Неточные совпадения
И вся эта куча дерев, крыш, вместе с церковью, опрокинувшись верхушками вниз, отдавалась в реке, где картинно-безобразные старые ивы, одни стоя у
берегов, другие совсем в воде, опустивши туда и ветви и листья, точно как бы рассматривали это изображение, которым не могли налюбоваться во все продолженье
своей многолетней
жизни.
Но гора осыпалась понемногу, море отступало от
берега или приливало к нему, и Обломов мало-помалу входил в прежнюю нормальную
свою жизнь.
И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную
жизнь, хотя четыре времени года повторили
свои отправления, как в прошедшем году, но
жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в
своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от
берега и образует приращение почвы.
Юношей он инстинктивно
берег свежесть сил
своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед
жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву с ней.
Штольц был глубоко счастлив
своей наполненной, волнующейся
жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал,
берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога — их два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей
жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов…
Через неделю после того он шел с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не
берег, то утешаясь тем, что он не властен был в
своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в
своей любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется
жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
Сегодня мы ушли и вот качаемся теперь в Тихом океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на
берег. Одна природа да животная, хотя и своеобразная,
жизнь, не наполнят человека, не поглотят внимания: остается большая пустота. Для того даже, чтобы испытывать глубже новое, не похожее ни на что
свое, нужно, чтоб тут же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой
жизни.
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого
берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался
жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали
свои драгоценные носы об острые края тростников.
Как бы то ни было, но тетеревиная матка не меньше утиной
бережет своих детей и при всякой опасности жертвует за них
своею жизнью.
Выйдя на намывную полосу прибоя, я повернул к биваку. Слева от меня было море, окрашенное в нежнофиолетовые тона, а справа — темный лес. Остроконечные вершины елей зубчатым гребнем резко вырисовывались на фоне зари, затканной в золото и пурпур. Волны с рокотом набегали на
берег, разбрасывая пену по камням. Картина была удивительно красивая. Несмотря на то, что я весь вымок и чрезвычайно устал, я все же сел на плавник и стал любоваться природой. Хотелось виденное запечатлеть в
своем мозгу на всю
жизнь.
Все чувствовали, более или менее сознательно, что Прасковья Ивановна мало принимает участия в других, что она живет больше для себя,
бережет свой покой и любит веселую беззаботность
своей жизни.
— Я всю
жизнь буду их
беречь, — продолжал Симонов и, дав барину еще некоторое время полюбоваться
своим прежним рисованием, принялся старательнейшим образом свертывать и декорацию и подзор.
— Более всего надо
беречь свое здоровье, — говорил он догматическим тоном, — и во-первых, и главное, для того чтоб остаться в живых, а во-вторых, чтобы всегда быть здоровым и, таким образом, достигнуть счастия в
жизни. Если вы имеете, мое милое дитя, какие-нибудь горести, то забывайте их или лучше всего старайтесь о них не думать. Если же не имеете никаких горестей, то… также о них не думайте, а старайтесь думать об удовольствиях… о чем-нибудь веселом, игривом…
— Ну, ну, пошутить-то ведь не грех. Не все же серьезничать; шутка тоже, в
свое время, не лишняя.
Жизнь она смазывает. Начнут колеса скрипеть — возьмешь и смажешь. Так-то, голубчик. Христос с тобой! Главное — здоровье
береги!
Теперь уже он ни о чем не рассуждал, ничего не соображал, не рассчитывал и не предвидел; он отделился от всего прошлого, он прыгнул вперед: с унылого
берега своей одинокой, холостой
жизни бухнулся он в тот веселый, кипучий, могучий поток — и горя ему мало, и знать он не хочет, куда он его вынесет, и не разобьет ли он его о скалу!
Аграфена Васильевна нашла, впрочем, Лябьевых опечаленными другим горем. Они получили от Сусанны Николаевны письмо, коим она уведомляла, что ее бесценный Егор Егорыч скончался на корабле во время плавания около
берегов Франции и что теперь она ума не приложит, как ей удастся довезти до России дорогие останки супруга, который в последние минуты
своей жизни просил непременно похоронить его в Кузьмищеве, рядом с могилами отца и матери.
