Неточные совпадения
— Ну, полноте, кто ж
у нас на Руси себя
Наполеоном теперь не считает? — с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации его голоса
было на этот раз нечто уж особенно ясное.
— Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился
Наполеон и не
было бы
у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а
была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука
у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не
было?
И это точь-в-точь, как прежний австрийский гофкригсрат, [Гофкригсрат — придворный военный совет в Австрии.] например, насколько то
есть я могу судить о военных событиях: на бумаге-то они и
Наполеона разбили и в полон взяли, и уж как там,
у себя в кабинете, все остроумнейшим образом рассчитали и подвели, а смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе!
— Я думаю, это — очень по-русски, — зубасто улыбнулся Крэйтон. — Мы, британцы, хорошо знаем, где живем и чего хотим. Это отличает нас от всех европейцев. Вот почему
у нас возможен Кромвель, но не
было и никогда не
будет Наполеона, вашего царя Петра и вообще людей, которые берут нацию за горло и заставляют ее делать шумные глупости.
— Полно, полно! — с усмешкой остановил Леонтий, — разве титаниды, выродки старых больших людей. Вон почитай,
у monsieur Шарля
есть книжечка. «Napoleon le petit», [«
Наполеон Малый» (фр.).] Гюго. Он современного Цесаря представляет в настоящем виде: как этот Регул во фраке дал клятву почти на форуме спасать отечество, а потом…
Первое время настроение польского общества
было приподнятое и бодрое. Говорили о победах, о каком-то Ружицком, который становится во главе волынских отрядов, о том, что
Наполеон пришлет помощь. В пансионе ученики поляки делились этими новостями, которые приносила Марыня, единственная дочь Рыхлинских. Ее большие, как
у Стасика, глаза сверкали радостным одушевлением. Я тоже верил во все эти успехи поляков, но чувство, которое они во мне вызывали,
было очень сложно.
Но проглядывает на каждой странице радость в унижении
Наполеона, и если бы можно
было оспорить
у Наполеона даже всякий признак таланта и в других кампаниях, то Шаррас, кажется,
был бы этому чрезвычайно рад; а это уж нехорошо в таком серьезном сочинении, потому что это дух партии.
Под Ваграм
Наполеон загнал нас на остров и окружил так, что никуда не
было спасенья. Трое суток
у нас не
было провианта, и мы стояли в воде по коленки. Злодей
Наполеон не брал и не пускал нас! und der Bösewicht Napoleon wollte uns nicht gefangen nehmen und auch nicht freilassen!
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего
у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как
Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь
был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что
у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
— Нам надо дать возможность действовать, — прибавил он, — надо, чтобы начальник края
был хозяином
у себя дома и свободен в своих движениях.
Наполеон это понял. Он понял, что страсти тогда только умолкнут, когда префекты получат полную свободу укрощать их.
Видаясь с Жуквичем каждодневно и беседуя с ним по целым вечерам, Елена догадывалась, что он
был человек лукавый, с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала, что он вовсе не такой маленький деятель польского дела, как говорил о себе; об этом Елена заключала из нескольких фраз, которые вырвались
у Жуквича, — фраз о его дружественном знакомстве с принцем
Наполеоном […принц
Наполеон (1856—1879) — сын императора Франции
Наполеона III.], об его разговоре с турецким султаном […с турецким султаном.
Так говорит сам
Наполеон, так говорят почти все французские писатели; а
есть люди (мы не скажем, к какой они принадлежат нации), которые полагают, что французские писатели всегда говорят правду — даже и тогда, когда уверяют, что в России нет соловьев; но
есть зато фрукт величиною с вишню, который называется арбузом; что русские происходят от татар, а венгерцы от славян; что Кавказские горы отделяют Европейскую Россию от Азиатской; что
у нас знатных людей обыкновенно венчают архиереи; что ниема глебониш пописко рюскоф — самая употребительная фраза на чистом русском языке; что название славян происходит от французского слова esclaves [рабы] и что, наконец, в 1812 году французы били русских, когда шли вперед, били их же, когда бежали назад; били под Москвою, под Тарутиным, под Красным, под Малым Ярославцем, под Полоцком, под Борисовым и даже под Вильною, то
есть тогда уже, когда некому нас
было бить, если б мы и сами этого хотели.
— Да!.. но говорите тише.
У меня
есть прокламация
Наполеона к московским жителям.
