Неточные совпадения
Четыре
года тихие,
Как близнецы похожие,
Прошли потом… Всему
Я покорилась: первая
С постели Тимофеевна,
Последняя —
в постель;
За всех, про всех
работаю, —
С свекрови, свекра пьяного,
С золовушки бракованной
Снимаю сапоги…
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди
работали не переставая
в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов
в сутки. И каждый
год это делается по всей России.
Ему было девять
лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал
в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и
работала в другом месте.
— И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок
в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да и
в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив,
работать не любит, думает, как бы
в кабак… того и гляди, пойдешь на старости
лет по миру!
— Да я и строений для этого не строю; у меня нет зданий с колоннами да фронтонами. Мастеров я не выписываю из-за границы. А уж крестьян от хлебопашества ни за что не оторву. На фабриках у меня
работают только
в голодный
год, всё пришлые, из-за куска хлеба. Этаких фабрик наберется много. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, то увидишь — всякая тряпка пойдет
в дело, всякая дрянь даст доход, так что после отталкиваешь только да говоришь: не нужно.
Да
работала ль ты
в лето?»
Говорит ей Муравей.
— Расстригут меня — пойду
работать на завод стекла, займусь изобретением стеклянного инструмента. Семь
лет недоумеваю: почему стекло не употребляется
в музыке? Прислушивались вы зимой,
в метельные ночи, когда не спится, как стекла
в окнах поют? Я, может быть, тысячу ночей слушал это пение и дошел до мысли, что именно стекло, а не медь, не дерево должно дать нам совершенную музыку. Все музыкальные инструменты надобно из стекла делать, тогда и получим рай звуков. Обязательно займусь этим.
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня есть кое-какие знакомства
в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть десятков
лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог
заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
Но Клим уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями
в впадинах глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать
лет. Она шьет и чинит белье матери, Варавки, его; она
работает «по домам».
— Вот бы вас, господ,
года на три
в мужики сдавать, как нашего брата
в солдаты сдают. Выучились где вам полагается, и — поди
в деревню,
поработай там
в батраках у крестьян, испытай ихнюю жизнь до точки.
Но он почти каждый день посещал Прозорова, когда старик чувствовал себя бодрее,
работал с ним, а после этого оставался пить чай или обедать. За столом Прозоров немножко нудно, а все же интересно рассказывал о жизни интеллигентов 70–80-х
годов, он знавал почти всех крупных людей того времени и говорил о них, грустно покачивая головою, как о людях, которые мужественно принесли себя
в жертву Ваалу истории.
Самгин наблюдал шумную возню людей и думал, что для них существуют школы, церкви, больницы,
работают учителя, священники, врачи. Изменяются к лучшему эти люди? Нет. Они такие же, какими были за двадцать, тридцать лег до этого
года. Целый угол пекарни до потолка загроможден сундучками с инструментом плотников. Для них делают топоры, пилы, шерхебели, долота. Телеги, сельскохозяйственные машины, посуду, одежду. Варят стекло.
В конце концов, ведь и войны имеют целью дать этим людям землю и работу.
Было обидно: прожил почти сорок
лет, из них
лет десять
работал в суде, а накопил гроши. И обидно было, что пришлось продать полсотни ценных книг
в очень хороших переплетах.
— Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что прав Плеханов: социаль-демократы могут удобно ехать
в одном вагоне с либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и
лет сотню проживет благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и
работать у варягов. Велика и обильна земля наша, но — засорена нищим мужиком, бессильным потребителем, и если мы не перестроимся — нам грозит участь Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать пугачевщину.
С той поры прошло двадцать
лет, и за это время он прожил удивительно разнообразную жизнь, принимал участие
в смешной авантюре казака Ашинова, который хотел подарить России Абиссинию,
работал где-то во Франции бойцом на бойнях, наконец был миссионером
в Корее, — это что-то очень странное, его миссионерство.
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что солдаты сами должны кончить войну.
В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный
работал в Питере четыре
года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой».
— Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная и революционерка, — вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых, царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря.
Работала сиделкой
в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей
лет — шестьдесят? А ей только сорок три
года. Вот как живут!
С той поры он почти сорок
лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго
работал в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила
в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора
в ряды людей неблагонадежных.
Илья Ильич кушал аппетитно и много, как
в Обломовке, ходил и
работал лениво и мало, тоже как
в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие
лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после обеда.