— Да, господа, много-таки я в
своей жизни перипетий испытал! — начал он вновь. — В Березов сослан был, пробовал картошку там акклиматизировать — не выросла! Но зато много и радостей изведал! Например, восход солнца на
берегах Ледовитого океана — это что же такое! Представьте себе, в одно и то же время и восходит, и заходит — где это увидите? Оттого там никто и не спит. Зимой спят, а летом тюленей ловят!
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно, с утра до ночи на песчаных улицах Кунавина, на
берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало бабушки, товарищей, не с кем было говорить, а
жизнь раздражала, показывая мне
свою неказистую, лживую изнанку.
Было ли это предчувствие, что вечером воспоминания оживут, или тем спокойным прибоем, который напоминает человеку, достигшему
берега, о бездонных пространствах, когда он еще не знал, какой
берег скрыт за молчанием горизонта, — сказать может лишь нелюбовь к
своей жизни, — равнодушное психическое исследование.
— Ведь пятнадцать лет ее
берег, Гордей Евстратыч… да… пуще глазу
своего берег… Ну, да что об этом толковать!.. Вот что я тебе скажу… Человека я порешил… штегеря, давно это было… Вот он, штегерь-то, и стоит теперь над моей душой… да… думал отмолить, а тут смерть пришла… ну, я тебя и вспомнил… Видел жилку? Но богачество… озолочу тебя, только по гроб
своей жизни отмаливай мой грех… и старуху
свою заставь… в скиты посылай…
— Я? Да, я тоже был порядочно измят, на
берег меня втащили без памяти. Нас принесло к материку, за Амальфи [Амальфи — город на побережье Салернского залива.] — чуждое место, но, конечно,
свои люди — тоже рыбаки, такие случаи их не удивляют, но делают добрыми: люди, которые ведут опасную
жизнь, всегда добры!
Ага, не останавливаясь, у самой скалы, загромоздившей нам путь, свернул молча, как всегда, направо в кустарник — и перед нами открылась бездна Черека с висящими стремнинами того
берега. Он остановил лошадь, обернулся ко мне и, указывая вниз, объяснил, что «пайдем вниз, там мост, а там», указывая в небо, выше противоположной стены
берега, — там и аул Безенги. Стал спускаться, откинувшись телом назад и предоставив лошади
свою жизнь и дав ей полную свободу.
Долинский хотел очертить
свою мать и
свое детское житье в киевском Печерске в двух словах, но увлекаясь, начал описывать самые мелочные подробности этого житья с такою полнотою и ясностью, что перед Дорою проходила вся его
жизнь; ей казалось, что, лежа здесь, в Ницце, на
берегу моря, она слышит из-за синих ниццских скал мелодический гул колоколов Печерской лавры и видит живую Ульяну Петровну, у которой никто не может ничего украсть, потому что всякий, не крадучи, может взять у нее все, что ему нужно.
Я предлагал ему место старшего сержанта в моей роте в ту самую минуту, как он стоял добровольно под градом неприятельских ядер; он решительно отказался, и именно потому, что он отец семейства и должен
беречь жизнь свою.
Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых
берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный
жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна.
Ему казалось, что он виноват перед
своею жизнью, которую испортил, перед миром высоких идей, знаний и труда, и этот чудесный мир представлялся ему возможным и существующим не здесь, на
берегу, где бродят голодные турки и ленивые абхазцы, а там, на севере, где опера, театры, газеты и все виды умственного труда.
— Но это очень грустно, — все, что вы говорите, — сказал Дюрок. — Однако я без вас не вернусь, Молли, потому, что за этим я и приехал. Медленно, очень медленно, но верно Ганувер умирает. Он окружил
свой конец пьяным туманом, ночной
жизнью. Заметьте, что не уверенными, уже дрожащими шагами дошел он к сегодняшнему дню, как и назначил, — дню торжества. И он все сделал для вас, как было то в ваших мечтах, на
берегу. Все это я знаю и очень всем расстроен, потому что люблю этого человека.
Обнявшись крепко, в пене и брызгах, они снова катились на
берег и били его в стремлении расширить пределы
своей жизни.
