Неточные совпадения
Ты, я знаю,
пишешь статейки:
помести их в свою литературу.
Анна Андреевна. Так вы и
пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы
помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы
помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел
писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец,
напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё
написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я
написал.
— Прочти, о тебе Долли
пишет, — начала было Кити улыбаясь, но вдруг остановилась,
заметив переменившееся выражение лица мужа.
Часто он
замечал, как и в настоящей похвале, что технику противополагали внутреннему достоинству, как будто можно было
написать хорошо то, что было дурно.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я
замечала… — начала она что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой
написала и отдала ответ и вернулась к столу. — Я
замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные к религии люди.
Вронский,
писав с нее, любовался ее красотой и средневековостью, и Анна не
смела себе признаться, что она боится ревновать эту кормилицу, и поэтому особенно ласкала и баловала и ее и ее маленького сына.
Он сел и
написал длинную фразу. Она всё поняла и, не спрашивая его: так ли?, взяла
мел и тотчас же ответила.
Он схватил
мел напряженными, дрожащими пальцами и, сломав его,
написал начальные буквы следующего: «мне нечего забывать и прощать, я не переставал любить вас».
Он быстро стер написанное, подал ей
мел и встал. Она
написала: Т, я, н, м, и, о.
Перечитывая эту страницу, я
замечаю, что далеко отвлекся от своего предмета… Но что за нужда?.. Ведь этот журнал
пишу я для себя, и, следственно, все, что я в него ни брошу, будет со временем для меня драгоценным воспоминанием.
Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими
писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и
сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее
мелом у стены, — но все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою
заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то… не то, избави Боже!
Я это потому
пишу,
Что уж давно я не грешу.
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад
заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
Не мадригалы Ленский
пишетВ альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни
заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и
пишет:
И полны истины живой
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.
— Да вы
писать не можете, у вас перо из рук валится, —
заметил письмоводитель, с любопытством вглядываясь в Раскольникова. — Вы больны?
Так, значит, решено уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших поколений (как
пишет мамаша) и, «кажется,доброго», как
замечает сама Дунечка.
— Вот ваше письмо, — начала она, положив его на стол. — Разве возможно то, что вы
пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не
смеете теперь отговариваться. Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
— Да ведь они и все так
пишут, — отрывисто
заметил Разумихин.
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно,
заметил, что последнее время весьма много говорят и
пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще слово завоевало так много места, что филология уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
Самгин
написал охотно, он сделал это как свое личное дело, но, когда прочитал вслух свою повесть, кожаный и масляный Дунаев
заметил, усмехаясь...
Бальзаминов. Я не смел-с. А ежели вы так снисходительны, то я первым долгом почту
написать вам даже нынче. А вы мне
напишете на ответ-с?
Она иногда читала, никогда не
писала, но говорила хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас
заметила, что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
— Вот как бы твой земляк-то не уперся да не
написал предварительно к немцу, — опасливо
заметил Мухояров, — тогда, брат, плохо! Дела никакого затеять нельзя: она вдова, не девица!
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью
писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы не
заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын, мелкой, деловой прытью, не
пишет беспрестанно бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так
смело и свободно, как будто требует покорности себе.
И доску, на которой
пишут задачи,
заметил, даже
мел и тряпку, которою стирают с доски.
— Я в Петербург
напишу… город в опасности… — торопливо говорил он, поспешно уходя и сгорбившись под ее сверкающим взглядом, не
смея оглянуться назад.
От Райского она не пряталась больше. Он следил за ней напрасно, ничего не
замечал и впадал в уныние. Она не получала и не
писала никаких таинственных писем, обходилась с ним ласково, но больше была молчалива, даже грустна.
Она была бледнее прежнего, в глазах ее было меньше блеска, в движениях меньше живости. Все это могло быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями,
писала реестры, счеты, исполняла поручения бабушки. И никто ничего не
замечал.
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где
замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль —
писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, —
заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не
замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты
пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и
пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и
писать; а он, при своем желании до боли не показать, что
замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно,
заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Последняя отметка сделана была в дневнике перед самым выстрелом, и он
замечает в ней, что
пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар.