— О, обо мне не беспокойтесь! Мы уедем в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх того, разве
Наполеон не
был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы
будем перенимать
у этих варваров — испанцев?
— Спросите-ка об этом
у Наполеона. Далеко бы он ушел с вашим человеколюбием! Например, если бы он, как человек великодушный, не покинул своих французов в Египте, то, верно, не
был бы теперь императором; если б не расстрелял герцога Ангиенского…
Долгов в каждый момент своей жизни
был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это
было с ним в молодости, искусную танцовщицу на сцене, — он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая; прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не
было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли
у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.
—
Наполеон Третий сказал правду, — произнес он, как бы в раздумье, что такое истинный француз? спросил он себя в одну из трудных минут, и отвечал: истинный француз
есть тот, который исполняет приказания генерала Пьетри! И с тех пор, как он сказал себе это, все
у него пошло хорошо!
Так думал не один я;
были люди постарше и поопытнее меня, разумевшие, казалось, военные и политические дела, которые говорили, что
у Наполеона закружилась голова, что он затеял дело невозможное, что это мечта, гасконада.
Было… «Пользу или вред принесло папство?» — спросил наивный Лас-Каз
у Наполеона.
Когда здесь жил, в деревне, Рафаил Михайлыч [Рафаил Михайлыч — Зотов (1795—1871), писатель и драматург, театральный деятель, автор широко известных в свое время романов «Леонид или черты из жизни
Наполеона I» и «Таинственный монах».], с которым мы
были очень хорошо знакомы и почти каждый день видались и всегда
у них брали книги.
Наполеон там еще императорствовал, ну, и вce это еще
у них тогда по-старому
было; а на обратном пути, облегчаясь, я в Париж завернул: посмотреть там, что поинтереснее, да домой своим дамкам, знаете, какой-нибудь галантерейщины и парфюмерии прихватить.
Сначала
у меня не
было особых симпатий к французскому нашествию на Германию; но когда после Седана сделалось очевидно, что Пруссия хочет раздавить всю Францию, разделавшись так легко с
Наполеоном III, я не мог не сочувствовать трагическому-положению французов.
Театры так оживились и потому, что
Наполеон III декретом 1864 года (стало, всего за полтора года до моего приезда в Париж) уничтожил казенную привилегию и создал"свободу театров", то
есть сделал то, что император Александр III
у нас к 1882 году для обеих наших столиц.
Правда, тогда уже не
у одного меня складывалась оценка Толстого (после"Войны и мира") как великого объективного изобразителя жизни. Хотя он-то и
был всегда «эгоцентрист», но мы еще этого тогда недостаточно схватывали, а видели то, что он даже и в воспроизведении людей несимпатичного ему типа (
Наполеона, Сперанского) оставался по приемам прежде всего художником и сердцеведом.
В последнее восстание они мечтали о вмешательстве
Наполеона III. И вообще
у них
был культ"наполеоновской идеи". Они все еще верили, что"крулевство"
будет восстановлено племянником того героя, под знаменем которого они когда-то дрались в Испании, в Германии, в России в 1812 году.
Хоть тогда и царствовал"Наполеонтий", как мы презрительно называли его, но все-таки и тогда из Парижа шло дуновение освободительных идей. Если
у себя дома Бонапартов режим все еще давал себя знать, то во внешней политике
Наполеон III
был защитник угнетенных национальностей — итальянцев и поляков. Италия только что свергнула с себя иго Австрии благодаря французскому вмешательству. Итальянская кампания довершила то, что начал легендарный герой Италии — Гарибальди.
Француз, живший
у нас около четырех лет, лицо скорее комическое, с разными слабостями и чудачествами,
был обломок великой эпохи, бывший военный врач в армии
Наполеона, взятый в плен в 1812 году казаками около города Орши, потом «штаб-лекарь» русской службы, к старости опустившийся до заработка домашнего преподавателя.
Поляки начали эмигрировать в Париж после восстания 1863 года. Да и прежде, после революции 1831 года, они удалялись сюда же. Здесь, в отеле"Ламбер", жил при нас и их"круль", то
есть князь Чарторыйский.
У них
был в Париже особый патриотический фонд, и правительство
Наполеона III давало им субсидию. Существовал уже и их"Коллегий св. Станислава".
