Неточные совпадения
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал
в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом
самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова
это было едва ли не лучшее
время в его истории.
Победа над Наполеоном еще более утвердила их
в этом мнении, и едва ли не
в эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица:"Шапками закидаем!", которая впоследствии долгое
время служила девизом глуповских подвигов на поле брани.
И вот
в то
самое время, когда совершилась
эта бессознательная кровавая драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума и сердца; но у него был желудок,
в котором, как
в могиле, исчезали всякие куски.
Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него источником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся
в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских кухонь.
В короткое
время обоняние его было до такой степени изощрено, что он мог безошибочно угадать составные части
самого сложного фарша.
За все
это он получал деньги по справочным ценам, которые
сам же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих
время было горячее и считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку
в мешок и таскал оттуда пригоршнями.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во все лопатки (
время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился
в пределы городского выгона, как тут же, на
самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и
это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий
время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края.
В числе
этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он
сам определял
это слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым
в бедствиях надлежит".
Каким образом об
этих сношениях было узнано —
это известно одному богу; но кажется, что
сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во
время одного из своих petits levе́s. [Интимных утренних приемов (франц.).] И вот
в одно прекрасное утро Глупов был изумлен, узнав, что им управляет не градоначальник, а изменник, и что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену.
И что всего замечательнее,
в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком «не потерплю!», но и
сам градоначальник, по-видимому, прекратил на
время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во
время дня и шорох во
время ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и как с рассветом дня те же
самые тени вновь появлялись
в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось
это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
Может быть, тем бы и кончилось
это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое
время на дороге, была бы со
временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле
в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что
сами глуповцы — и те стали
в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается
в Глупове.
На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (
это были
сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и
в то же
время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно
в лихорадке.
Она благодарна была отцу за то, что он ничего не сказал ей о встрече с Вронским; но она видела по особенной нежности его после визита, во
время обычной прогулки, что он был доволен ею. Она
сама была довольна собою. Она никак не ожидала, чтоб у нее нашлась
эта сила задержать где-то
в глубине души все воспоминания прежнего чувства к Вронскому и не только казаться, но и быть к нему вполне равнодушною и спокойною.
Хотя она бессознательно (как она действовала
в это последнее
время в отношении ко всем молодым мужчинам) целый вечер делала всё возможное для того, чтобы возбудить
в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла
этого, насколько
это возможно
в отношении к женатому честному человеку и
в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина, видела
в них то
самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
И поэтому, не будучи
в состоянии верить
в значительность того, что он делал, ни смотреть на
это равнодушно, как на пустую формальность, во всё
время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то, чего
сам не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и нехорошее.
И сколько бы ни внушали княгине, что
в наше
время молодые люди
сами должны устраивать свою судьбу, он не могла верить
этому, как не могла бы верить тому, что
в какое бы то ни было
время для пятилетних детей
самыми лучшими игрушками должны быть заряженные пистолеты.
Было
самое спешное рабочее
время, когда во всем народе проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования
в труде, какое не проявляется ни
в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было, если бы люди, проявляющие
эти качества,
сами ценили бы их, если б оно не повторялось каждый год и если бы последствия
этого напряжения не были так просты.
Как всегда, у него за
время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал
в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и
в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он
сам не замечал
этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
И он рассказал, как мужик украл у мельника муку, и когда мельник сказал ему
это, то мужик подал иск
в клевете. Всё
это было некстати и глупо, и Левин,
в то
время как говорил,
сам чувствовал
это.
В то
время как Степан Аркадьич приехал
в Петербург для исполнения
самой естественной, известной всем служащим, хотя и непонятной для неслужащих, нужнейшей обязанности, без которой нет возможности служить, — напомнить о себе
в министерстве, — и при исполнении
этой обязанности, взяв почти все деньги из дому, весело и приятно проводил
время и на скачках и на дачах, Долли с детьми переехала
в деревню, чтоб уменьшить сколько возможно расходы.
— Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, — сказал он с отчаянием
в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей
в глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти из того, что он намерен был сказать, но ему всё-таки нужно было, чтоб она
сама разуверила его. — Я приехал сказать, что еще
время не ушло.
Это всё можно уничтожить и поправить.
— Я
в этом отношении не то что равнодушен, но
в ожидании, — сказал Степан Аркадьич с своею
самою смягчающею улыбкой. — Я не думаю, чтобы для меня наступило
время этих вопросов.
—
Это Петров, живописец, — отвечала Кити, покраснев. — А
это жена его, — прибавила она, указывая на Анну Павловну, которая как будто нарочно,
в то
самое время, как они подходили, пошла за ребенком, отбежавшим по дорожке.
Вронский имел привычку к принцам, но, оттого ли, что он
сам в последнее
время переменился, или от слишком большой близости с
этим принцем, ―
эта неделя показалась ему страшно тяжела.
Они оба одинаково старались
в последующей жизни вычеркнуть из своей памяти все уродливые, постыдные обстоятельства
этого нездорового
времени, когда оба они редко бывали
в нормальном настроении духа, редко бывали
сами собою.
