Неточные совпадения
С неба, покрытого рваной овчиной облаков, нерешительно и ненадолго выглядывало солнце, кисейные тряпочки теней развешивались на голых
прутьях кустарника, на серых ветках ольхи, ползли по влажной
земле.
Он крался, как вор, ощупью, проклиная каждый хрустнувший сухой
прут под ногой, не чувствуя ударов ветвей по лицу. Он полз наудачу, не зная места свиданий. От волнения он садился на
землю и переводил дух.
Broom значит метла; дерево названо так потому, что у него нет листьев, а есть только тонкие и чрезвычайно длинные зеленые
прутья, которые висят, как кудри, почти до
земли.
Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые
прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на
земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник — остатки прежних «клумб».
Затем он натыкал позади себя несколько ивовых
прутьев и обтянул их полотнищами палатки, потом постелил на
землю козью шкуру, сел на нее и, накинув себе на плечи кожаную куртку, закурил трубку.
— Посмотри, благодать-то какая! — умиленно повторял Кишкин, окидывая взглядом зеленые стены дремучего ельника. — Силища-то
прет из
земли… А тут снежком все подернуло.
Следы недавно сбывшей воды везде были приметны: сухие
прутья, солома, облепленная илом и
землей, уже высохшая от солнца, висели клочьями на зеленых кустах; стволы огромных деревьев высоко от корней были плотно как будто обмазаны также высохшею тиной и песком, который светился от солнечных лучей.
Земля, которую некогда
попирали стопы благочестивых царей и благоверных цариц русских, притекавших сюда, под тихую сень святых обителей, отдохнуть от царственных забот и трудов и излить воздыхания сокрушенных сердец своих!
Нет! я знаю одно: в бывалые времена, когда еще чудеса действовали, поступки и речи, подобные тем, которые указаны выше, наверное не остались бы без должного возмездия. Либо
земля разверзлась бы, либо огонь небесный опалил бы — словом сказать, непременно что-нибудь да случилось бы в предостерегательном и назидательном тоне. Но ничего подобного мы нынче не видим. Люди на каждом шагу самым несомненным образом
попирают идею государственности, и
земля не разверзается под ними. Что же это означает, однако ж?
В этих коренных русских местах, где некогда
попирали ногами
землю русские угодники и благочестивые русские цари и царицы, — в настоящую минуту почти всевластно господствует немец.
— Смертию смерть
поправ — вот! Значит — умри, чтобы люди воскресли. И пусть умрут тысячи, чтобы воскресли тьмы народа по всей
земле! Вот. Умереть легко. Воскресли бы! Поднялись бы люди!
Мокрая
земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки
земли и щепки, закрасневшиеся
прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, — все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель — одно и то же.
Между крестами молча ходили люди. Кожемякин издали увидал лохматую голову Ключарева; певчий без шапки сидел на чьей-то могиле и тихонько тонким
прутом раскачивал стебель цветка, точно заставляя его кланяться солнцу и
земле.
Дом Кожемякина раньше был конторою господ Бубновых и примыкал к их усадьбе. Теперь его отделял от
земли дворян пустырь, покрытый развалинами сгоревшего флигеля, буйно заросший дикою коноплёю, конским щавелём, лопухами, жимолостью и высокой, жгучей крапивой. В этой густой, жирно-зелёной заросли плачевно торчали обугленные стволы деревьев, кое-где от их корней бессильно тянулись к солнцу молодые побеги, сорные травы душили их, они сохли, и тонкие сухие
прутья торчали в зелени, как седые волосы.
— И я вот тоже! — сообщил Кожемякин, а его собеседник поднял
прут с
земли и взглянул в небо, откуда снова сеялась мокрая пыль.
В этом, брат, сказалась глубокая народная мудрость: вся сила из родной
земли прет.
— Вздор-с! Разумеется, если ее дипломатическим путем к тому приглашать, она не дастся, а клич по
земле русской кликнуть… как Бирнамский лес с
прутьями пойдем и всех перепорем, и славян освободим, и Константинополь возьмем, и Парижскую губернию учредим, — и сюсюку Дергальского туда губернатором посадим.
Двое рабочих всовывали в эту пасть конец накаленного длинного
прута, и машина, равномерно отгрызая по куску металла, выплевывала их на
землю в виде совершенно готовых гаек.
Со всем тем Захар все-таки глядел с прежнею наглостью и самоуверенностью, не думал унывать или падать духом. В ястребиных глазах его было даже что-то презрительно-насмешливое, когда случайно обращались они на прорехи рубашки. Казалось, жалкие остатки «форсистой» одежды были не на плечах его, а лежали скомканные на
земле и он
попирал их ногами, как предметы, недостойные внимания.
К этому примешивался плеск волн, которые разбивались о плоты и берег, забегали в кусты, быстро скатывались назад, подтачивая древесные корни, увлекая за собой глыбы
земли, дерну и целые ветлы; в заливах и углублениях, защищенных от ветра, вода, вспененная прибоем или наволоком, обломками камыша,
прутьев, древесной коры, присоединяла ропот к яростному плесканью волн.
Он оттолкнулся от дерева, — фуражка с головы его упала. Наклоняясь, чтоб поднять её, он не мог отвести глаз с памятника меняле и приёмщику краденого. Ему было душно, нехорошо, лицо налилось кровью, глаза болели от напряжения. С большим усилием он оторвал их от камня, подошёл к самой ограде, схватился руками за
прутья и, вздрогнув от ненависти, плюнул на могилу… Уходя прочь от неё, он так крепко ударял в
землю ногами, точно хотел сделать больно ей!..
