Неточные совпадения
— Я отлично знаю, ты
не можешь мне помочь, — сказал он, — но
говорю тебе, потому что для нашего брата неудачника
и лишнего человека все спасение в разговорах.
А то, что Лаевский был когда-то на филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала,
говорил часто так умно, что только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной — всего этого
не понимал Самойленко,
и это ему нравилось,
и он считал Лаевского выше себя
и уважал его.
Как это бывает у громадного большинства супругов, раньше у Лаевского
и у Надежды Федоровны ни один обед
не обходился без капризов
и сцен, но с тех пор, как Лаевский решил, что он уже
не любит, он старался во всем уступать Надежде Федоровне,
говорил с нею мягко
и вежливо, улыбался, называл голубкой.
— Отчего же? Дело
не медведь, в лес
не уйдет, —
говорил дьякон, улыбаясь
и засовывая руки в глубочайшие карманы своего белого подрясника.
Он
не спеша наливал себе рюмку водки
и говорил...
В качестве друга я журил его, зачем он много пьет, зачем живет
не по средствам
и делает долги, зачем ничего
не делает
и не читает, зачем он так мало культурен
и мало знает, —
и в ответ на все мои вопросы он горько улыбался, вздыхал
и говорил: «Я неудачник, лишний человек», или: «Что вы хотите, батенька, от нас, осколков крепостничества?», или «Мы вырождаемся…» Или начинал нести длинную галиматью об Онегине, Печорине, байроновском Каине, Базарове, про которых
говорил: «Это наши отцы по плоти
и духу».
Он Спенсера, конечно,
не читал, но как бывает мил, когда с легкой, небрежной иронией
говорит про свою барыню: «Она читала Спенсера!»
И его слушают,
и никто
не хочет понять, что этот шарлатан
не имеет права
не только выражаться о Спенсере в таком тоне, но даже целовать подошву Спенсера!
— Я
не знаю, Коля, чего ты добиваешься от него, — сказал Самойленко, глядя на зоолога уже
не со злобой, а виновато. — Он такой же человек, как
и все. Конечно,
не без слабостей, но он стоит на уровне современных идей, служит, приносит пользу отечеству. Десять лет назад здесь служил агентом старичок, величайшего ума человек… Так вот он
говаривал…
— У меня через день бывает лихорадка, а между тем я
не худею, —
говорила Надежда Федоровна, облизывая свои соленые от купанья губы
и отвечая улыбкой на поклоны знакомых. — Я всегда была полной
и теперь, кажется, еще больше пополнела.
Разговаривая с гостьей, Марья Константиновна все время помнила, что сегодня вечером будет пикник
и что фон Корен убедительно просил
не говорить об этом макакам, то есть Лаевскому
и Надежде Федоровне, но она нечаянно проговорилась, вся вспыхнула
и сказала в смущении...
— Вам
говоришь, например, «как красива кисть винограда!», а вы: «да, но как она безобразна, когда ее жуют
и переваривают в желудках». К чему это
говорить?
Не ново
и… вообще странная манера.
—
Не знаю, что ты хочешь! — сказал Самойленко, зевая. — Бедненькой по простоте захотелось
поговорить с тобой об умном, а ты уж заключение выводишь. Ты сердит на него за что-то, ну
и на нее за компанию. А она прекрасная женщина!
— Э, полно! Обыкновенная содержанка, развратная
и пошлая. Послушай, Александр Давидыч, когда ты встречаешь простую бабу, которая
не живет с мужем, ничего
не делает
и только хи-хи да ха-ха, ты
говоришь ей: ступай работать. Почему же ты тут робеешь
и боишься
говорить правду? Потому только, что Надежда Федоровна живет на содержании
не у матроса, а у чиновника?
Ответа
не было. Думая, что Лаевский вошел
и стоит у нее за стулом, она всхлипывала, как ребенок,
и говорила...
Ты слышал, он постоянно
говорит об экспедиции,
и это
не пустые слова.
Надежда Федоровна хотела рассказать про Кирилина
и про то, как она вчера вечером встретилась на пристани с молодым, красивым Ачмиановым
и как ей пришла в голову сумасшедшая, смешная мысль отделаться от долга в триста рублей, ей было очень смешно,
и она вернулась домой поздно вечером, чувствуя себя бесповоротно падшей
и продажной. Она сама
не знала, как это случилось.
И ей хотелось теперь поклясться перед Марьей Константиновной, что она непременно отдаст долг, но рыдания
и стыд мешали ей
говорить.
— Я ничего сейчас
не говорила? — спросила она, улыбаясь
и щурясь от свечи.
— Хорошо. Между насекомоядными попадаются очень интересные субъекты. Например, крот. Про него
говорят, что он полезен, так как истребляет вредных насекомых. Рассказывают, что будто какой-то немец прислал императору Вильгельму Первому шубу из кротовых шкурок
и будто император приказал сделать ему выговор за то, что он истребил такое множество полезных животных. А между тем крот в жестокости нисколько
не уступит твоему зверьку
и к тому же очень вреден, так как страшно портит луга.