— Я не могу вполне с
этим согласиться, — отвечал Алексей Александрович. — Мне кажется, что нельзя не признать того, что
самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических писателей
в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые составляют язву нашего
времени.
И
в это же
время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то
самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
Левины жили уже третий месяц
в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по
самым верным расчетам людей знающих
эти дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы
время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и
в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми,
в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она
сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как умела, свое гнездо и торопилась
в одно
время и вить его и учиться, как
это делать.
Слова, сказанные мужиком, произвели
в его душе действие электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей
в одно целый рой разрозненных, бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мысли
эти незаметно для него
самого занимали его и
в то
время, когда он говорил об отдаче земли.
Говорить им не о чем было, как всегда почти
в это время, и она, положив на стол руку, раскрывала и закрывала ее и
сама засмеялась, глядя на ее движение.
Меры
эти, доведенные до крайности, вдруг оказались так глупы, что
в одно и то же
время и государственные люди, и общественное мнение, и умные дамы, и газеты, — всё обрушилось на
эти меры, выражая свое негодование и против
самих мер и против их признанного отца, Алексея Александровича.
Левин встречал
в журналах статьи, о которых шла речь, и читал их, интересуясь ими, как развитием знакомых ему, как естественнику по университету, основ естествознания, но никогда не сближал
этих научных выводов о происхождении человека как животного, о рефлексах, о биологии и социологии, с теми вопросами о значении жизни и смерти для себя
самого, которые
в последнее
время чаще и чаще приходили ему на ум.
Во все
это тяжелое
время Алексей Александрович замечал, что светские знакомые его, особенно женщины, принимали особенное участие
в нем и его жене. Он замечал во всех
этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то, ту
самую радость, которую он видел
в глазах адвоката и теперь
в глазах лакея. Все как будто были
в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою радостью спрашивали об ее здоровье.
На его счастье,
в это самое тяжелое для него по причине неудачи его книги
время, на смену вопросов иноверцев, Американских друзей, самарского голода, выставки, спиритизма, стал Славянский вопрос, прежде только тлевшийся
в обществе, и Сергей Иванович, и прежде бывший одним из возбудителей
этого вопроса, весь отдался ему.
В середине его работы на него находили минуты, во
время которых он забывал то, что делал, ему становилось легко, и
в эти же
самые минуты ряд его выходил почти так же ровен и хорош, как и у Тита.
Вот они и сладили
это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил
это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать.
Сами посудите, что ж я мог отвечать против
этого?.. Но
в то
время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах. — Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после
этого в порядочный дом! Слава Богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены
в моей скромности до поры до
времени, — продолжал он. — Я
сам был молод и служил
в военной службе: знаю, что
в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте.
Вернер был у них
в это время и говорил мне, что эффект
этой сцены был
самый драматический.
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все
время не заметил ни одной слезы на ресницах его:
в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою — не знаю; что до меня, то я ничего жальче
этого не видывал.
— Да как же
в самом деле: три дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько
времени? Помилуй, братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал
в эти дни!
С вашей стороны будет также полезно утешить их словом и получше истолковать им то, что Бог велит переносить безропотно, и молиться
в это время, когда несчастлив, а не буйствовать и расправляться
самому.
Но
в это время, казалось, как будто
сама судьба решилась над ним сжалиться.
Многие были не без образования: председатель палаты знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина спит», и слово «чу!» так, что
в самом деле виделось, как будто долина спит; для большего сходства он даже
в это время зажмуривал глаза.
Сперва ученый подъезжает
в них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает
самым смиренным запросом: не оттуда ли? не из того ли угла получила имя такая-то страна? или: не принадлежит ли
этот документ к другому, позднейшему
времени? или: не нужно ли под
этим народом разуметь вот какой народ?
В довершение хорошего, портной
в это время принес <платье>. <Чичиков> получил желанье сильное посмотреть на
самого себя
в новом фраке наваринского пламени с дымом.
Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем
этом и
в то же
время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на
самом повороте
в переулок столкнулся тоже с господином
в медведях, крытых коричневым сукном, и
в теплом картузе с ушами.
Впрочем, бывают разные усовершенствования и изменения
в метóдах, особенно
в нынешнее
время; все
это более зависит от благоразумия и способностей
самих содержательниц пансиона.
В последней строке не было размера, но
это, впрочем, ничего: письмо было написано
в духе тогдашнего
времени. Никакой подписи тоже не было: ни имени, ни фамилии, ни даже месяца и числа.
В postscriptum [
В приписке (лат.).] было только прибавлено, что его собственное сердце должно отгадать писавшую и что на бале у губернатора, имеющем быть завтра, будет присутствовать
сам оригинал.
— Ради
самого Христа! помилуй, Андрей Иванович, что
это ты делаешь! Оставлять так выгодно начатый карьер из-за того только, что попался начальник не того… Что ж
это? Ведь если на
это глядеть, тогда и
в службе никто бы не остался. Образумься, образумься. Еще есть
время! Отринь гордость и самолюбье, поезжай и объяснись с ним!