнце блестели своими ризами и красками. Старый раскольник сидел около них и отгонял небольшой хворостиной подходящих к ним собак и
куриц.
Капитан, оставшись один, сидел некоторое время
на прежнем месте, потом вдруг встал и
на цыпочках, точно подкрадываясь к чуткой дичи, подошел к дверям племянницыной комнаты и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел, что Калинович сидел около маленького столика, потупя голову, и
курил; Настенька помещалась напротив него и пристально
смотрела ему в лицо.
Два офицера, один в адъютантской шинели, другой в пехотной, но тонкой, и с сумкой через плечо, сидели около лежанки, и по одному тому, как они
смотрели на других, и как тот, который был с сумкой,
курил сигару, видно было, что они не фронтовые пехотные офицеры, и что они довольны этим.
Однажды Александр с Костяковым удили рыбу. Костяков, в архалуке, в кожаной фуражке, водрузив
на берегу несколько удочек разной величины, и донных, и с поплавками, с бубенчиками и с колокольчиками,
курил из коротенькой трубки, а сам наблюдал, не смея мигнуть, за всей этой батареей удочек, в том числе и за удочкой Адуева, потому что Александр стоял, прислонясь к дереву, и
смотрел в другую сторону. Долго так стояли они молча.
Однако ж дело кое-как устроилось. Поймали разом двух
куриц, выпросили у протопопа кастрюлю и, вместо плиты, под навесом
на кирпичиках сварили суп. Мало того: хозяин добыл где-то связку окаменелых баранок и крохотный засушенный лимон к чаю. Мы опасались, что вся Корчева сойдется
смотреть, как имущие классы суп из
курицы едят, и, чего доброго, произойдет еще революция; однако бог миловал. Поевши, все ободрились и почувствовали прилив любознательности.
Она говорила спокойно, беззлобно, сидела, сложив руки
на большой груди, опираясь спиною о забор, печально уставив глаза
на сорную, засыпанную щебнем дамбу. Я заслушался умных речей, забыл о времени и вдруг увидал
на конце дамбы хозяйку под руку с хозяином; они шли медленно, важно, как индейский петух с
курицей, и пристально
смотрели на нас, что-то говоря друг другу.
Маленькие домики окраины города робко
смотрели окнами
на пыльную дорогу, по дороге бродят мелкие, плохо кормленные
куры.
Совесть ли, Вершина ли сидела против нее и говорила что-то скоро и отчетливо, но непонятно, и
курила чем-то чужепахучим, решительная, тихая, требующая, чтобы все было, как она хочет. Марта хотела
посмотреть прямо в глаза этой докучной посетительнице, но почему-то не могла, — та странно улыбалась, ворчала, и глаза ее убегали куда-то и останавливались
на далеких, неведомых предметах,
на которые Марте страшно было глядеть…
Стебли трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала
курица, заглушая сухой треск скучных слов, Кожемякину было приятно, что
курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины,
посматривая на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: «Тебе бы попом-то быть!»
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором. С крыши скучно
смотрит на них одним глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся
куры; переваливаясь с боку
на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они
смотрят вслед ему.
Ну, про эту нечего много говорить: простая, добрая; хлопотунья немного, но зато сердце какое — ты, главное,
на сердце
смотри — пожилая девушка, но, знаешь, этот чудак Бахчеев, кажется,
куры строит, хочет присвататься.
— Тогда еще вечер был, и солнце
на вас обоих так светило, а я сидел в углу и трубку
курил да
на вас
смотрел… Я, Сережа, каждый месяц к ней
на могилу, в город, езжу, — прибавил он пониженным голосом, в котором слышались дрожание и подавляемые слезы. — Я об этом сейчас Насте говорил: она сказала, что мы оба вместе будем к ней ездить…
Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно
посматривал на меня, но говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков был, по-видимому, спокоен,
курил сигару и
смотрел с достоинством несправедливо обиженного человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос, глядел
на всех и
на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно плевал нá сторону и никак не мог успокоиться.
