Неточные совпадения
— Правило прекрасное! — заметила Катрин и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть и чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж делать? Поступить иначе он не мог: ощутив в кармане своем подаренные дядею
деньги, он не в силах
был удержаться, чтобы не попробовать на них счастия слепой фортуны, особенно с таким золотым мешком, каков
был губернский предводитель.
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она
была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула
было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее
денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним
было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
— Думают, что на почте пропадут их
деньги, — дичь! — подхватил Сверстов и
выпил еще рюмку водки.
— Но как же нам
быть совсем без копейки
денег своих? Что ты за глупости говоришь? — произнесла уж с неудовольствием gnadige Frau.
—
Деньги я заработаю на практике, которая, вероятно,
будет у меня там! — фантазировал доктор.
О, сколько беспокойств и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень не
было, да и
денег, чтобы сделать его, не обреталось; но привезти на такой блестящий бал, каковой предстоял у сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись на нескольких балах,
было бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь не умерла дорогой.
Егор Егорыч, наскоро собрав свои бумаги и положив все, какие у него
были в столе,
деньги, себе в карман, написал Сверстову коротенькую записку...
— Хорошо, что у вас много
денег; а у него их нет, но играть он любит!.. — воскликнула Катрин. — Кроме того, он пьян
был совершенно, — нельзя же пьяного человека обыгрывать!
— Из этих
денег я не решусь себе взять ни копейки в уплату долга Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно
будет объявить, что такую-то сумму дочь моя мне заплатила за своего обожателя.
Далее, Ченцов единственное небольшое именьице свое, оставшееся у него непромотанным, умолял дядю продать или взять за себя, но только выслать ему — и выслать как можно скорее —
денег, потому что он, выздоровев, все-таки предполагал непременно уехать на Кавказ, где
деньги ему
будут нужны на экипировку.
Чтобы не дать в себе застынуть своему доброму движению, Егор Егорыч немедленно позвал хозяина гостиницы и поручил ему отправить по почте две тысячи рублей к племяннику с коротеньким письмецом, в котором он уведомлял Валерьяна, что имение его оставляет за собой и
будет высылать ему
деньги по мере надобности.
Миропа Дмитриевна, прямо принявшая эти слова на свой счет, очень недолго посидела и ушла, дав себе слово больше не заходить к своим постояльцам и за их грубый прием требовать с них квартирные
деньги вперед; но демон любопытства, терзавший Миропу Дмитриевну более, чем кого-либо, не дал ей покою, и она строго приказала двум своим крепостным рабам, горничной Агаше и кухарке Семеновне, разузнать, кто же
будет готовить кушанье и прислуживать Рыжовым.
Людмила, прощаясь с сестрами,
была очень неразговорчива; адмиральша же отличалась совершенно несвойственною ей умною распорядительностью: еще ранним утром она отдала Сусанне пятьдесят рублей и поручила ей держать хозяйство по дому, сказав при этом, что когда у той выйдут эти
деньги, то она вышлет ей еще.
Егор Егорыч после того схватил свои
деньги и сунул их опять в карман: ему словно бы досадно
было, что Юлия Матвеевна не нуждалась.
— Ну, старая песня! — полувоскликнул капитан, берясь за свою шляпу с черным султаном: ему невыносимо, наконец,
было слышать, что Миропа Дмитриевна сводит все свои мнения на
деньги.
Предав с столь великим почетом тело своего патрона земле, молодой управляющий снова явился к начальнику губернии и доложил тому, что единственная дочь Петра Григорьича, Катерина Петровна Ченцова,
будучи удручена горем и поэтому не могшая сама приехать на похороны, поручила ему почтительнейше просить его превосходительство, чтобы все
деньги и бумаги ее покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции, совместно с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.
— К господину исправнику, и потом вот еще что осмелюсь доложить: в
деньгах Петра Григорьича находится мой именной билет, который Петр Григорьич держал у себя на случай какого-нибудь проступка с моей стороны и о котором
есть здесь особое объявление…
— А вы меня еще больше оскорбляете! — отпарировала ему Миропа Дмитриевна. — Я не трактирщица, чтобы расплачиваться со мной
деньгами! Разве могут окупить для меня все сокровища мира, что вы
будете жить где-то там далеко, заинтересуетесь какою-нибудь молоденькой (Миропа Дмитриевна не прибавила «и хорошенькой», так как и себя таковою считала), а я, — продолжала она, — останусь здесь скучать, благословляя и оплакивая ту минуту, когда в первый раз встретилась с вами!
«Но тогда, — спрашивала себя Катрин, — откуда у Валерьяна могли появиться такие значительные
деньги, на которые можно
было бы выстроить каменный дом?