Минуло два, три года… прошло шесть лет, семь лет…
Жизнь уходила, утекала… а я только глядела, как утекала она. Так, бывало, в детстве, устроишь на
берегу ручья из песку сажалку, и плотину выведешь, и всячески стараешься, чтобы вода не просочилась, не прорвалась… Но вот она прорвалась наконец, и бросишь ты все
свои хлопоты, и весело тебе станет смотреть, как все накопленное тобою убегает до капли…
У всякого
своя радость,
своя утеха; он копил,
берег, в том и вся
жизнь его была; ничего ему не нужно, одни только деньги, одни
свои деньги, а украли деньги, нет денег, зачем ему жить?
А потому — прошу минуту внимания в сторону, — немножко вдаль от Орла, в края еще более теплые, к тихоструйной реке в ковровых
берегах, на народный «пир веры», где нет места деловой, будничной
жизни; где все, решительно все, проходит через своеобычную религиозность, которая и придает всему
свою особенную рельефность и живость.
Засыпаю под плащом на палубе и вижу фигуры баронессы и Лины на
берегу, как они меня провожали и махали мне
своими платками. Лина плакала. Она, наверно, и теперь иногда плачет, а я все-таки представляю себе, будто я нахожусь в положении сказочного царя Салтана. а моя теща Венигрета Васильевна — «сватья баба Бабариха», и что она непременно сделает мне страшное зло: Никитку моего изведет, как Бабариха извела Гвидона, а меня чем-нибудь на всю
жизнь одурачит.
Анатоль не хотел пропустить этой встречи; он взял его за руку и просил выслушать его. Он говорил долго и горячо. Удивленный поляк слушал его с вниманием, пристально смотрел на него и, глубоко потрясенный, в
свою очередь сказал ему: «Вы прилетели, как голубь в ковчег, с вестью о близости
берега — и именно в ту минуту, когда я покинул родину и начинаю странническую
жизнь. Наконец-то начинается казнь наших врагов, стан их распадается, и если русский офицер так говорит, как вы, еще не все погибло!»
Теперь я, стало быть, вправе был оградиться от вас стеной, собрать эти тридцать тысяч рублей и окончить
жизнь где-нибудь в Крыму, на Южном
берегу, в горах и виноградниках, в
своем имении, купленном на эти тридцать тысяч, а главное, вдали от всех вас, но без злобы на вас, с идеалом в душе, с любимой у сердца женщиной, с семьей, если бог пошлет, и — помогая окрестным поселянам».
И что всего обиднее: не слыхать даже, чтоб кто-нибудь премудрым его называл. Просто говорят: «Слыхали вы про остолопа, который не ест, не пьет, никого не видит, ни с кем хлеба-соли не водит, а все только распостылую
свою жизнь бережет?» А многие даже просто дураком и срамцом его называют и удивляются, как таких идолов вода терпит.
Из рощи и усадьбы Колтовича сильно потянуло ландышами и медовыми травами. Петр Михайлыч ехал: по
берегу пруда и печально глядел на воду и, вспоминая
свою жизнь, убеждался, что до сих пор говорил он и делал не то, что думал, и люди платили ему тем же, и оттого вся
жизнь представлялась ему теперь такою же темной, как эта вода, в которой отражалось ночное небо и перепутались водоросли. И казалось ему, что этого нельзя поправить.
Потом она стала расспрашивать,
бережет ли Вася
свое здоровье, изъявила некоторые опасения насчет особенной пылкости его характера, насчет несовершенного знания людей и практической
жизни, сказала, что она религиозно будет со временем наблюдать за ним, хранить и лелеять судьбу его и что она надеется, наконец, что Аркадий Иванович не только их не оставит, но даже жить будет с ними вместе.
Мне часто вспоминается теперь и эта темная река, затененная скалистыми горами, и этот живой огонек. Много огней и раньше и после манили не одного меня
своею близостью. Но
жизнь течет все в тех же угрюмых
берегах, а огни еще далеко. И опять приходится налегать на весла…
На десятки верст протянулась широкая и дрожащая серебряная полоса лунного света; остальное море было черно; до стоявшего на высоте доходил правильный, глухой шум раскатывавшихся по песчаному
берегу волн; еще более черные, чем самое море, силуэты судов покачивались на рейде; один огромный пароход («вероятно, английский», — подумал Василий Петрович) поместился в светлой полосе луны и шипел
своими парами, выпуская их клочковатой, тающей в воздухе струей; с моря несло сырым и соленым воздухом; Василий Петрович, до сих пор не видавший ничего подобного, с удовольствием смотрел на море, лунный свет, пароходы, корабли и радостно, в первый раз в
жизни, вдыхал морской воздух.
