Неточные совпадения
Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать
так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать
так, как я воспринимал его, —
все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то,
так и другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота, счастье и добродетель — одно и то
же.
Я пробыл не более пяти минут в бабушкиной комнате, но вышел оттуда счастливым и, по моему тогдашнему убеждению, совершенно чистым, нравственно переродившимся и новым человеком. Несмотря на то, что меня неприятно поражала
вся старая обстановка жизни, те
же комнаты, те
же мебели, та
же моя фигура (мне бы хотелось, чтоб
все внешнее изменилось
так же, как, мне казалось, я сам изменился внутренно), — несмотря на это, я пробыл в этом отрадном настроении духа до самого того времени, как лег в постель.
«Проходят месяцы, проходят годы, — думал я, — он
все один, он
все спокоен, он
все чувствует, что совесть его чиста пред богом и молитва услышана им». С полчаса я просидел на стуле, стараясь не двигаться и не дышать громко, чтобы не нарушать гармонию звуков, говоривших мне
так много. А маятник
все стучал
так же — направо громче, налево тише.
И долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка поправляя полу армяка, которая
все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня то
же, что духовник, — то есть, что
такого прекрасного молодого человека, как я, другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне...
Несмотря на то, что мысль о возможности составить себе правила на
все обстоятельства жизни и всегда руководиться ими нравилась мне, казалась чрезвычайно простою и вместе великою, и я намеревался все-таки приложить ее к жизни, я опять как будто забыл, что это нужно было делать сейчас
же, и
все откладывал до такого-то времени.
Казалось,
такая перемена не имела никакой причины, потому что мать ее улыбалась
так же приятно и во
всех движениях выражала
такую же кротость, как и в старину.
Во
все время обеда, за которым я сидел рядом с княжной, я предполагал, что княжна не говорит со мной потому, что ненавидит меня за то, что я
такой же наследник князя, как и она, и что князь не обращает внимания на нашу сторону стола потому, что мы — я и княжна — наследники, ему одинаково противны.
И я рассказал ему, несмотря на продолжавшееся на лице его выражение равнодушия, про свою любовь и про
все планы о будущем супружеском счастии. И странно, что как только я рассказал подробно про
всю силу своего чувства,
так в то
же мгновение я почувствовал, как чувство это стало уменьшаться.
— Делайте
все, что вам вздумается, нисколько не стесняясь нами,
так же как и мы не будем стесняться вами, — гуляйте, читайте, слушайте или спите, ежели вам это веселее, — прибавила она.
«Что
же, я говорила, но мне
все равно, и я все-таки не оставлю тебя».
Комната не протоплена, не убрана; суп, который один вам можно есть, не заказан повару, за лекарством не послано; но, изнуренная от ночного бдения, любящая жена ваша
все с
таким же выражением соболезнования смотрит на вас, ходит на цыпочках и шепотом отдает слугам непривычные и неясные приказания.
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно
все, что было теперь со мною, — повторение того, что было уже со мною один раз: что и тогда точно
так же шел маленький дождик, и заходило солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, и она оглянулась, и даже я вспомнил, что это еще раз прежде было.
Мне невольно представился вопрос: как могли мы, я и дом, быть
так долго друг без друга? — и, торопясь куда-то, я побежал смотреть,
всё те
же ли другие комнаты?
Все было то
же, только
все сделалось меньше, ниже, а я как будто сделался выше, тяжелее и грубее; но и
таким, каким я был, дом радостно принимал меня в свои объятия и каждой половицей, каждым окном, каждой ступенькой лестницы, каждым звуком пробуждал во мне тьмы образов, чувств, событий невозвратимого счастливого прошедшего.
Мы
же с Катенькой не любили серьезных вещей, а предпочитали
всему «Le Fou» [«Безумца» (фр.).] и «Соловья», которого Катенька играла
так, что пальцев не было видно, и я уже начинал играть довольно громко и слитно.
Все самые неестественные лица и события были для меня
так же живы, как действительность, я не только не смел заподозрить автора во лжи, но сам автор не существовал для меня, а сами собой являлись передо мной, из печатной книги, живые, действительные люди и события.
Он был
так весел, молод, полон жизни и счастлив, что лучи этого счастия распространялись на
всех окружающих и невольно сообщали им
такое же расположение.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко
всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том
же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня
так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
Мне
же, напротив, в этом чувстве больше
всего доставляла удовольствие мысль, что любовь наша
так чиста, что, несмотря на то, что предмет ее одно и то
же прелестное существо, мы остаемся дружны и готовы, ежели встретится необходимость, жертвовать собой друг для друга.
Володя, кажется, был того
же мнения, потому что попросил меня разбить завивку, и когда я это сделал и все-таки было нехорошо, он больше не смотрел на меня и
всю дорогу до Корнаковых был молчалив и печален.
Слишком яркое освещение и обыкновенное казенное убранство парадных комнат сначала действовали
так охладительно на
все это молодое общество, что
все невольно держались по стенкам, исключая некоторых смельчаков и дерптского студента, который, уже расстегнув жилет, казалось, находился в одно и то
же время в каждой комнате и в каждом угле каждой комнаты и наполнял, казалось,
всю комнату своим звучным, приятным, неумолкающим тенором.
— Господа! тушите свечи, — закричал вдруг дерптский студент
так приемисто и громко, как только можно было крикнуть тогда, когда бы мы
все кричали. Мы
же все безмолвно смотрели на суповую чашу и белую рубашку дерптского студента и
все чувствовали, что наступила торжественная минута.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения
всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер
так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию
же минуту; помню тоже, что мы зачем-то
все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение
всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том
же.
Мне казалось, что каждому отдельно было неприятно, как и мне, но, полагая, что
такое неприятное чувство испытывал он один, каждый считал себя обязанным притворяться веселым, для того чтобы не расстроить общего веселья; притом
же — странно сказать — я себя считал обязанным к притворству по одному тому, что в суповую чашу влито было три бутылки шампанского по десяти рублей и десять бутылок рому по четыре рубля, что
всего составляло семьдесят рублей, кроме ужина.
Его дружба с нею точно
так же продолжала огорчать
все семейство.
Еще бы меньше я удивлялся, ежели бы я поверил, что наши домашние — Авдотья Васильевна, Любочка и Катенька — были
такие же женщины, как и
все, нисколько не ниже других, и вспомнил бы, что по целым вечерам говорили, весело улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна; как почти всякий раз Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с чувством стихи: «Au banquet de la vie, infortuné convive…» [«На жизненном пиру несчастный сотрапезник…» (фр.)] или отрывки «Демона», и вообще с каким удовольствием и какой вздор они говорили в продолжение нескольких часов сряду.
Но я был
всю зиму эту в
таком тумане, происходившем от наслаждения тем, что я большой и что я comme il faut, что, когда мне и приходило в голову: как
же держать экзамен? — я сравнивал себя с своими товарищами и думал: «Они
же будут держать, а большая часть их еще не comme il faut, стало быть, у меня еще лишнее перед ними преимущество, и я должен выдержать».