В ответ
на это Быстрицын усмехнулся и
посмотрел на меня так мило и так любовно, что я не удержался и обнял его. Обнявшись, мы долго ходили по комнатам моей квартиры и всё мечтали. Мечтали о всеобщем возрождении, о золотом веке, о «
курице в супе» Генриха IV, и, кажется, дошли даже до того, что по секрету шепнули друг другу фразу: а chacun selon ses besoins. [Каждому по его потребностям (фр.).]
Оттуда прошел дедушка с своей ученицей
на птичный двор; там всё нашел в отличном порядке; гусей, уток, индеек и
кур было великое множество, и за всем
смотрела одна пожилая баба с внучкой.
Рыжая женщина, презрительно подбоченясь,
смотрела свысока
на темноволосую и
курила, отбрасывая руку от рта резким движением хмельной твари.
Ну, а тот настоящий был, из прежних… Вот, скажу тебе, такое
на свете водится, что сотни людей одного человека боятся, да еще как!..
Посмотри ты, хлопче,
на ястреба и
на цыпленка: оба из яйца вылупились, да ястреб сейчас вверх норовит, эге! Как крикнет в небе, так сейчас не то что цыплята — и старые петухи забегают… Вот же ястреб — панская птица, а
курица — простая мужичка…
Это была живая картина к той сказке и присказке: полусумасшедший кривой дворянин, важно позирующий в пышном уборе из костюмерной лавки, а вокруг его умная, но своенравная княгиня да два смертно ей преданные верные слуги и друг с сельской поповки. Это собралась
на чужине она, отходящая, самодумная Русь; а там, за стенами дома, катилась и гремела другая жизнь, новая, оторванная от домашних преданий: люди иные,
на которых страна
смотрела еще как удивленная
курица смотрит на выведенных ею утят.
— Вот, говорят, от губернаторов все отошло:
посмотрели бы
на нас — у нас-то что осталось! Право, позавидуешь иногда чиновникам. Был я намеднись в департаменте — грешный человек, все еще поглядываю, не сорвется ли где-нибудь дорожка, — только сидит их там, как мух в стакане. Вот сидит он за столом, папироску
покурит, ногами поболтает, потом возьмет перо, обмакнет, и чего-то поваракает; потом опять за папироску возьмется, и опять поваракает — ан времени-то, гляди, сколько ушло!
Задумчиво, с тем выражением, которое бывает у припоминающих далекое, она
смотрит на Сашу, но Саша молчит и читает газету. Обе руки его
на газете, и в одной руке папироса, которую он медленными и редкими движениями подносит ко рту, как настоящий взрослый человек, который
курит. Но плохо еще умеет он
курить: пепла не стряхивает и газету и скатерть около руки засыпал… или задумался и не замечает?
Был очень солнечный августовский день. Он мешал профессору, поэтому шторы были опущены. Один гибкий
на ножке рефлектор бросал пучок острого света
на стеклянный стол, заваленный инструментами и стеклами. Отвалив спинку винтящегося кресла, Персиков в изнеможении
курил и сквозь полосы дыма
смотрел мертвыми от усталости, но довольными глазами в приоткрытую дверь камеры, где, чуть-чуть подогревая и без того душный и нечистый воздух в кабинете, тихо лежал красный сноп луча.
— Владимир Ипатьич! — прокричал голос в открытое окно кабинета с улицы Герцена. Голосу повезло: Персиков слишком переутомился за последние дни. В этот момент он как раз отдыхал, вяло и расслабленно
смотрел глазами в красных кольцах и
курил в кресле. Он больше не мог. И поэтому даже с некоторым любопытством он выглянул в окно и увидал
на тротуаре Альфреда Бронского. Профессор сразу узнал титулованного обладателя карточки по остроконечной шляпе и блокноту. Бронский нежно и почтительно поклонился окну.
Он нисколько не разнервничался и не испугался. Как-то сбоку он покосился
на меня, вроде того как
смотрит круглым глазом
курица, услышав призывающий ее голос. В этом круглом глазе я очень изумленно отметил недоверие.
Все проезжие
смотрели на меня так приветливо, что решительно чуть не кланялись; все были так рады чему-то, все до одного
курили сигары.