Неточные совпадения
— Может быть-с, но дело не в
людях, — возразил он, — а в том, что силу дает этим господам, и какую еще силу: совесть
людей становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением,
говорят, с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
Конечно, ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать, что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой
человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому что муж мне все
говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я
говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
— Но кто ж его возьмет без меня? — возразил Бегушев. — У него вот пять
человек ребятишек; он с супругой занимает у меня четыре комнаты… наконец, я ему
говорю: «Не делай ничего, пользуйся почетным покоем, лакей и без тебя есть!» Ничуть не бывало — все хочет делать сам… глупо… лениво… бестолково!
— Да, но паи могут быть проданы!.. Я
говорю это не лично про вас, но бывают случаи, что
люди, знающие хорошо подкладку дела, сейчас же продают свои паи и продают очень выгодно, а
люди, не ведающие того, покупают их и потом плачутся, — проговорил насмешливо Тюменев.
— Без лести можно сказать, — продолжал тот с чувством, — не этакого бы
человека любви была достойна эта женщина… Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она
говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу, чтобы он непременно приехал».
— Ах, нет, пожалуйста, я вовсе не желаю вас так стеснять, — проговорил Тюменев, несколько сконфуженный и удивленный такою смешною угодливостью от
человека, которому он сейчас только
говорил колкости.
— На бирже их нечего и покупать, — там приступу нет, но нельзя ли вам как-нибудь их достать от самого господина Хмурина; дает,
говорят, он некоторым знакомым по номинальной даже цене… Нет ли у вас
человека, вхожего к нему?
— Пожалуйста, папа, не
говорите так, — остановила его дочь. — Я люблю этого
человека и не позволю никому об нем дурно отзываться.
— Нельзя же с
человеком,
говоря о каком-нибудь деле своем,
говорить грубо.
— Вы никак не должны были с ним
говорить!.. Он хоть
человек не глупый, но слишком неблаговоспитанный! Если у вас есть с ним какое-нибудь дело, то вы должны были поверенного вашего послать к нему!.. На это есть стряпчие и адвокаты.
Самый простой, здравый смысл и даже некоторое чувство великодушия
говорили Домне Осиповне, что на таких условиях она должна была сойтись с мужем, — во-первых, затем, чтобы не лишить его, все-таки близкого ей
человека, пяти миллионов (а что дед, если они не послушаются его, действительно исполнит свою угрозу, — в этом она не сомневалась); а потом — зачем же и самой ей терять пятьсот тысяч?
«Лучше всего, — сказала себе мысленно Домна Осиповна, — в отношении подобных
людей действовать так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь», — тем более, что Домна Осиповна будет ему
говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду.
«Pardon, Altesse [Извините, ваше высочество (франц.).],
говорю, я занимаюсь теперь аферами!» Хотел, знаешь, объяснить им мое положение, потому что, как ты хочешь, правительству следовало бы немножко поддерживать нас, хоть и безумцев, но все-таки
людей, ему преданных: хоть бы службишку дали какую-нибудь или пенсьишку небольшую, а то ничего, никакого участия!..
— Мне в глаза, каналья,
говорит, что он три тысячи душ промотал, тогда как у него трех сот душонок никогда не бывало; на моих глазах всю молодость был на содержании у старых барынь; за лакейство и за целование ручек и ножек у начальства терпели его на какой-то службе, а теперь он оскорбляется, что ему еще пенсии не дали. До какой степени в
людях нахальство и лживость могут доходить!.. За это убить его можно!
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник, сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что
говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в
людях и полагала, что сама не без красноречия!
Тюменев был
человек, по наружности, по крайней мере, чрезвычайно сухой и черствый — «прямолинейный», как называл его обыкновенно Бегушев, — и единственным нежным чувством сего государственного сановника до последнего времени можно было считать его дружбу к Бегушеву, который мог ему
говорить всякие оскорбления и причинять беспокойства; видаться и беседовать с Бегушевым было наслаждением для Тюменева, и он, несмотря на свое большое самолюбие, прямо высказывал, что считает его решительно умнее себя.
— Что ты
говоришь: теперь… Работать можно начинать лишь в молодости, когда
человек верит в себя и во многое, а я уж не верю ничему!