Он сейчас же поручил мне
написать несколько бумаг в Петербург, между прочим изложить кратко историю нашего плавания до Англии и вместе о том, как мы «приткнулись» к
мели, и о необходимости ввести фрегат в Портсмутский док, отчасти для осмотра повреждения, а еще более для приспособления к фрегату тогда еще нового водоопреснительного парового аппарата.
Замечу еще, что купцы здесь порядочно воспитаны, выписывают журналы, читают, некоторые сами
пишут.
Вот как поговаривают нынче японцы! А давно ли они не боялись скрутить руки и ноги приезжим гостям? давно ли называли европейские правительства дерзкими за то, что те
смели писать к ним?
Тетушки
заметили эти отношения, испугались и даже
написали об этом за границу княгине Елене Ивановне, матери Нехлюдова.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда:
писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,] как он говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не
замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде.
По возвращении из экспедиции всегда бывает много работы: составление денежных и служебных отчетов, вычерчивание маршрутов, разборка коллекций и т.п. Дерсу
заметил, что я целые дни сидел за столом и
писал.
Он решился к нему ехать и даже выйти в отставку, если болезненное состояние отца потребует его присутствия. Товарищи,
заметя его беспокойство, ушли. Владимир, оставшись один,
написал просьбу об отпуске, — закурил трубку и погрузился в глубокие размышления.
И вот делаются
сметы, проекты, это занимает невероятно будущих гостей и хозяев. Один Николай едет к «Яру» заказывать ужин, другой — к Матерну за сыром и салями. Вино, разумеется, берется на Петровке у Депре, на книжке которого Огарев
написал эпиграф...
Разумеется, объяснять было нечего, я
писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам было лучше, но чтоб не было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я
заметил, что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что, если б я его защищал, меня в этом обвинили бы.
— Что вам угодно, —
заметил секретарь, —
напишите:А по справке оказалось.
Долее оставаться в ложном положении я не мог и решился, собрав все силы, вынырнуть из него. Я
написал ей полную исповедь. Горячо, откровенно рассказал ей всю правду. На другой день она не выходила и сказалась больной. Все, что может вынесть преступник, боящийся, что его уличат, все вынес я в этот день; ее нервное оцепенение возвратилось — я не
смел ее навестить.
Я пошел к интенданту (из иезуитов) и,
заметив ему, что это совершеннейшая роскошь высылать человека, который сам едет и у которого визированный пасс в кармане, — спросил его, в чем дело? Он уверял, что сам так же удивлен, как я, что мера взята министром внутренних дел, даже без предварительного сношения с ним. При этом он был до того учтив, что у меня не осталось никакого сомнения, что все это напакостил он. Я
написал разговор мой с ним известному депутату оппозиции Лоренцо Валерио и уехал в Париж.
Но виновный был нужен для
мести нежного старика, он бросил дела всей империи и прискакал в Грузино. Середь пыток и крови, середь стона и предсмертных криков Аракчеев, повязанный окровавленным платком, снятым с трупа наложницы,
писал к Александру чувствительные письма, и Александр отвечал ему: «Приезжай отдохнуть на груди твоего друга от твоего несчастия». Должно быть, баронет Виллие был прав, что у императора перед смертью вода разлилась в мозгу.
Поль-Луи Курье уже
заметил в свое время, что палачи и прокуроры становятся самыми вежливыми людьми. «Любезнейший палач, —
пишет прокурор, — вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд, если вас это не обеспокоит, отрубить завтра утром голову такому-то». И палач торопится отвечать, что «он считает себя счастливым, что такой безделицей может сделать приятное г. прокурору, и остается всегда готовый к его услугам — палач». А тот — третий, остается преданным без головы.
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все казалось, —
писала она, — что я попала ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца; моя мать, оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге… я горячо плакала и
молила бога взять меня скорей домой».
Мне хотелось показать ему, что я очень знаю, что делаю, что имею свою положительную цель, а потому хочу иметь положительное влияние на журнал; принявши безусловно все то, что он
писал о деньгах, я требовал, во-первых, права
помещать статьи свои и не свои, во-вторых, права заведовать всею иностранною частию, рекомендовать редакторов для нее, корреспондентов и проч., требовать для последних плату за помещенные статьи; это может показаться странным, но я могу уверить, что «National» и «Реформа» открыли бы огромные глаза, если б кто-нибудь из иностранцев
смел спросить денег за статью.