Неточные совпадения
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли
в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные
слова о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что
есть надежда, то приходил
в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он
был до ее улыбки и
слов: до свидания.
— А! Константин Дмитрич! Опять приехали
в наш развратный Вавилон, — сказала она, подавая ему крошечную желтую руку и вспоминая его
слова, сказанные как-то
в начале зимы, что Москва
есть Вавилон. — Что, Вавилон исправился или вы испортились? — прибавила она, с усмешкой оглядываясь на Кити.
«Это должен
быть Вронский», подумал Левин и, чтоб убедиться
в этом, взглянул на Кити. Она уже успела взглянуть на Вронского и оглянулась на Левина. И по одному этому взгляду невольно просиявших глаз ее Левин понял, что она любила этого человека, понял так же верно, как если б она сказала ему это
словами. Но что же это за человек?
Княгиня
была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что не может
быть сомнения
в намерениях Вронского; но
слова мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила
в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он
был влюблен
в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота
была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому
слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда
была и осталась, а это увлечение не души его…
— Ах, Боже мой, это
было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную
словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага
в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
И когда он вышел из вагона
в Бологове, чтобы
выпить сельтерской воды, и увидал Анну, невольно первое
слово его сказало ей то самое, что он думал.
— А! Мы знакомы, кажется, — равнодушно сказал Алексей Александрович, подавая руку. — Туда ехала с матерью, а назад с сыном, — сказал он, отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым
словом. — Вы, верно, из отпуска? — сказал он и, не дожидаясь ответа, обратился к жене своим шуточным тоном: — что ж, много слез
было пролито
в Москве при разлуке?
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда
был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял
в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл.
В обществе, где она жила, такие
слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны
были ее
слова и как похоже
было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою
в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может
быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои
слова; может
быть, они вызваны моим заблуждением.
В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла
слов, которыми бы она могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и мыслей, которыми бы она сама с собой могла обдумать всё, что
было в ее душе.
Какая ни
есть и ни
будет наша судьба, мы ее сделали, и мы на нее не жалуемся,—говорил он,
в слове мы соединяя себя с Анною.
В этот день
было несколько скачек: скачка конвойных, потом двухверстная офицерская, четырехверстная и та скачка,
в которой он скакал. К своей скачке он мог
поспеть, но если он поедет к Брянскому, то он только так приедет, и приедет, когда уже
будет весь Двор. Это
было нехорошо. Но он дал Брянскому
слово быть у него и потому решил ехать дальше, приказав кучеру не жалеть тройки.
Всё это она говорила весело, быстро и с особенным блеском
в глазах; но Алексей Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее
слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом не
было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
Но Кити
в каждом ее движении,
в каждом
слове,
в каждом небесном, как называла Кити, взгляде ее,
в особенности во всей истории ее жизни, которую она знала чрез Вареньку, во всем узнавала то, «что
было важно» и чего она до сих пор не знала.
— Самолюбия, — сказал Левин, задетый за живое
словами брата, — я не понимаю. Когда бы
в университете мне сказали, что другие понимают интегральное вычисление, а я не понимаю, тут самолюбие. Но тут надо
быть убежденным прежде, что нужно иметь известные способности для этих дел и, главное,
в том, что все эти дела важны очень.
— Я думаю, — сказал Константин, — что никакая деятельность не может
быть прочна, если она не имеет основы
в личном интересе. Это общая истина, философская, — сказал он, с решительностью повторяя
слово философская, как будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о философии.
Положение казалось безвыходным. Но
в доме Облонских, как и во всех семейных домах,
было одно незаметное, но важнейшее и полезнейшее лицо — Матрена Филимоновна. Она успокоивала барыню, уверяла ее, что всё образуется (это
было ее
слово, и от нее перенял его Матвей), и сама, не торопясь и не волнуясь, действовала.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка
в положении ожидания, с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на
слово, — у девушки бывает и может
быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
Слова жены, подтвердившие его худшие сомнения, произвели жестокую боль
в сердце Алексея Александровича. Боль эта
была усилена еще тем странным чувством физической жалости к ней, которую произвели на него ее слезы. Но, оставшись один
в карете, Алексей Александрович, к удивлению своему и радости, почувствовал совершенное освобождение и от этой жалости и от мучавших его
в последнее время сомнений и страданий ревности.
Чувство ревности, которое мучало его во время неизвестности, прошло
в ту минуту, когда ему с болью
был выдернут зуб
словами жены.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не
было ни жестокого
слова, ни упрека, но не
было и снисходительности. Главное же —
был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив
в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо
было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Она раскаивалась утром
в том, чтó она сказала мужу, и желала только одного, чтоб эти
слова были как бы не сказаны. И вот письмо это признавало
слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она могла себе представить.
Всё это
было прекрасно, но Вронский знал, что
в этом грязном деле,
в котором он хотя и принял участие только тем, что взял на
словах ручательство зa Веневского, ему необходимо иметь эти 2500, чтоб их бросить мошеннику и не иметь с ним более никаких разговоров.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание
слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего
в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него
были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог
быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром
слова, так редко встречающимся
в той среде,
в которой он жил. И, как ни совестно это
было ему, ему
было завидно.