Сам Лабуле не
был вовсе сторонник крайнего демократизма. Он считал даже всеобщую подачу голосов, которой
Наполеон III воспользовался для своего государственного переворота, нисколько не желательной. Когда позднее я
у него
был с визитом, он, показывая мне серебряную чернильницу, подаренную ему незадолго перед тем его избирателями (он
был побит на выборах своим соперником, кандидатом правительства), сказал мне...
—
У Наполеона были серые глаза.
— Да разве я сержусь? — засмеялся доктор, но тотчас же вспыхнул, снял шляпу и, размахивая ею, заговорил горячо: — Откровенно говоря, я давно уже ждал случая, чтоб сказать вам всё, всё… То
есть я хочу сказать, что вы глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но
у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а
у вас, кроме отвращения, ничего!
На середине Немана, то
есть на самой демаркационной линии
Наполеон приказал соорудить два павильона на плотах: один большой и красивый для государей, другой — попроще, для их свиты. На одном фасаде большого павильона
было огромное изображение буквы N, на противоположном такое же А,
у берегов стояли большие барки с гребцами.
Так как на военном совете, под председательством императора Франца, решено
было пожертвовать Веной, то Кутузов отступал на северо-восток к Брюну, вступая на пути в отдельные стычки с авангардом французов; особенно сильна
была стычка
у Дюрпштейна: «Этот день
был днем резни», — пишет
Наполеон в своем бюллетене.
Страна ровная, с открытыми границами со всех сторон, Пруссия не представляла даже в середине таких преград, за которыми после уничтожения армии, можно
было укрыться на время и организовать народное восстание, к тому же французская армия
была почти
у границ Пруссии и
Наполеону не нужно
было в войне с нею побеждать даже расстояния.
Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l’oiseau qu’on rendit aux champs qui l’on vu naître [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед всё то, чего не
было и что он
будет рассказывать
у своих.
Многие историки говорят, что Бородинское сражение не выиграно французами, потому что
у Наполеона был насморк, что ежели бы
у него не
было насморка, то распоряжения его до и во время сражения
были бы еще гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut été changée. [и облик мира изменился бы.]
Для историков, признающих то, что Россия образовалась по воле одного человека — Петра Великого, и Франция из республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле одного человека —
Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна, потому что
у Наполеона был большой насморк 26-го числа, такое рассуждение для таких историков неизбежно-последовательно.
— Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что
быть в плену, значит
быть в гостях
у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я
был в гораздо худшем обществе.
После Смоленска
Наполеон искал сражения за Дорогобужем
у Вязьмы, потом
у Царева-Займища; но выходило, что по бесчисленному столкновению обстоятельств до Бородина, в 112 верстах от Москвы, русские не могли принять сражения. От Вязьмы
было сделано распоряжение
Наполеоном для движения прямо на Москву.
В начале июля в Москве распространялись всё более и более тревожные слухи о ходе войны: говорили о воззвании государя к народу, о приезде самого государя из армии в Москву. И так как до 11-го июля манифест и воззвание не
были получены, то о них и о положении России ходили преувеличенные слухи. Говорили, что государь уезжает потому, что армия в опасности, говорили, что Смоленск сдан, что
у Наполеона миллион войска и что только чудо может спасти Россию.
— Да чтό мне эти ваши союзники? — говорил
Наполеон. —
У меня союзники — это поляки: их 80 тысяч, они дерутся как львы. И их
будет 200 тысяч.
Говорили, что еще бы подержаться,
Наполеон бы пропал, что
у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не
было.
В конце 1806 года, когда получены
были уже все печальные подробности об уничтожении
Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с
Наполеоном, Анна Павловна собрала
у себя вечер.
Так пуста
была Москва, когда
Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед
у Камер-коллежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, — депутации.
Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с уверенностью в непобедимости
Наполеона, с сознанием того, что они завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей, и что
у них еще
есть двадцатитысячная, нетронутая гвардия, легко
было сделать это усилие.
Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он
был недоволен, одарил своими собственными, т. е. взятыми
у других королей жемчугами и бриллиантами императрицу Австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию-Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она — эта Мария-Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга — казалось не в силах
была перенести.
Балашев поехал дальше, по словам Мюрата предполагая весьма скоро
быть представленным самому
Наполеону. Но вместо скорой встречи с
Наполеоном, часовые пехотного корпуса Даву опять так же задержали его
у следующего селения как и в передовой цепи, и вызванный адъютант командира корпуса проводил его в деревню к маршалу Даву.