Неточные совпадения
Каждый раз поворчит, поворчит да и пошлет
мать Софию, что в ключах у ней ходит, в кладовую за гостинцами
девицам на угощенье.
Заперли рабу Божию в тесную келийку. Окроме
матери Платониды да кривой старой ее послушницы Фотиньи, никого не видит, никого не слышит заточенница… Горе горемычное, сиденье темничное!.. Где-то вы, дубравушки зеленые, где-то вы, ракитовые кустики, где ты, рожь-матушка зрелая — высокая, овсы, ячмени усатые, что крыли добра молодца с красной
девицей?.. Келья высокая, окна-то узкие с железными перекладами: ни выпрыгнуть, ни вылезти… Нельзя подать весточку другу милому…
Не скупилась
мать Виринея ни на брань, ни на угрозы, но это
девицам было как к стенке горох.
— Ох, искушение!.. Ах вы, беспутные!.. Очумели вы,
девицы, аль с ума спятили? — в источный голос кричала
мать Виринея, изо всей силы стуча по столу кленовым гребнем. — Да перестаньте же, бесстыжие, перестаньте, непутные!.. Сейчас у меня перестаньте, не то возьму кочергу да всех из келарни вон.
Так говорили
девицы, перебивая друг дружку и ласкаясь к
матери Виринее.
— Завтра после часов надо сходить к ней, повидаться, гостинцы снести, — озабоченно говорила Манефа. — А вам,
матери и
девицы, Аксинья Захаровна тоже гостинцев прислала за то, что хорошо ее ангелу праздновали, по рублю на сестру пожаловала, опричь иного. Завтра,
мать Таифа, — прибавила она, обращаясь к казначее, — возы придут. Прими по росписи… Фленушка, у тебя никак роспись-то?
— Ну, ступайте-ка,
девицы, спать-ночевать, — сказала Манефа, обращаясь к Фленушке и Марьюшке. — В келарню-то ужинать не ходите, снежно, студено. Ехали мы,
мать София, так лесом-то ничего, а на поляну как выехали, такая метель поднялась, что свету Божьего не стало видно. Теперь так и метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
—
Девицы, матушка, сказывали, закурила, слышь, матушка-то Досифея опять, — отвечала
мать София.
— Какое веселье! Разве не знаешь? — молвила Марьюшка. — Как допрежь было, так и без тебя. Побалуются маленько
девицы,
мать Виринея ворчать зачнет, началить… Ну, как водится, подмаслим ее, стихеру споем, расхныкается старуха, смякнет — вот и веселье все. Надоела мне эта анафемская жизнь… Хоть бы умереть уж, что ли!.. Один бы конец.
— Молитесь же за здравие рабов Божиих Патапия, Ксении, Анастасии и Параскевы, — продолжала
мать Манефа. —
Девицы, возьмите по бумажке да пишите на память сиротам, за кого им молиться. Кроме семьи Патапа Максимыча еще благодетели будут.
— Пишите,
девицы, — сказала Манефа, — в ряд после Патапа Максимыча семейства: «за здравие Никиты, Евдокии, Анисии с чадами», а на затыле пишите: «за упокой Герасима новопреставленного». Другое письмо читай,
мать Таифа.
— Пишите,
девицы: «за здравие Сергия и Домны», — проговорила обычным невозмутимым голосом Манефа. — Третье письмо читай,
мать Таифа.
— Как это возможно, матушка? — вступилась Назарета и некоторые другие
матери. — Наших
девиц похаять нельзя —
девицы степенные, разумные.
— Матушка Манефа теперь започивала, — ответила Таифа. — Скорбна у нас матушка-то — жизни не чаяли… Разве в сумерки к ней побываете… А
мать Назарета в перелесок пошла с
девицами. До солнечного заката ей не воротиться.
— Великий благодетель нам Петр Спиридоныч, дай ему, Господи, доброго здравия и души спасения, — молвила
мать Назарета. — День и ночь за него Бога молим. Им только и живем и дышим — много милостей от него видим… А что,
девицы, не пора ль нам и ко дворам?.. Покуда матушка Манефа не встала, я бы вот чайком Василья-то Борисыча напоила… Пойдем-ка, умницы, солнышко-то стало низенько…
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых
матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то
девиц — много тебе благодарна останусь.
Лежит Настя, не шелохнется; приустали резвы ноженьки, притомились белы рученьки, сошел белый свет с ясных очей. Лежит Настя, разметавшись на тесовой кроватушке — скосила ее болезнь трудная… Не дождевая вода в Мать-Сыру Землю уходит, не белы-то снеги от вешнего солнышка тают, не красное солнышко за облачком теряется — тает-потухает бездольная
девица. Вянет майский цвет, тускнет райский свет — красота ненаглядная кончается.
Только что обмыли покойницу, взяла Никитишна у Аксиньи Захаровны ключи от сундуков и вынула, что нужно было для погребенья. Дала
девицам кусок тонкого батиста на шитье савана, а первые три стежка заставила сделать самое Аксинью Захаровну. Под венец ли
девицу сряжать, во гроб ли класть ее — всякое шитье
мать должна зачинать — так повелось на Руси…
Только что отобедали, раздача даров началась. Сначала в горницах заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся после покойницы наряды Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским
девицам. А затем вместе с отцом,
матерью и почетными гостями вышла она на улицу. На десяти больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья стала возле нее, и одна, без вопленниц, пропела к людям «причет...