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять
в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет,
лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Он несколько
лет неутомимо
работает над планом, думает, размышляет и ходя, и лежа, и
в людях; то дополняет, то изменяет разные статьи, то возобновляет
в памяти придуманное вчера и забытое ночью; а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит
в голове — и пойдет работа.
— Что ж делать! Надо
работать, коли деньги берешь.
Летом отдохну: Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня… вот, тут получу прогоны на пять лошадей, суточных рубля по три
в сутки, а потом награду…
Когда Иву было 15
лет, его воспитатель умер, взрослые дети лесничего уехали — кто
в Америку, кто
в Южный Уэльс, кто
в Европу, и Ив некоторое время
работал у одного фермера.
— Когда-нибудь… мы проведем
лето в деревне, cousin, — сказала она живее обыкновенного, — приезжайте туда, и… и мы не велим пускать ребятишек ползать с собаками — это прежде всего. Потом попросим Ивана Петровича не посылать… этих баб
работать… Наконец, я не буду брать своих карманных денег…
Строевую службу он прошел хорошо, протерши лямку около пятнадцати
лет в канцеляриях,
в должностях исполнителя чужих проектов. Он тонко угадывал мысль начальника, разделял его взгляд на дело и ловко излагал на бумаге разные проекты. Менялся начальник, а с ним и взгляд, и проект: Аянов
работал так же умно и ловко и с новым начальником, над новым проектом — и докладные записки его нравились всем министрам, при которых он служил.
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два
лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю,
в тропики придем
в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые
года, два Крещенья.
В английское Рождество была крайняя нужда
в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе
в праздник.
В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять
работать своих.
Он
работал около пятнадцати
лет над этим трудом и послал копию
в Лондон.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53
года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот
в городе, поставил ребят на дело, а теперь едет
в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
— Если бы я отдал землю башкирам, тогда чем бы заплатил мастеровым, которые
работали на заводах полтораста
лет?.. Земля башкирская, а заводы созданы крепостным трудом. Чтобы не обидеть тех и других, я должен отлично поставить заводы и тогда постепенно расплачиваться с своими историческими кредиторами.
В какой форме устроится все это — я еще теперь не могу вам сказать, но только скажу одно, — именно, что ни одной копейки не возьму лично себе…
Костя вот уж пять
лет работает на них, как каторжный, и добился ежегодного дивиденда
в триста тысяч рублей.
Дела на приисках у старика Бахарева поправились с той быстротой, какая возможна только
в золотопромышленном деле.
В течение весны и
лета он
заработал крупную деньгу, и его фонды
в Узле поднялись на прежнюю высоту. Сделанные за последнее время долги были уплачены, заложенные вещи выкуплены, и прежнее довольство вернулось
в старый бахаревский дом, который опять весело и довольно глядел на Нагорную улицу своими светлыми окнами.
Прибыла она к нам
летом, а было с ней шестнадцать рублей, уроками
заработала и отложила их на отъезд, чтобы
в сентябре, то есть теперь-то,
в Петербург на них воротиться.
Посмотри-ка на настоящих ратоборцев на этом поприще: им это нипочем; напротив, только этого им и нужно; иной двадцатый
год работает языком и все
в одном направлении…
В течение целых шестидесяти
лет, с самого рождения до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец не то на чердаке, не то
в погребе, не успев
заработать ни себе, ни детям куска насущного хлеба.
Около
года Вера Павловна большую часть дня проводила
в мастерской и
работала действительно не меньше всякой другой по количеству времени.
Они должны были
в том
году кончить курс и объявили, что будут держать (или, как говорится
в Академии: сдавать) экзамен прямо на степень доктора медицины; теперь они оба
работали для докторских диссертаций и уничтожали громадное количество лягушек; оба они выбрали своею специальностью нервную систему и, собственно говоря,
работали вместе; но для диссертационной формы работа была разделена: один вписывал
в материалы для своей диссертации факты, замечаемые обоими по одному вопросу, другой по другому.
Развитие Грановского не было похоже на наше; воспитанный
в Орле, он попал
в Петербургский университет. Получая мало денег от отца, он с весьма молодых
лет должен был писать «по подряду» журнальные статьи. Он и друг его Е. Корш, с которым он встретился тогда и остался с тех пор и до кончины
в самых близких отношениях,
работали на Сенковского, которому были нужны свежие силы и неопытные юноши для того, чтобы претворять добросовестный труд их
в шипучее цимлянское «Библиотеки для чтения».
