Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря
на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная
на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало
на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково, что какой уж может быть грех у таких
стариков, и зачем им жениться?
Настенька прыгала к нему
на колени, целовала его, потом ложилась около него
на диван и засыпала.
Старик по целым часам сидел не шевелясь, чтоб не разбудить ее, по целым часам глядел
на нее, не опуская глаз, сам бережно потом брал ее
на руки и переносил в кроватку.
Так время шло. Настеньке было уж за двадцать; женихов у ней не было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь спеть и сыграть.
Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив
на Настеньку нежный взор...
— Эх-ма, молодежь, молодежь! Ума у вас, может быть, и больше против нас,
стариков, да сердца мало! — прибавил он, всходя
на крыльцо, и тотчас, по обыкновению, предуведомил о госте к обеду Палагею Евграфовну.
— В любви нуждается бог и собственное сердце человека. Без любви к себе подобным жить
на свете тяжело и грешно! — произнес внушительно
старик.
Калинович по крайней мере раз пять позвонил, наконец
на лестнице послышались медленные шаги, задвижка щелкнула, и в дверях показался высокий, худой
старик, с испитым лицом, в белом вязаном колпаке, в круглых очках и в длинном, сильно поношенном сером сюртуке.
Когда тот пришел прощаться,
старик, кажется, приготовлялся было сделать ему строгое внушение, но, увидев печальную фигуру своего любимца, вместо всякого наставления спросил, есть ли у него деньги
на дорогу.
«Люблю, как люди женятся и веселятся», — заключал он; а Калинович с Настенькой начнут обыкновенно пересмеивать и доказывать, что все это очень пошло и глупо, так что
старик выходил, наконец, из себя и даже прикрикивал, особенно
на дочь, которая, в свою очередь, не скрываясь и довольно дерзко противоречила всем его мягким и жизненным убеждениям, но зато Калиновича слушала, как оракула, и соглашалась с ним безусловно во всем.
Калинович продолжал извиняться и просить с совершенно несвойственным ему тоном унижения, так что
старик уставил
на него пристальный взгляд и несколько минут как бы пытал его глазами.
Медиокритского привели.
На лице его, как он, видно, ни умывался, все еще оставались ясные следы дегтя.
Старик городничий сел в грозную позу против зерцала.
Проговоря эти слова, Медиокритский стал пред Петром Михайлычем
на колени.
Старик отвернулся.
Несколько стариков-монахов помещалось
на обычных своих местах у задней стены под хорами.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел
на эту тему речь со
стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
Староста,
старик, старинный, закоренелый, скупой, но умный и прехитрый, полагая, что не
на его ли счет будет что-нибудь говориться, повернул голову несколько набок и стал прислушиваться единственно слышавшим правым ухом,
на которое, впрочем, смотря по обстоятельствам, притворялся тоже иногда глухим.
— Умный бы
старик, но очень уж односторонен, — говорил он, идя домой, и все еще, видно, мало наученный этими опытами,
на той же неделе придя в казначейство получать пенсию, не утерпел и заговорил с казначеем о Калиновиче.
Они рубили мясо, выбивая такт, сбивали что-то такое в кастрюлях, и посреди их расхаживал с важностью повар генеральши, которого князь всегда брал к себе
на парадные обеды, не столько по необходимости, сколько для того, чтоб доставить ему удовольствие, и
старик этим ужасно гордился.
После молитвы
старик принялся неторопливо стаскивать с себя фуфайки, которых оказалось несколько и которые он аккуратно складывал и клал
на ближайший стул; потом принялся перевязывать фонтанели, с которыми возился около четверти часа, и, наконец, уже вытребовав себе вместо одеяла простыню, покрылся ею, как саваном, до самого подбородка, и, вытянувшись во весь свой длинный рост, закрыл глаза.
Будь у вас, с позволения сказать, любовница, с которой вы прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти
старик, говорите: «Я
на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу, ни слова не могу сказать против!..
Калинович сел напротив.
Старик долго смотрел
на него, не спуская глаз и как бы желая наглядеться
на него.
— Как
на вас, баб, не кричать… бабы вы!.. — шутил
старик, дрожавший от удовольствия. — Поди, мать-голубка, пошли кого-нибудь попроворней за капитаном, чтоб он сейчас же здесь был!.. Ну, живо.
Наконец, пропала
на лугу полоса света, отражавшаяся из окна кабинетика, где спал
старик, и среди глубокого молчания только мерно отщелкивал маятник стенных часов.