Легко идется по
земле тому, кто полной мерой платит за содеянное. Вот уже и шоссе, по которому когда-то так легко шагал какой-то Саша Погодин, — чуть ли не с улыбкой
попирает его незримые отроческие следы крепко шагающий Сашка Жегулев, и в темной дали упоенно и радостно прозревает светящийся знак смерти. Идет в темноту, легкий и быстрый: лица его лучше не видеть и сердца его лучше не касаться, но тверда молодая поступь, и гордо держится на плечах полумертвая голова.
— Вся тебе
земля постеля, куда
прешь? Взвозился, черт немазаный!
Арефа стоял и не мог произнести ни одного слова, точно все происходило во сне. Сначала его отковали от железного
прута, а потом сняли наручни. Охоня догадалась и толкнула отца, чтобы падал воеводе в ноги. Арефа рухнул всем телом и припал головой к
земле, так что его дьячковские косички поднялись хвостиками вверх, что вызвало смех выскочивших на крыльцо судейских писчиков.
Пересеченную шахтою нору соединяют мостиком из тоненьких прутиков или сухих бастылин, закрыв их мелкою травою и засыпав легонько
землей; верх ямы закрывают плотно
прутьями и травой, чтобы свет не проходил.
Вятель, вентель, или крылена, как зовут его в низовых губерниях, фигурою — совершенно длинная морда, только вместо
прутьев на основании деревянных обручей обтянута частой сеткой и, сверх того, по обоим бокам раскрытой передней части имеет крылья, или стенки, из такой же сетки, пришитые концами к кольям; задняя часть или хвост вятеля также привязан к колу, и на этих-то трех главных кольях, втыкаемых плотно в
землю, крылена растягивается во всю свою ширину и длину.
Видят мужики: хоть и глупый у них помещик, а разум ему дан большой. Сократил он их так, что некуда носа высунуть: куда ни глянут — всё нельзя, да не позволено, да не ваше! Скотинка на водопой выйдет — помещик кричит: «Моя вода!» — курица за околицу выбредет — помещик кричит: «Моя
земля!» И
земля, и вода, и воздух — все его стало! Лучины не стало мужику в светец зажечь,
прута не стало, чем избу вымести. Вот и взмолились крестьяне всем миром к Господу Богу...
Мысли их подобны старым богомолкам: топчутся по
земле, идут, не зная куда,
попирают слепо живое на пути, имя божие помнят, но любви к нему не имеют и ничего не могут хотеть.
Прямы и светлы, как
прутья стальные,
В
землю вонзались струи дождевые...
Разложив их на
земле, старик нащупывал левой рукой место, а правой ударял гибким
прутом.
Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца, готовая, наконец, разорваться или найти излияние; и так должно было быть ей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо, и гроза разольется дождем и огнем на взалкавшую
землю, повиснет
перлами дождя на изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к
земле нежные чашечки цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая, устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало ему свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей жизни…
Чтобы еще более воспалить умы, она показывает цепь, гремит ею в руке своей и бросает на
землю: народ в исступлении гнева
попирает оковы ногами, взывая: «Новгород — государь наш!
Вот хоть между Дорогучей да
Першей [Лесные реки, впадающие в Ветлугу.] два диких камня из
земли торчат, один поболе, другой помене, оба с виду на коней похожи.
Вслед за ягодами из
земли грибы полезли, ровно
прет их оттуда чем-нибудь.
День был тихий, бессолнечный, с небольшим морозцем. Между
прутьями и сучьями кустов держались насевшие на них хлопья пушистого снега. Эти хлопья изредка, медленно и тихо, то там, то сям падали с ветвей на
землю. Над куполом церкви щебетали галки, а на верхушке березы где-то ворон тихо посылал к кому-то свое короткое: «кррук! кррук!..»
— Помолчи, старина. Я ведь давно молчу… — взвизгнул он. — И глуп же ты, как стоеросовое дерево, — продолжал он, несколько смягчившись. — На что ей в земле-то золото ее да камни самоцветы, да
перлы… Помолчи, говорю, от греха, да не суйся не в свое дело… Копай, копай.
— Вестимо, родименький. Знамо дело, для порядков. Как же нам жить без порядков?.. Никак нельзя… Примером сказать, хоть об лесе, нельзя не молвить, что губленье губленью розь… Сам посуди, кормилец, какое губленье лесу от кулижки? Много ли места под нее надоть?.. И то сказать — лес-от на кулижки палят ведь не строевой, не дровяной, а больше все заборник да прясельник. А заборнику да прясельнику по нашим местам такое место, что, как ты его ни руби, он из
земли так и лезет, ровно
прет его оттуда кто.
Поденщики, обливающие трудовым потом кусок хлеба, забыли, что они в один миг уничтожают годовые труды своих братий (чернь об этом никогда и не думает); государевы слуги забыли, что они губят утешение своего князя и пуще грозного властителя; христиане — что они
попирают святыню:
землю церковную и прах своих предков, за которые так жарко вступались.
Таня сильною рукою, но осторожно отодвинула этот щит, отодрав примерзшие к
земле и к
прутьям доски, и юркнула в образовавшийся оттого вход. Яков Потапович последовал за нею. В шалаше был полумрак. Свет проникал лишь в узкое верхнее дымовое отверстие, не сплошь засыпанное снегом, да в оставшуюся щель от полупритворенного щита. На земляном полу шалаша валялся большой деревянный чурбан…