Неточные совпадения
Тем
не менее даже и по
этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах.
Издатель
не счел, однако ж, себя вправе утаить
эти подробности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в прошедшем еще с большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая отделяет нас от него.
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и
это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Ужели во всякой стране найдутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие, [Очевидно, что летописец, определяя качества
этих исторических лиц,
не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заведений.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и
не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет,
не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет, и
не в
этом. В чем же? А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Ни вероисповедания, ни образа правления
эти племена
не имели, заменяя все сие тем, что постоянно враждовали между собою.
Истории
этого устройства летописец подробно
не излагает, а приводит из нее лишь отдельные эпизоды.
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах
не заблудилися, да, спасибо, случился тут пошехонец-слепород, который
эти три сосны как свои пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю на двор.
— Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли
этот к нам? во сто раз глупее были — и те
не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
—
Это, брат,
не то, что с «кособрюхими» лбами тяпаться! нет, тут, брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? — гуторят они меж собой.
А вор-новотор
этим временем дошел до самого князя, снял перед ним шапочку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шептались, а про что —
не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-новотор говорил: «Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень свободно».
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить —
не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам заместо себя самого
этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами помыкать буду!
Но вору-новотору
эта покорность была
не по нраву.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и имел в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был «Органчиком».
Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было
не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За
эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году,
не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [
Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и
это обстоятельство
не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий
не совершать, но ежели он
не будет при
этом калякать, то имя его никогда
не сделается популярным.
Напротив того, бывали другие, хотя и
не то чтобы очень глупые — таких
не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при
этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их
не только были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию, были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
— Что ж
это такое? фыркнул — и затылок показал! нешто мы затылков
не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй!
Гул и треск проносятся из одного конца города в другой, и над всем
этим гвалтом, над всей
этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: «
Не потерплю!»
А что, если
это так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой, а
не иной градоначальник?
Соображения
эти показались до того резонными, что храбрецы
не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
И что всего замечательнее, в
эту достопамятную ночь никто из обывателей
не только
не был разбужен криком «
не потерплю!», но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров [Очевидный анахронизм.
Впрочем,
это скорее
не анахронизм, а прозорливость, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже
не совсем ловко.
Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде
этих вращающихся глаз и
этого раскрытого рта, из которого ничего
не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов.
Он
не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена
не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле
этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по
этому предмету глубочайшую тайну, дабы
не волновать народ и
не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Тогда он
не обратил на
этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Тем
не менее из всех
этих рассказов никакого ясного результата
не выходило.
Публика начала даже склоняться в пользу того мнения, что вся
эта история есть
не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и
это предвидел «Летописец»!
Покуда шли
эти толки, помощник градоначальника
не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме «знать
не знаю, ведать
не ведаю»,
не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и сверх того пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным, дал следующее показание...
Пьес
этих было две: „Раззорю!“ и „
Не потерплю!“.
От
этого самого господин градоначальник
не могли говорить внятно или же говорили с пропуском букв и слогов.
Услыхав об
этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли заседатели — и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез
не мог говорить.
Может быть, тем бы и кончилось
это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело
не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но
не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
И бог знает чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в
эту минуту
не послышался звон колокольчика и вслед за тем
не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а с ним рядом… исчезнувший градоначальник!
Но
этот, по-видимому, естественный и законный акт административной твердости едва
не сделался источником еще горших затруднений, нежели те, которые произведены были непонятным появлением двух одинаковых градоначальников.
Потом пошли к модному заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась сестрою Марата [Марат в то время
не был известен; ошибку
эту, впрочем, можно объяснить тем, что события описывались «Летописцем», по-видимому,
не по горячим следам, а несколько лет спустя.
Никто
не помнил, когда она поселилась в Глупове, так что некоторые из старожилов полагали, что событие
это совпадало с мраком времен.
Во-первых, она сообразила, что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в
этом некоторое тайное указание; в-третьих,
не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство, что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
Нет сомнения, что участь
этих оставшихся верными долгу чиновников была бы весьма плачевна, если б
не выручило их непредвиденное обстоятельство.
— Нам, брат,
этой бумаги целые вороха показывали — да пустое дело вышло! а с тобой нам ссылаться
не пригоже, потому ты, и по обличью видно, беспутной оной Клемантинки лазутчик! — кричали одни.
Наставшее затем утро также
не благоприятствовало проискам польской интриги, так как интрига
эта, всегда действуя в темноте,
не может выносить солнечного света.
Но таково было ослепление
этой несчастной женщины, что она и слышать
не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника велела перевести из большого блошиного завода в малый.
Среди
этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что дело ее
не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и
не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но с нею совладать было решительно невозможно.
Так кончилось
это бездельное и смеха достойное неистовство; кончилось и с тех пор
не повторялось.
Cемен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по 1770 год. Подробного описания его градоначальствования
не найдено, но, судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова
это было едва ли
не лучшее время в его истории.
С полною достоверностью отвечать на
этот вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или что в Двоекурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался какой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он
не оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев,
не выполнил.
Издатель позволяет себе думать, что изложенные в
этом документе мысли
не только свидетельствуют, что в то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес.
Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам
не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их
не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за
это не похвалят!»