— Мало ли, что
человек говорит в предсмертные минуты, когда он, может быть, и сознание потерял!
— Нет, она это в полном сознании
говорила. И потом: любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все
люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины, живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для
человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем человечестве.
Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и угрюм характером: не
говоря уже о постоянно и тайно питаемом презрении к самому себе, он стал к другим
людям еще более подозрителен.
— Чего лучше было наших отношений с вашим другом Ефимом Федоровичем Тюменевым, — объяснил генерал, разводя своими небольшими руками. — Он каждую неделю у нас обедал… Жена моя, вы знаете, была в постоянном восторге от него и
говорила, что это лучший
человек, какого она когда-либо знала, — а теперь мы не кланяемся!
— Я сам имел его прежде на очень худом счету; но вот, встретясь в Париже с ним, убедился, что он
человек очень услужливый, расторопный… и все мне жаловался на madame Мерову —
говорил, что она такая мотовка, что невозможно!.. Последнее время сотни тысяч она стала из него тянуть!
— Вы вчера это изволили
говорить! — произнес вежливо молодой
человек.
— Господа присяжные! —
говорил Хмурин звучным и ясным голосом. — Я
человек простой, лыком, как говорится, шитый; всяк меня опутывал и обманывал, не погубите и вы меня вдосталь, оправдайте и отпустите на вольную волюшку, дайте мне еще послужить нашей матушке России!
«
Люди — те же шакалы, те же!» — повторял он мысленно, идя к своей гостинице, хотя перед тем только еще поутру думал: «Хорошо, если бы кого-нибудь из этих каналий, в пример прочим, на каторгу закатали!» А теперь что он
говорил?.. По уму он был очень строгий
человек, а сердцем — добрый и чувствительный.
Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной дороге, которая ему не менее отелей надоела; в продолжение своей жизни он проехал по ним десятки тысяч верст, и с тех пор, как они вошли в общее употребление, для него вся прелесть путешествия пропала. «Так птиц только можно возить, а не
людей!» —
говорил он почти каждый раз, входя в узенькое отделение вагона.
Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся с ним и, замечая, что он страдает и мучится, стал, наконец, усовещевать его: «Как тебе,
говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете… ты богат, и если с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!» — «И каждый, —
говорит он, — принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!» Согласитесь вы, сказать такую мысль может только
человек с байроновски глубокой душой.
— Не серди ты меня, пожалуйста, этим «благородный
человек»!.. Ты спроси, что о нем
говорят в Петербурге… Его считают там за первейшего плута в России, а у нас, слава богу, плутов довольно, и есть отличные!
— Были, у нескольких
человек были! — признался Долгов. — Не дают;
говорят, что дела у них очень плохи!
— Во-первых, вы знаете, к чему этот вопрос, — отвечал Янсутский. — Я
человек практический, больших разглагольствований не люблю, и если что
говорю, так прямо и правду.
— Но ты забываешь, — обмолвилась Домна Осиповна, — Бегушев
человек светский, образованный; он может женщину язвить, убить даже, но
говорить сальные дерзости не станет!
Генерал усмехнулся: хоть все, говоримое Долговым, было совершенно то же самое, что
говорила и Татьяна Васильевна, — чего генерал, как мы знаем, переносить равнодушно не мог, — тем не менее Долгов ему понравился; он показался генералу поэтом,
человеком с поэтической душой.
— Я тебе еще прежде
говорила и писала, что это за
человек! Побереги себя хоть перед смертью в отношении его! —
говорила она, забыв всякое приличие.
Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: «Итак, вот ты, поэзия, на суд каких
людей попадаешь!» Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто
говаривал ей: «Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!»
— Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые
людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не
говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не
люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!
— Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние? Наконец, ваш муж — такой практический
человек, что не допустит, вероятно, сделать его это!.. —
говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были неподвижны и вместе с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа не оставалось.
— Долгов, — продолжал с глубокомысленным видом граф, — как сам про себя
говорит, —
человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты… (Долгов действительно это неоднократно
говорил Хвостикову, поэтому тот и запомнил его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не имеет этого чутья, — заключил граф.