Не удавлюсь
на твоем мочале, дурак — сусед еще!» Проговоря это,
старик остановился
на некоторое время в раздумье, как бы все еще рассуждая о жадности соседа, а потом вдруг обратился к седокам и присовокупил...
И
на другой день часу в десятом он был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел
на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий
старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
Старик ушел. Что-то вроде насмешливой гримасы промелькнуло
на лице чиновника в мундире. Директор между тем вежливо, но серьезно пригласил движением руки даму отойти с ним подальше к окну. Та подошла и начала говорить тихо: видно было, что слова у ней прерывались в горле и дыхание захватывало: «Mon mari… mes enfants…» [Мой муж… дети… (франц.).] — слышалось Калиновичу. Директор, слушая ее, пожимал только плечами.
— Непременно, chere amie, все! — подхватила баронесса. — Знаешь, как теперь носят брильянты? Rapellez vous [Вспомните (франц.).], — обратилась она к
старику, —
на бале Вронской madame Пейнар. Она была вся залита брильянтами, но все это так мило разбросано, что ничего резко не бросается в глаза, и ensemble был восхитителен.
—
На днях мы как-то с кузиной заезжали, — отнесся к
старику князь, — и оценивали:
на двести тысяч одних камней без работы.
Калинович взглянул
на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо. Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как
старик в последние минуты об том только стонал, что дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть… Калиновича подернуло.
Вошел знакомый нам старик-повар, еще более оплешивевший, в старомодном, вишневого цвета, с высоким воротником, сюртуке, в светло вычищенных сапожках и серебряным перстнем
на правой руке.
— Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, — отвечал
старик с какой-то гордостью. — Григорий Васильев не такой человек, чтоб его можно было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, — продолжал он умиленным тоном и указывая
на потолок, — был один господин — генерал… он теперь
на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю!
— Князь!.. — воскликнул
старик со слезами
на глазах. — Так я его понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок волоком сделал: то и князь в нашем деле, — так я его понимаю.
Старик отвечал ей
на это только улыбкою, и затем между ними начался разговор более намеками.
Словом, как золото, очищающееся в горниле, выходил таким образом
старик из всех битв своих в новом блеске власти, и последняя победа его явно уже доказала крепость его в Петербурге и окончательно утвердила к нему любовь и уважение
на месте.
Жена его, молоденькая и краснощекая дама, сидела тоже с работою, но губернаторша не обращала
на нее никакого внимания; зато очень умильно взглядывал
на нее сам губернатор — замечательно еще бодрый
старик, в сюртуке нараспашку, с болтающимися густыми эполетами и вообще в такой мере благообразный, что когда он стоял в соборе за обедней в белых штанах и ботфортах, то многие из очень милых дам заверяли, что в него решительно можно еще влюбиться.
Старик даже заболел, придумывая с правителем канцелярии, как бы сделать лучше; и так как своя рубашка все-таки ближе к телу, то положено было, не оглашая дела, по каким-то будто бы секретно дошедшим сведениям причислить исправника к кандидатам
на полицейские места.
— Ни лета одного, — начал он, указывая
на старика-генерала, — ни расстояния для другого, — продолжал, указав
на предводителя, — ничто не помешало им выразить те чувства, которые питаем все мы. Радуемся этой минуте, что ты с нами, и сожалеем, что эта минута не может продолжиться всю жизнь, и завидуем счастливцу Петербургу, который примет тебя в лоно свое.
Старик заплакал, и следовавшее затем одушевление превышало всякую меру описаний. После обеда его качали
на руках. Окончательно умиленный, он стал требовать шампанского: сам пил и непременно заставлял всех пить; бросил музыкантам, во все время игравшим туш, пятьдесят рублей серебром и, наконец, сев в возок, пожелал, чтоб все подходили и целовали его выставленное в окошечко лицо…
— Послушайте, — начала Четверикова, — говорят, вот что теперь надо сделать: у отца есть другое свидетельство
на имение этого старика-почтмейстера: вы возьмите его и скажите, что оно было у вас, а не то, за которое вы его судите, скажите, что это была ошибка, — вам ничего за это не будет.
—
Старик этот сознался уж, что только
на днях дал это свидетельство, и, наконец, — продолжал он, хватая себя за голову, — вы говорите, как женщина. Сделать этого нельзя, не говоря уже о том, как безнравствен будет такой поступок!
Тот
на это преловкий человек, ни один арестант теперь из острога к допросу не уедет без его наставления, и
старик сведущий… законник… лет семь теперь его по острогам таскают…