Неточные совпадения
Слышишь?
я не отказываюсь
от твоей помощи! пусть, мой друг, это доказывает тебе, что ты остаешься мил
мне…
Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и
от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным говорить, и потому
я не имею основания спорить с нею, — читатель говорит: «
я знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился».
Мне жалко и смешно смотреть на тебя: ты так немощна и так зла
от чрезмерного количества чепухи в твоей голове.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому
я и браню тебя. Но ты зла
от умственной немощности, и потому, браня тебя,
я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со
мною? —
я скажу тебе, какой
я писатель.
— Верочка, одевайся, да получше.
Я тебе приготовила суприз — поедем в оперу,
я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то,
от расходов на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
— Нет, так: только этих слов вы
от них не услышите. Поедемте,
я не могу оставаться здесь дольше.
Давно
я не слышала
от тебя благодарности.
А слаба
я стала, Верочка!
от трех пуншей ослабела, а какие еще мои лета!
— Вы лжете, господа, — закричала она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие люди! она не любовница его! он хочет купить ее!
Я видела, как она отворачивалась
от него, горела негодованьем и ненавистью. Это гнусно!
— Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить, в вашем заключении; простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она — моя любовница. Это была обыкновенная любовная ссора
от ревности; она видела, что
я первый акт сидел в ложе m-lle Матильды, — только и всего!
Дай
мне силу сделаться опять уличной женщиной в Париже,
я не прошу у тебя ничего другого,
я недостойна ничего другого, но освободи
меня от этих людей,
от этих гнусных людей!
— Жюли, будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот, посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь.
От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно
я живу, приняв этот наш русский принцип.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею
я не ужился бы четыре часа, не то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин не расстраивается
от ее каприза.
Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам.
Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Нынче вечером вы получите
от моей матери записку, что катанье наше расстроилось, потому что
я больна.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы
мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре?
Я уже знаю все это
от мужа, но из вашего рассказа
я узнаю ваш характер. Не опасайтесь
меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Да, вот еще счастливая мысль: дайте
мне бумаги,
я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно, в большом затруднении; если хотите избавиться
от него, будьте у
меня в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Я видела ту молодую особу, о которой был вчера разговор, слышала о вашем нынешнем визите к ним, следовательно, знаю все, и очень рада, что это избавляет
меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас о чем — либо.
Мне кажется, что вы не можете выйти из него без посторонней помощи, и не можете ждать успешной помощи ни
от кого, кроме
меня.
Он согласен, и на его лице восторг
от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас:
я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы не будете напоминать о нем каким бы то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Я не буду говорить об обязанностях честного человека относительно девушки, имя которой он компрометировал:
я слишком хорошо знаю нашу светскую молодежь, чтобы ждать пользы
от рассмотрения этой стороны вопроса.
— Вы называете
меня фантазеркою, спрашиваете, чего же
я хочу
от жизни?
Я хочу делать только то, чего буду хотеть, и пусть другие делают так же;
я не хочу ни
от кого требовать ничего,
я хочу не стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободна.
Не тем
я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что было со
мною, что
я терпела,
от чего страдала, не тем
я развращена, что тело мое было предано поруганью, а тем, что
я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то, чего не хочу — вот это разврат!
Была и еще одна причина в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью
от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «
я не боюсь; у
меня есть характер».
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «
я сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку
от матери, коли
я ничего не слыхала, уж
я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Попросить ко
мне Михаила Ивановича, — или нет, лучше
я сама пойду к нему. — Она побоялась, что посланница передаст лакею сына, а лакей сыну содержание известий, сообщенных управляющим, и букет выдохнется, не так шибнет сыну в нос
от ее слов.
Михаил Иваныч лежал, и не без некоторого довольства покручивал усы. — «Это еще зачем пожаловала сюда-то? Ведь у
меня нет нюхательных спиртов
от обмороков», думал он, вставая при появлении матери. Но он увидел на ее лице презрительное торжество.
— Вы сами задерживаете
меня.
Я хотела сказать, что даже она, — понимаете ли, даже она! — умела понять и оценить мои чувства, даже она, узнавши
от матери о вашем предложении, прислала своего отца сказать
мне, что не восстанет против моей воли и не обесчестит нашей фамилии своим замаранным именем.
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь
от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со
мною.
