Неточные совпадения
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога,
подумай о детях, они не виноваты.
Я виноват, и накажи
меня, вели
мне искупить свою вину. Чем
я могу,
я всё готов!
Я виноват, нет слов сказать,
как я виноват! Но, Долли, прости!
«Ведь любит же она моего ребенка, —
подумал он, заметив изменение ее лица при крике ребенка, моего ребенка;
как же она может ненавидеть
меня?»
«Что это?
Я огорчил ее. Господи, помоги
мне!»
подумал Левин и побежал к старой Француженке с седыми букольками, сидевшей на скамейке. Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она встретила его,
как старого друга.
«Славный, милый»,
подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки,
как на любимого брата. «И неужели
я виновата, неужели
я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство.
Я знаю, что
я люблю не его; но
мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…»
думала она.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем,
я говорю не то, что
думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а
я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
— Да, вот вам кажется! А
как она в самом деле влюбится, а он столько же
думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом деле заберет в голову…
—
Я не
думаю, а знаю; на это глаза есть у нас, а не у баб.
Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела,
как этот щелкопер, которому только повеселиться.
«То и прелестно, —
думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них,
как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни
мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она сказала
мне, что любит.
— Вот
как!…
Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем,
я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только, что у тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
— Не знаю, не могу судить… Нет, могу, — сказала Анна,
подумав; и, уловив мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет, могу, могу, могу. Да,
я простила бы.
Я не была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы,
как будто этого не было, совсем не было.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли,
как будто она говорила то, что не раз
думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем,
я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя,
как я рада, что ты приехала.
Мне легче, гораздо легче стало.
Кити молча улыбалась. «Но
как же она прошла через это?
Как бы
я желала знать весь ее роман»,
подумала Кити, вспоминая непоэтическую наружность Алексея Александровича, ее мужа.
— Да,
я думаю, — отвечала Анна,
как бы удивляясь смелости его вопроса; но неудержимый дрожащий блеск глаз и улыбки обжег его, когда она говорила это.
Какое право имел
я думать, что она захочет соединить свою жизнь с моею?
— Ты не можешь себе представить,
как это смешно вышло.
Я только
думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть
я против воли…
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб
я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что
мне за дело?»
подумала она и стала спрашивать у мужа,
как без нее проводил время Сережа.
— Разве вы не знаете, что вы для
меня вся жизнь; но спокойствия
я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да.
Я не могу
думать о вас и о себе отдельно. Вы и
я для
меня одно. И
я не вижу впереди возможности спокойствия ни для себя, ни для вас.
Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или
я вижу возможность счастья,
какого счастья!.. Разве оно не возможно? — прибавил он одними губами; но она слышала.
Она говорила себе: «Нет, теперь
я не могу об этом
думать; после, когда
я буду спокойнее». Но это спокойствие для мыслей никогда не наступало; каждый paз,
как являлась ей мысль о том, что она сделала, и что с ней будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти мысли.
— Никогда. Предоставь
мне. Всю низость, весь ужас своего положения
я знаю; но это не так легко решить,
как ты
думаешь. И предоставь
мне, и слушайся
меня. Никогда со
мной не говори об этом. Обещаешь ты
мне?… Нет, нет, обещай!…
—
Я знаю, — перебила она его, —
как тяжело твоей честной натуре лгать, и жалею тебя.
Я часто
думаю,
как для
меня ты погубил свою жизнь.
—
Я то же самое сейчас
думал, — сказал он, —
как из-за
меня ты могла пожертвовать всем?
Я не могу простить себе то, что ты несчастлива.
— Да, — сказал Алексей Александрович и, встав, заложил руки и потрещал ими. —
Я заехал еще привезть тебе денег, так
как соловья баснями не кормят, — сказал он. — Тебе нужно,
я думаю.
«Так он будет! —
подумала она. —
Как хорошо
я сделала, что всё сказала ему».
«Если б это была
я —
думала про себя Кити, —
как бы
я гордилась этим!
Как бы
я желала это знать и научиться от нее этому», вглядываясь в это спокойное лицо,
думала Кити.
—
Как не
думала? Если б
я была мужчина,
я бы не могла любить никого, после того
как узнала вас.
Я только не понимаю,
как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.
— А знаешь,
я о тебе
думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде,
как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И
я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает
как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
—
Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может быть прочна, если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя слово философская,
как будто желая показать, что он тоже имеет право,
как и всякий, говорить о философии.
—
Я хорошо. Но неужели ты целый день косил? Ты,
я думаю, голоден,
как волк. Кузьма тебе всё приготовил.
— Может быть; но ведь это такое удовольствие,
какого я в жизнь свою не испытывал. И дурного ведь ничего нет. Не правда ли? — отвечал Левин. — Что же делать, если им не нравится. А впрочем,
я думаю, что ничего. А?