— Ну, смотрите же, — сказала она снова строгим тоном, — я
буду внимательно рассматривать ваши отчеты, и, наконец, если когда-нибудь муж
будет просить у вас
денег, то вы должны мне предварительно сказать об том.
— А у меня, Василий Иваныч, как вы думаете,
есть настолько
денег, чтобы их достало на ваше пожертвование, за которое бы дали вам дворянство?
— На самом деле ничего этого не произойдет, а
будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич
будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе с тем, видя вашу доброту и снисходительность,
будет от вас требовать
денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
Почтмейстер, однако, не брал
денег, предполагая, что, может
быть, он мало преподнес начальнику.
У Петра Григорьича всегда
было много
денег, и он
был в этом отношении, по-своему, честен: не любя уступать и давать своих
денег другим, он зато и не одолжался ими ни у кого; нынешний же губернский предводитель тоже никогда никому не давал
денег, — может
быть, потому, что у него их никогда не
было в сколько-нибудь сносном числе; но вместе с тем сам он ссужался у всех, кто только имел глупость или надобность не отказывать ему.
— Но вы поймите, — старался убедить его Иван Петрович, — дворянство это сделает за пожертвование им
денег, на которые двадцать или даже тридцать мальчиков получат воспитание,
будут лучшими гражданами своего отечества и образованными слугами государя. И что это за предрассудок — в деле столь полезном ставить вопрос о том, что по кресту ли дворянин или по рождению?
— Вы ошибаетесь!.. Это не предрассудок! Тогда какое же это
будет дворянское сословие, когда в него может поступить каждый, кто получит крест, а кресты стали давать нынче за
деньги… Признаюсь, я не понимаю правительства, которое так поступает!.. Иначе уж лучше совсем уничтожить дворянское сословие, а то где же тут
будет какая-нибудь преемственность крови?.. Что же касается до вашего жертвователя, то я не знаю, как на это взглянет дворянство, но сам я лично положу ему налево.
— Нет, бараны! — бухнул на это Иван Петрович. — Я сам здешний дворянин и знаю, что тоже баран, и никому не посоветую
деньги, предназначенные на воспитание и прокормление двадцати — тридцати мальчуганов, из которых, может
быть, выйдут Ломоносовы, Пушкины, Державины, отдавать в коллегию.
Губернский же предводитель молчал. Он, видимо, не благословлял такого намерения Тулузова, который из предыдущего разговора очень хорошо понял, что почтенному маршалу дворянства просто-напросто хотелось жертвуемые на дворянский пансион
деньги прицарапать в свое распоряжение, и тогда, уж конечно бы, большая часть его капитала
была израсходована не по прямому своему назначению. Впрочем, не желая выводить губернского предводителя из его приятных чаяний, Тулузов поспешил ему сказать...
— Да ты не бог знает какой большой награды требуешь, и очень натурально, что, как ты говорил, жертвуя
деньги, хочешь хоть немного наблюдать, куда эти
деньги будут расходоваться… И что же, дурачок Артасьев этот против твоего избрания?
— Мне, как частному человеку, никакое министерство не может предписывать, — сказал он, — а не вношу я
деньги потому, что не уверен,
буду ли выбран, и тогда зачем же я брошу на ветер пятьдесят тысяч!
— Понимаю вас и,
будучи столько обязан Катерине Петровне, конечно, я стою за вас и
буду всегда стоять; но что ж мне делать, когда все почти в один голос мне возражают: «Положим, мы его выберем, а он не внесет
денег?»
— Завтрашний день
буду иметь честь представить собранию пожертвованные мною
деньги! — проговорил он и пошел опять вдоль залы. Иван Петрович тоже пошел за ним, желая еще раз поблагодарить и расцеловать, что в переводе значило обслюнявить.
— Я не желаю
быть выбираем! Я
деньгами моими не место покупал! Понимаете, — не место!
— Не с неба, а со всего Колосовского переулка! — говорил Максинька, все более и более раскрывая свои глаза. — Идея у него в том
была: как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он как которую поймает: «Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!» — и отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя
денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?
Некоторые утверждали, что для этого надобно выбрать особых комиссаров и назначить им жалованье; наконец князь Индобский, тоже успевший попасть в члены комитета, предложил
деньги, предназначенные для помещичьих крестьян, отдать помещикам, а раздачу вспомоществований крестьянам казенным и мещанам возложить на кого-либо из членов комитета; но когда ни одно из сих мнений его не
было принято комитетом, то князь высказал свою прежнюю мысль, что так как дела откупов тесно связаны с благосостоянием народным, то не благоугодно ли
будет комитету пригласить господ откупщиков, которых тогда много съехалось в Москву, и с ними посоветоваться, как и что тут лучше предпринять.