Чтобы перескочить ее в один раз, а
не лгать по частям, нужно было решиться на крутую меру — например, ни слова
не говоря, встать с места, надеть шапку
и тотчас же уехать без денег,
не говоря ни слова, но Лаевский чувствовал, что для него это невозможно.
—
Не волнуйтесь, милая! — сказала ей Марья Константиновна, садясь рядом
и беря ее за руку. — Это пройдет. Мужчины так же слабы, как
и мы, грешные. Вы оба теперь переживаете кризис… это так понятно! Ну, милая, я жду ответа. Давайте
поговорим.
Лаевский
говорил,
и ему было неприятно, что фон Корен серьезно
и внимательно слушает его
и глядит на него внимательно,
не мигая, точно изучает;
и досадно ему было на себя за то, что, несмотря на свою нелюбовь к фон Корену, он никак
не мог согнать со своего лица заискивающей улыбки.
— Я
не понимаю вашего тона… — пробормотал Лаевский; его охватило такое чувство, как будто он сейчас только понял, что зоолог ненавидит его, презирает
и издевается над ним
и что зоолог самый злейший
и непримиримый враг его. — Приберегите этот тон для кого-нибудь другого, — сказал он тихо,
не имея сил
говорить громко от ненависти, которая уже теснила ему грудь
и шею, как вчера желание смеяться.
— Если у тебя нет денег, — продолжал Лаевский, возвышая голос
и от волнения переминаясь с ноги на ногу, — то
не давай, откажи, но зачем благовестить в каждом переулке о том, что мое положение безвыходно
и прочее? Этих благодеяний
и дружеских услуг, когда делают на копейку, а
говорят на рубль, я терпеть
не могу! Можешь хвастать своими благодеяниями, сколько тебе угодно, но никто
не давал тебе права разоблачать мои тайны!
— Нисколько. Вы до такой степени испорчены вашей семинарской философией, что во всем хотите видеть один только туман. Отвлеченные науки, которыми набита ваша молодая голова, потому
и называются отвлеченными, что они отвлекают ваш ум от очевидности. Смотрите в глаза черту прямо,
и если он черт, то
и говорите, что это черт, а
не лезьте к Канту или к Гегелю за объяснениями.
Мы с вами будем
говорить, что это глупо
и нелепо, что дуэль уже отжила свой век, что аристократическая дуэль ничем, по существу,
не отличается от пьяной драки в кабаке, а все-таки мы
не остановимся, поедем
и будем драться.
— Вы
говорите — у вас вера, — сказал дьякон. — Какая это вера? А вот у меня есть дядька-поп, так тот так верит, что когда в засуху идет в поле дождя просить, то берет с собой дождевой зонтик
и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик
не промочил. Вот это вера! Когда он
говорит о Христе, так от него сияние идет
и все бабы
и мужики навзрыд плачут. Он бы
и тучу эту остановил
и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… Вера горами двигает.
— Я правил дуэли
не знаю, черт их подери совсем,
и знать
не желаю; может быть, он подумает, что Лаевский струсил
и меня подослал к нему. А впрочем, как ему угодно, я
поговорю.
Наступило молчание. Офицер Бойко достал из ящика два пистолета: один подали фон Корену, другой Лаевскому,
и затем произошло замешательство, которое ненадолго развеселило зоолога
и секундантов. Оказалось, что из всех присутствовавших ни один
не был на дуэли ни разу в жизни
и никто
не знал точно, как нужно становиться
и что должны
говорить и делать секунданты. Но потом Бойко вспомнил
и, улыбаясь, стал объяснять.
—
Не спрашивайте! — махнул рукой дьякон. — Нечистый попутал: иди да иди… Вот
и пошел,
и чуть в кукурузе
не помер от страха. Но теперь, слава богу, слава богу… Я весьма вами доволен, — бормотал дьякон. —
И наш дедка-тарантул будет доволен… Смеху-то, смеху! А только я прошу вас убедительно, никому
не говорите, что я был тут, а то мне, пожалуй, влетит в загривок от начальства. Скажут: дьякон секундантом был.
Ей казалось, что он, вероятно, плохо слышит
и не понимает ее
и что если он все узнает, то проклянет ее
и убьет, а он слушал ее, гладил ей лицо
и волоса, смотрел ей в глаза
и говорил...
Потом они долго сидели в палисаднике, прижавшись друг к другу,
и молчали или же, мечтая вслух о своей будущей счастливой жизни,
говорили короткие, отрывистые фразы,
и ему казалось, что он никогда раньше
не говорил так длинно
и красиво.
Наступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер,
и на море развело сильную волну.
Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд. По расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, но фон Корен, выходивший на набережную в полдень
и после обеда,
не увидел в бинокль ничего, кроме серых волн
и дождя, застилавшего горизонт.