Оставшись
в отведенной комнате, лежа на пружинном тюфяке, подкидывавшем неожиданно при каждом движении его руки и ноги, Левин долго не спал. Ни один разговор со Свияжским, хотя и много умного
было сказано им, не интересовал Левина; но доводы помещика требовали обсуждения. Левин невольно вспомнил все его
слова и поправлял
в своем воображении то, что он отвечал ему.
Левин вдруг разгорячился при этих
словах, потому что
в глубине души он боялся, что это
было правда, — правда то, что он хотел балансировать между коммунизмом и определенными формами и что это едва ли
было возможно.
Сам Каренин
был по петербургской привычке на обеде с дамами во фраке и белом галстуке, и Степан Аркадьич по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное
слово, и, присутствуя
в этом обществе, совершал тяжелый долг.
Ничего, казалось, не
было необыкновенного
в том, что она сказала, но какое невыразимое для него
словами значение
было в каждом звуке,
в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут
была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему,
в которую он не мог не верить и которая душила его счастьем.
— Вот, сказал он и написал начальные буквы: к,
в, м, о: э, н, м, б, з, л, э, н, и, т? Буквы эти значили:«когда вы мне ответили: этого не может
быть, значило ли это, что никогда, или тогда?» Не
было никакой вероятности, чтоб она могла понять эту сложную фразу; но он посмотрел на нее с таким видом, что жизнь его зависит от того, поймет ли она эти
слова.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал
в ее глаза. На него нашло затмение от счастия. Он никак не мог подставить те
слова, какие она разумела; но
в прелестных сияющих счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно
было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
Няня
была старая слуга дома. И
в этих простых
словах ее Алексею Александровичу показался намек на его положение.
Он сказал это, по привычке с достоинством приподняв брови, и тотчас же подумал, что, какие бы ни
были слова, достоинства не могло
быть в его положении. И это он увидал по сдержанной, злой и насмешливой улыбке, с которой Бетси взглянула на него после его фразы.
Не отвечая на его
слова, Варя нагнулась над ним нерадостной улыбкой посмотрела ему
в лицо. Глаза
были светлые, не лихорадочные, но выражение их
было строгое.
— Я не понимаю ничего, — сказал Левин, краснея и чувствуя, что
слова его глупы и что они не могут не
быть глупы
в таком положении.
В выражении Христа должно
быть и выражение жалости, потому что
в нем
есть выражение любви, неземного спокойствия, готовности к смерти и сознания тщеты
слов.
Слово талант, под которым они разумели прирожденную, почти физическую способность, независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать всё, что переживаемо
было художником, особенно часто встречалось
в их разговоре, так как оно им
было необходимо, для того чтобы называть то, о чем они не имели никакого понятия, но хотели говорить.
— Да… нет, — говорил Левин, путаясь
в словах. — Как же ты не дал знать прежде, то
есть во время еще моей свадьбы? Я наводил справки везде.
Надо
было говорить, чтобы не молчать, а он не знал, что говорить, тем более, что брат ничего не отвечал, а только смотрел, не спуская глаз, и, очевидно, вникал
в значение каждого
слова.
Несмотря на то, что
в этих
словах было то умиление пред своими высокими чувствами и
было то, казавшееся Алексею Александровичу излишним, новое, восторженное, недавно распространившееся
в Петербурге мистическое настроение, Алексею Александровичу приятно
было это слышать теперь.
Урок состоял
в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но
в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и конец одного стиха на одинаковом
слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича
было очевидно, что он не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Она поехала
в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром,
в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она
будет иметь
в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех
слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
Кроме того,
в девочке всё
было еще ожидания, а Сережа
был уже почти человек, и любимый человек;
в нем уже боролись мысли, чувства; он понимал, он любил, он судил ее, думала она, вспоминая его
слова и взгляды.
Ему жалко
было ее и все-таки досадно. Он уверял ее
в своей любви, потому что видел, что только одно это может теперь успокоить ее, и не упрекал ее
словами, но
в душе своей он упрекал ее.
Теперь или никогда надо
было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде,
в румянце,
в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро
в уме своем повторял себе все доводы
в пользу своего решения. Он повторял себе и
слова, которыми он хотел выразить свое предложение; но вместо этих
слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил...
Ревность его
в эти несколько минут, особенно по тому румянцу, который покрыл ее щеки, когда она говорила с Весловским, уже далеко ушла. Теперь, слушая ее
слова, он их понимал уже по-своему. Как ни странно
было ему потом вспоминать об этом, теперь ему казалось ясно, что если она спрашивает его, едет ли он на охоту, то это интересует ее только потому, чтобы знать, доставит ли он это удовольствие Васеньке Весловскому,
в которого она, по его понятиям, уже
была влюблена.
Левин не отвечал. Сказанное ими
в разговоре
слово о том, что он действует справедливо только
в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно
быть справедливым?» спрашивал он себя.
Ответ этот показался Дарье Александровне отвратителен, несмотря на добродушную миловидность молодайки; но теперь она невольно вспомнила эти
слова.
В этих цинических
словах была и доля правды.