Те приехали в заседание и единогласно объявили, что полезнее бы всего
было раздать
деньги на руки самим голодающим; однако члены комитета, поняв заднюю мысль, руководившую сих мытарей, в глаза им объявили, что при подобном способе большая часть
денег бедняками
будет употреблена не на покупку хлеба, а на водку откупщицкую.
— Я теперь собственно потому опоздал, что
был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение от голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично
буду распоряжаться этими
деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых
буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.
Что касается до имущественного вопроса, то хотя Тулузов и заграбастал все
деньги Петра Григорьича в свои руки, однако недвижимые имения Екатерина Петровна сумела сберечь от него и делала это таким образом, что едва он заговаривал о пользе если не продать, то, по крайней мере, заложить какую-нибудь из деревень, так как на
деньги можно сделать выгодные обороты, она с ужасом восклицала: «Ах, нет, нет, покойный отец мой никогда никому не
был должен, и я не хочу должать!» Сообразив все это, Екатерина Петровна определила себе свой образ действия и не сочла более нужным скрывать перед мужем свое до того таимое от него чувство.
Я записался по этому виду, давал расписки, векселя, клал
деньги в приказ под этим именем, тогда как моя фамилия вовсе не Тулузов, но повернуться назад
было нельзя…
— Превосходно, превосходно! — восклицал на все это Егор Егорыч. — Я
буду управлять этим имением и
буду высылать им
деньги, а там они и сами возвратятся скоро в Москву.
— Он… — начал нескладно объяснять поручик. — У меня, ваше сиятельство, перед тем, может, дня два куска хлеба во рту не бывало, а он говорит через своего Савку… «Я, говорит, дам тебе сто рублей, покажи только, что меня знаешь, и
был мне друг!..» А какой я ему друг?.. Что он говорит?.. Но тоже голод, ваше сиятельство… Иные от того людей режут, а я что ж?.. Признаюсь в том… «Хорошо, говорю, покажу, давай только
деньги!..»
Вообще Аггей Никитич держал себя в службе довольно непонятно для всех других чиновников: место его, по своей доходности с разных статей — с раскольников, с лесопромышленников, с рыбаков на черную снасть, — могло считаться золотым дном и, пожалуй бы, не уступало даже месту губернского почтмейстера, но вся эта благодать
была не для Аггея Никитича; он со своей службы получал только жалованье да несколько сот рублей за земских лошадей, которых ему не доставляли натурой, платя взамен того
деньги.
После того, разумеется, последовала нежная, или, скажу даже более того, страстная сцена любви: Аггей Никитич по крайней мере с полчаса стоял перед божественной пани на коленях, целовал ее грудь, лицо, а она с своей стороны отвечала ему такими же ласками и с не меньшею страстью, хоть внутри немножко и грыз ее червяк при невольной мысли о том, что на какие же
деньги она
будет кушать потом.
Кроме того, Марья Станиславовна попыталась
было ту же Танюшу послать с письмом к своему супругу, прося его дать ей еще
денег за месяц вперед.
На просьбу эту старый аптекарь уведомил Марью Станиславовну тоже письмом, тщательнейшим образом запечатанным, что
денег он ей до конца месяца не вышлет и не
будет никогда высылать ранее срока.
Конечно, ближе бы всего ей
было сказать Аггею Никитичу о своей нужде, но это до того казалось совестно Марье Станиславовне, что она проплакала всю ночь и утро, рассуждая так, что не ради же
денег она полюбила этого человека, и когда к ней вечером пришел Аггей Никитич, она ему ни слова не сказала о себе и только
была грустна, что заметив, Аггей Никитич стал
было расспрашивать Марью Станиславовну, но она и тут не призналась, зато открыла Аггею Никитичу причину ее печали Танюша.
— Как тебе не совестно это говорить? — перебил ее Аггей Никитич. — Что ж тут дурного, что молодая женщина желает выезжать в свет и
быть там прилично одетою? Я тебе достану
денег и принесу их завтра же.
— Хоть целый шестерик! — проговорила Екатерина Петровна и, опасаясь, что камер-юнкер, пожалуй, попросит у нее
денег на дорогу, присовокупила, мотнув ему поспешно головой: — Через полчаса вам лошади
будут готовы.
Условившись таким образом, они на другой же день поехали в нанятой для большего шика камер-юнкером коляске к даме, дающей
деньги под проценты, причем оказалось, что Максинька знал только, что эта дама живет на Гороховом поле в доме, бывшем госпожи Зудченко; но для сметливого камер-юнкера этого
было достаточно.
Не ограничиваясь отдачею
денег в рост, она задумала
быть хозяйкой.