«
Как красиво! —
подумал он, глядя на странную, точно перламутровую раковину из белых барашков-облачков, остановившуюся над самою головой его на середине неба. —
Как всё прелестно в эту прелестную ночь! И когда успела образоваться эта раковина? Недавно
я смотрел на небо, и на нем ничего не было — только две белые полосы. Да, вот так-то незаметно изменились и мои взгляды на жизнь!»
«Кроме формального развода, можно было еще поступить,
как Карибанов, Паскудин и этот добрый Драм, то есть разъехаться с женой», продолжал он
думать, успокоившись; но и эта мера представляла те же неудобства noзopa,
как и при разводе, и главное — это, точно так же
как и формальный развод, бросало его жену в объятия Вронского. «Нет, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой плед, громко заговорил он. —
Я не могу быть несчастлив, но и она и он не должны быть счастливы».
Они не знают,
как он восемь лет душил мою жизнь, душил всё, что было во
мне живого, что он ни разу и не
подумал о том, что
я живая женщина, которой нужна любовь.
—
Как бы
я желала знать других так,
как я себя знаю, — сказала Анна серьезно и задумчиво. — Хуже ли
я других, или лучше?
Я думаю, хуже.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. —
Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что для того чтобы не было скучно, надо не
думать, что будет скучно. Это всё равно,
как не надо бояться, что не заснешь, если боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
— Не
думаю, опять улыбаясь, сказал Серпуховской. — Не скажу, чтобы не стоило жить без этого, но было бы скучно. Разумеется,
я, может быть, ошибаюсь, но
мне кажется, что
я имею некоторые способности к той сфере деятельности, которую
я избрал, и что в моих руках власть,
какая бы она ни была, если будет, то будет лучше, чем в руках многих
мне известных, — с сияющим сознанием успеха сказал Серпуховской. — И потому, чем ближе к этому, тем
я больше доволен.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. —
Я же начал с того, что
я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется,
я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И
я думаю, что самый поступок хорош, но ты его сделал не так,
как надо.
Как бы, как-бы тебе сказать, что
я думаю — говорил Серпуховской, любивший сравнения, — постой, постой!
«Ничего, ничего
мне не нужно, кроме этого счастия, —
думал он, глядя на костяную шишечку звонка в промежуток между окнами и воображая себе Анну такою,
какою он видел ее в последний paз.
«Вот положение! ―
думал он, ― Если б он боролся, отстаивал свою честь,
я бы мог действовать, выразить свои чувства; но эта слабость или подлость… Он ставит
меня в положение обманщика, тогда
как я не хотел и не хочу этим быть».
― Да, но
я не могу! Ты не знаешь,
как я измучалась, ожидая тебя! ―
Я думаю, что
я не ревнива.
Я не ревнива;
я верю тебе, когда ты тут, со
мной; но когда ты где-то один ведешь свою непонятную
мне жизнь…
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал,
как мне оно тяжело, что бы
я дала за то, чтобы свободно и смело любить тебя!
Я бы не мучалась и тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так,
как мы
думаем.
― Это не будет так,
как мы
думаем.
Я не хотела тебе говорить этого, но ты заставил
меня. Скоро, скоро всё развяжется, и мы все, все успокоимся и не будем больше мучаться.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего не останется, то так всё ничтожно! И
я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее,
как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не
думать о смерти.
— Вы ехали в Ергушово, — говорил Левин, чувствуя, что он захлебывается от счастия, которое заливает его душу. «И
как я смел соединять мысль о чем-нибудь не-невинном с этим трогательным существом! И да, кажется, правда то, что говорила Дарья Александровна»,
думал он.
—
Я думаю, надо иметь большую силу для охоты на медведей, — сказал Алексей Александрович, имевший самые туманные понятия об охоте, намазывая сыр и прорывая тоненький,
как паутина, мякиш хлеба.
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было.
Я иду и
думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу
я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. —
Как бы
я желал знать, о чем вы тогда
думали. О важном?
«
Как же
я останусь один без нее?» с ужасом
подумал он и взял мелок. — Постойте, — сказал он, садясь к столу. —
Я давно хотел спросить у вас одну вещь. Он глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
Левин слушал слова, и они поражали его. «
Как они догадались, что помощи, именно помощи? —
думал он, вспоминая все свои недавние страхи и сомнения. Что
я знаю? что
я могу в этом страшном деле, —
думал он, — без помощи? Именно помощи
мне нужно теперь».
«Расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый» —
как глубокомысленны эти слова и
как соответственны тому, что чувствуешь в эту минуту! —
думал Левин. — Чувствует ли она то же, что
я?»