Как океан объемлет шар земной,
Земная
жизнь кругом объята снами…
Настанет ночь, и звучными волнами
Стихия бьет о
берег свой.
Сухощавый, небольшого роста пожилой человек в стареньком теплом пальто и старой походной фуражке, проведший большую часть
своей полувековой труженической
жизни в плаваниях, всегда ревнивый и добросовестный в исполнении
своего долга и аккуратный педант, какими обыкновенно бывали прежние штурмана, внимательно посмотрел на горизонт, взглянул на бежавшие по небу кучевые темные облака, потянул как будто воздух
своим длинноватым красным носом с желтым пятном, напоминавшим о том, как Степан Ильич отморозил себе лицо в снежный шторм у
берегов Камчатки еще в то время, когда красота носа могла иметь для него значение, и проговорил...
С первого же дня, как Володя съехал на
берег и вместе с обычным
своим спутником, доктором, осматривал город, его поразила не столько деятельная
жизнь города — он ведь видел Лондон — и не громадные, многоэтажные отели, не роскошные здания школ и училищ, не невиданное прежде зрелище переносных деревянных домов, не роскошь парков, садов и извозчичьих колясок, — его поразили люди в Америке: их упорная энергия, независимость и какая-то лихорадочно торопливая жажда завоевать
жизнь, несмотря ни на какие препятствия.
— Я, господа, плаваю тридцать пять лет, кое-что видел в
своей жизни, разбивался у
берегов Африки, выдержал несколько ураганов, был на горевшем корабле, но все это ничто в сравнении с этими двумя днями…
Переселенцев я видел еще, когда плыл на пароходе по Каме. Помнится мне мужик лет сорока с русой бородой; он сидит на скамье на пароходе; у ног его мешки с домашним скарбом, на мешках лежат дети в лапотках и жмутся от холодного, резкого ветра, дующего с пустынного
берега Камы. Лицо его выражает: «Я уже смирился». В глазах ирония, но эта ирония устремлена вовнутрь, на
свою душу, на всю прошедшую
жизнь, которая так жестоко обманула.
Я назначала мою
жизнь на то, чтобы
беречь его от его печальных увлечений; я знала, что во мне есть
своя доля твердости и терпения, с которыми можно взяться преодолеть шероховатости довольно дурной натуры.
— Чудак, — разъясняли другие, — лет пятьдесят
бережет чью-то расписку, что за покойника где-то рубль долгу заплатил. Может, триста раз ему этот рубль возвращен, но он все
свое: что мне дано, то я, говорит, за принадлежащее мне приемлю как раб, а долгу принять не могу. Так всю
жизнь над ним и смеялись.
Он остался на
берегу Днепра, а я уехал к Кольбергу. С тех пор я уже не видал старика, он умер — не от грусти, не от печали одиночества, а просто от смерти, и прислал мне в наследие
своих классиков; а я… я вступил в новую
жизнь — в новую колею ошибок, которые запишу когда-нибудь; конечно, уже не в эту тетрадь, заключающую дни моего детства и юношества, проведенные между людьми, которым да будет мирный сон и вечная память.
Я должен был приступить к
своей роли обозревателя того, что этот всемирный базар вызовет в парижской
жизни. Но я остался жить в"Латинской стране". Выставка оказалась на том же левом
берегу Сены, на Марсовом поле. В моем"Квартале школ"я продолжал посещать лекции в Сорбонне и College de France и жить интересами учащейся молодежи.
Двое из них остались у проруби и с беспокойным любопытством смотрели на ее гладкую поверхность, за минуту поглотившую человеческую
жизнь, а третий, оставив
свою лошадь под присмотром товарищей, побежал в ближайшую на
берегу полицейскую будку, известить начальство.
Берег далекой красавицы Волги, где живописно раскинулось его родовое имение, ласки матери, давно лежащей в могиле, святой женщины, боготворившей
своего единственного сына. В любви к нему находила она утешение в
своей безотрадной, страдальческой
жизни с деспотом мужем, из гуляки-гусара превратившегося после свадьбы в гуляку-помещика.