— Не знаешь ты, Василий Борисыч, здешних обстоятельств, потому так и говоришь, — сказала Манефа. — В иное время порасскажу, а теперь время идти на спокой… Ишь как стемнело, ровно осенью… Прощайте,
матери!.. Прощайте,
девицы!
— Эка девица-то сдобная да
матерая!..
Приехала из Ярославля к
матери Александре сродница —
девица молодая, купеческого роду, хороших родителей дочь, воспитана по-доброму, в чистоте и страхе Господне, из себя такая красавица, что на редкость.
Неразговорчива была с
девицами и к тому же сонлива
мать Лариса, а Устинья молчала со злости и досады на то, что едет в скит Прасковья Патаповна, что поедет она на богомолье с Васильем Борисычем и что
мать Манефа, пожалуй, с ними ее не отпустит.
Тронь теми грабельками
девицу, вдовицу или мужнюю жену, закипит у ней ретивое сердце, загорится алая кровь, распалится белое тело, и станет ей тот человек красней солнца, ясней месяца, милей отца с
матерью, милей роду-племени, милей свету вольного.
И
матери Аркадии, и
матери Никаноре неохота была с мягкими перинами расставаться; то ли дело лежать да дремать, чем шагать по засоренному валежником лесу, либо по тоненьким, полусгнившим кладкам перебираться через мочажины и топкие болотца. Строго-настрого
девицам старицы наказали не отходить далеко от дороги, быть на виду и на слуху, и принялись дремать в ехавших шагом повозках.
Того в жар кинуло. Повозки с сонными
матерями уехали вперед, Фленушка с Марьюшкой, сбирая ягоды, скрылись в лесной чаще. Никого кругом, а он с глазу нá глаз с приглянувшейся ему пышкой-девицей.
Впившись глазами в отверстие плахи, стоит возле них по-праздничному разодетая, венком из цветов увенчанная, перворожденная своей
матерью, девочка-подросток с сухой лучиной в высоко поднятой руке [Непременное условие при добываньи «живого огня», чтоб его приняла перворожденная, непорочная
девица.
На скитских праздниках, на келейных сборищах за трапезами, куда сходится народ во множестве, боголюбивые старцы и пречестны́е
матери истово и учительно читают из святочтимого Стоглава об Иванове дне: «Сходятся мужи и жены и
девицы на нощное плещевание и бесстудный говор, на бесовские песни и плясания и на богомерзкие дела… И те еллинские прелести отречены и прокляты…»
Оттого
матери с
девицами и спешили одна за другой в келью Манефы.
— Слава Господу Богу и Пречистой Владычице Богородице, что было у вас все по-хорошему… Устали, поди, с дороги-то? — прибавила она, приветно улыбнувшись. — Ступайте,
матери, с Богом,
девицы, отдохните, спокойтесь, Господь да будет над вами. Подите.
— Спаси Христос,
матери; спасибо,
девицы… Всех на добром слове благодарю покорно, — с малым поклоном ответила Таисея, встала и пошла из келарни. Сойдя с крыльца, увидала она молодых людей, что кланялись с Манефиными богомольцами…
—
Мать Таисея
девицу на «годовую» просит, — сказала Манефа.
А по малом времени раскормленные, жирные кони легкой рысцой стали подвозить в Комаров уемистые повозки, нагруженные пуховиками и подушками, на них возлежали тучные
матери и дебелые девицы-келейницы.
Скитских
матерей тоже с
девицами нет.
Наезжие отцы,
матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам [На другой день Петрова дня, 30 июня, празднуется двенадцати апостолам.], плотно на дорожку пообедали и потом каждый к своим местам отправились. Остались в Комарове Юдифа улангерская да
мать Маргарита оленевская со своими
девицами. Хотели до третьего дня погостить у Манефы, да Маргарите того не удалось.
Так и дяденьке отпишите: хорошую, мол,
девицу мать Таисея в читалки к нам посылает.
Побывал у Глафириных, побывал и у Жжениных, побеседовал с
матерями, побалясничал с белицами. Надоело. Вспало на ум проведать товарищей вчерашней погулки. Проходя к домику Марьи Гавриловны мимо Манефиной «стаи», услышал он громкий смех и веселый говор
девиц в горницах Фленушки, остановился и присел под растворенным окном на завалинке.
Накануне Казанской
мать Манефа с уставщицей Аркадией и с двумя соборными старицами в Шарпан поехала. Старшею в обители осталась
мать Виринея, игуменскую келью Манефа на Фленушку покинула, но для виду, не остались бы молодые
девицы без призора старших, соборную старицу Никанору благословила у себя домовничать.
Выскочили из леса десять парней в красных рубахах и нахлобученных на самые глаза шапках, с лицами, завязанными платками. Взвизгнули
девицы, градом брызнули во все стороны, заголосили
матери, пуще всех кричала и суетилась Флена Васильевна.