Удивительный человек, он всю жизнь
работал над своим проектом. Десять
лет подсудимости он занимался только им; гонимый бедностью и нуждой
в ссылке, он всякий день посвящал несколько часов своему храму. Он жил
в нем, он не верил, что его не будут строить: воспоминания, утешения, слава — все было
в этом портфеле артиста.
Немец сел против меня и трагически начал мне рассказывать, как его патрон-француз надул, как он три
года эксплуатировал его, заставляя втрое больше
работать, лаская надеждой, что он его примет
в товарищи, и вдруг, не говоря худого слова, уехал
в Париж и там нашел товарища.
В силу этого немец сказал ему, что он оставляет место, а патрон не возвращается…
И вот однажды — это было
летом — матушка собралась
в Заболотье и меня взяла с собой. Это был наш первый (впрочем, и последний) визит к Савельцевым. Я помню, любопытство так сильно волновало меня, что мне буквально не сиделось на месте. Воображение
работало, рисуя заранее уже созданный образ фурии, грозно выступающей нам навстречу. Матушка тоже беспрестанно колебалась и переговаривалась с горничной Агашей.
Прошло со времени этой записи больше двадцати
лет. Уже
в начале этого столетия возвращаюсь я по Мясницкой с Курского вокзала домой из продолжительной поездки — и вдруг вижу: дома нет, лишь груда камня и мусора.
Работают каменщики, разрушают фундамент. Я соскочил с извозчика и прямо к ним. Оказывается, новый дом строить хотят.
После убийства Александра II, с марта 1881
года, все московское дворянство носило
год траур и парикмахеры на них не
работали. Барские прически стали носить только купчихи, для которых траура не было. Барских парикмахеров за это время съел траур. А с 1885
года французы окончательно стали добивать русских мастеров, особенно Теодор, вошедший
в моду и широко развивший дело…
Через
год она мне показала единственное письмо от Коськи, где он сообщает — письмо писано под его диктовку, — что пришлось убежать от своих «ширмачей», «потому, что я их обманул и что правду им сказать было нельзя… Убежал я
в Ярославль, доехал под вагоном, а оттуда попал
летом в Астрахань, где
работаю на рыбных промыслах, а потом обещали меня взять на пароход. Я выучился читать».
— Жалости подобно! Оно хоть и по закону, да не по совести! Посадят человека
в заключение, отнимут его от семьи, от детей малых, и вместо того, чтобы
работать ему, да, может, работой на ноги подняться,
годами держат его зря за решеткой. Сидел вот молодой человек — только что женился, а на другой день посадили. А дело-то с подвохом было: усадил его богач-кредитор только для того, чтобы жену отбить. Запутал, запутал должника, а жену при себе содержать стал…
В конце семидесятых
годов в Москве
работала шайка «червонных валетов», блестящих мошенников, которые потом судились окружным судом и были осуждены и сосланы все, кроме главы, атамана Шпейера, который так и исчез навеки неведомо куда.
Три
года водил за ручку Коську старик по зимам на церковные паперти, а
летом уходил с ним
в Сокольники и дальше,
в Лосиный остров по грибы и тем
зарабатывал пропитание.
Прошло, вероятно, около
года. «Щось буде» нарастало, развертывалось, определялось. Отец уже
работал в каких-то «новых комитетах», но о сущности этих работ все-таки говорилось мало и осторожно.
Лопахин. Ну, прощай, голубчик. Пора ехать. Мы друг перед другом нос дерем, а жизнь знай себе проходит. Когда я
работаю подолгу, без устали, тогда мысли полегче, и кажется, будто мне тоже известно, для чего я существую. А сколько, брат,
в России людей, которые существуют неизвестно для чего. Ну, все равно, циркуляция дела не
в этом. Леонид Андреич, говорят, принял место, будет
в банке, шесть тысяч
в год… Только ведь не усидит, ленив очень…
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять
лет, помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его
в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати
лет пришел
в Нижний и стал
работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина.
В двадцать
лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он
работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Каторжным, как мужчинам, так и женщинам, выдается по армяку и полушубку ежегодно, между тем солдат, который
работает на Сахалине не меньше каторжного, получает мундир на три, а шинель на два
года; из обуви арестант изнашивает
в год четыре пары чирков и две пары бродней, солдат же — одну пару голенищ и 2 1/2 подошв.