—
Мне жаль вас, — сказала Верочка: —
я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не то; не всякий тот любит женщину, кому неприятно получить
от нее отказ, — любовь вовсе не то, — но Верочка еще не знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы
я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет:
я никогда не дам вам другого ответа, кроме того, какой дала нынче.
— Да, и это приятно. Но главное — независимость! Делать, что хочу, — жить, как хочу, никого не спрашиваясь, ничего ни
от кого не требовать, ни в ком, ни в ком не нуждаться!
Я так хочу жить!
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже
от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала
от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже
мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Я сама давно думала в том роде, как прочла в вашей книге и услышала
от вас.
— Однако вы не отступаете
от своей теории. Так
я не заслужу ваше порицание, если приму предложение моего жениха?
— Видите, какая
я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что
от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например:
я играю и перевертываю страницы нот;
я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь
я перевернула правою: разве
я не могла перевернуть левою? не зависит ли это
от моего произвола?
— Больше, до полутораста. Да у
меня не уроки:
я их бросил все, кроме одного. У
меня дело. Кончу его — не будешь на
меня жаловаться, что отстаю
от тебя в работе.
— Видишь, на том уроке, которого
я не бросил, семейство дрянное, а в нем есть порядочная девушка. Хочет быть гувернанткой, чтоб уйти
от семейства. Вот
я ищу для нее места.
— Ах, но если бы вы знали, мой друг, как тяжело, тяжело
мне оставаться здесь. Когда
мне не представлялось близко возможности избавиться
от этого унижения, этой гадости,
я насильно держала себя в каком-то мертвом бесчувствии. Но теперь, мой друг, слишком душно в этом гнилом, гадком воздухе.
— Нынче поутру Кирсанов дал
мне адрес дамы, которая назначила
мне завтра быть у нее.
Я лично незнаком с нею, но очень много слышал о ней
от нашего общего знакомого, который и был посредником. Мужа ее знаю
я сам, — мы виделись у этого моего знакомого много раз. Судя по всему этому,
я уверен, что в ее семействе можно жить. А она, когда давала адрес моему знакомому, для передачи
мне, сказала, что уверена, что сойдется со
мною в условиях. Стало быть, мой друг, дело можно считать почти совершенно конченным.
— Ах, как это будет хорошо! Какая радость! — твердила Верочка. — Но
я хочу знать это скорее, как можно скорее. Вы
от нее проедете прямо к нам?
— Как долго! Нет, у
меня не достанет терпенья. И что ж
я узнаю из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да»,
я как можно скорее уеду к этой даме.
Я хочу знать тотчас же. Как же это сделать?
Я сделаю вот что:
я буду ждать вас на улице, когда вы пойдете
от этой дамы.
— Нет, довольно, мсье Лопухов, или
я расчувствуюсь, а в мои лета, — ведь
мне под 40, — было бы смешно показать, что
я до сих пор не могу равнодушно слушать о семейном тиранстве,
от которого сама терпела в молодости.
— Да, это дело очень серьезное, мсье Лопухов. Уехать из дома против воли родных, — это, конечно, уже значит вызывать сильную ссору. Но это, как
я вам говорила, было бы еще ничего. Если бы она бежала только
от грубости и тиранства их, с ними было бы можно уладить так или иначе, — в крайнем случае, несколько лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но… такая мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, очень выгодный.
— А ведь
я до двух часов не спала
от радости, мой друг. А когда
я уснула, какой сон видела! Будто
я освобождаюсь ив душного подвала, будто
я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со
мной выбежало много подруг, тоже, как
я, вырвавшихся из подвалов, выздоровевших
от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А
я думала, что уж не ворочусь домой.
— А может быть,
мне только так показалось. У
меня, признаюсь вам,
от всех мыслей голова кругом идет.
— Правда, батюшка Дмитрий Сергеич. То-то,
я смотрю, что-то уж вы деньгами-то больно сорите, чего
я от вас не ждала, как
от человека основательного. Видно,
от невесты задаточек получили?
— Милый мой! Ты видел,
я плакала, когда ты вошел, — это
от радости.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами,
от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться
от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а
я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да
я помню, откуда
я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые
я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не
от кого было. Ведь едва ли не первого
меня ты встретила из порядочных людей.
Да хоть и не объясняли бы, сама сообразит: «ты, мой друг, для
меня вот
от чего отказался,
от карьеры, которой ждал», — ну, положим, не денег, — этого не взведут на
меня ни приятели, ни она сама, — ну, хоть и то хорошо, что не будет думать, что «он для
меня остался в бедности, когда без
меня был бы богат».