Неточные совпадения
— А как
же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у вас, говорит, управители да приказчики
всё скроют.
Так прямо и говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня
же ночью домой на Самосадку и объяви
всем пристанским, что завтра будут читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать…
Так и скажи, что исправник приехал.
— Это вам
так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего не сделал… Царь жалует
всех волей и
всем нужно радоваться!.. Мы
все здесь крепостные, а завтра
все будем вольные, — как
же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже будет насильникам и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные —
такие же люди, как и
все другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
Вспышка у Мухина прошла
так же быстро, как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть
же он узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им
всем узнать то, чего не знали до нынешнего дня.
— Ничего, не мытьем,
так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра
все вольные будем: тот
же Лука Назарыч возьмет да со службы и прогонит… Кому воля, а кому и хуже неволи придется.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что
же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору?
Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще
всех и даже ругал неизвестно кого.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились,
всё про свой хлеб толкуют. И
всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые… И хохлушек туда
же подманивают, а доведись до дела,
так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот
все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то
так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
— Лука Назарыч, вы напрасно
так себя обеспокоиваете, — докладывал письмоводитель Овсянников, этот непременный член
всех заводских заседаний. — Рабочие сами придут-с и еще нам
же поклонятся… Пусть теперь порадуются, а там мы свое-с наверстаем. Вон в Кукарских заводах какую уставную грамоту составили: отдай
все…
— Вот вы
все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да еще вы
же и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого не было страшно?..
Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
— Уведет он в эту орду
весь Туляцкий конец, — соболезновала Домнушка, качая головой. — Старухи-то за него тоже, беззубые, а бабенки, которые помоложе,
так теперь
же все слезьми изошли… Легкое место сказать, в орду наклался!
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство, и она скрывалась, хотя ее
так и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину дня проводил на фабрике, и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз
все с тою
же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась, и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
— Хоть бы ты, Таисьюшка, когда заглянула, — пеняла Анфиса Егоровна. —
Все же женский глаз, а то смотреть-то тошнехонько. И та постыдилась бы чужого-то человека… Величка ли девочка, а тут… ох, и говорить-то
так нехорошо!..
— Вот я то
же самое думаю и ничего придумать не могу. Конечно, в крепостное время можно было и сидя в Самосадке орудовать… А вот теперь почитай и дома не бываю, а
все в разъездах. Уж это какая
же жизнь… А как подумаю, что придется уезжать из Самосадки,
так даже оторопь возьмет. Не то что жаль насиженного места, а
так… какой-то страх.
— Если вы
все знаете,
так вам
же лучше, — сухо ответил Петр Елисеич.
—
Всё те
же. Вон Аннушка привела третьева дни сестру,
так Корнило и льнет. Любопытный, пес…
Дети, взявшись за руки, весело побежали к лавкам, а от них спустились к фабрике, перешли зеленый деревянный мост и бегом понеслись в гору к заводской конторе. Это было громадное каменное здание, с
такими же колоннами, как и господский дом. На площадь оно выступало громадною чугунною лестницей, — широкие ступени тянулись во
всю ширину здания.
— Конешно, родителей укорять не приходится, — тянет солдат, не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как вы
весь наш дом горбом воротили. За то вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что
же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют…
Так я говорю, Макар?
Нашелся
же такой человек, который заступился и за нее, Татьяну, и как
все это ловко у солдата вышло: ни шуму, ни драки, как в других семьях, а тихонько да легонько.
Домнушка, не замечавшая раньше забитой снохи, точно в первый раз увидела ее и даже удивилась, что вот эта самая Татьяна Ивановна точно
такой же человек, как и
все другие.
— Теперь молодым ход, Петр Елисеич, а нас, стариков, на подножный корм погонят
всех… Значит, другого не заслужили. Только я
так думаю, Петр Елисеич, что и без нас тоже дело не обойдется. Помудрят малым делом, а потом нас
же за оба бока и ухватят.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани,
так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а
все помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с матерью. Помнишь? Ежели и помрет старушка,
все же одним грехом у тебя меньше. Мать — первое дело…
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня
все нутро точно перевернулось… Какой
же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через вас, баб, значит… Как оно зачалось,
так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я
такое!
— Обнаковенно,
все через вас, через баб, — глубокомысленно заметил солдат. — А все-таки как
же родителя-то обернули, не таковский он человек…
— Надо полагать, что
так… На заводе-то одни мужики робят, а бабы шишляются только по-домашнему, а в крестьянах баба-то наравне с мужиком: она и дома, и в поле, и за робятами, и за скотиной, и она
же всю семью обряжает. Наварлыжились наши заводские бабы к легкому житью, ну, им и не стало ходу.
Вся причина в бабах…
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно
все, не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу
всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на другое…
Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича
так же думаю: помри я, и…
— Стыд-то где у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то,
так один срам!.. Да и другие хороши, ежели разобрать: взять этого
же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже
всего.
— А как
же: грешный я человек, может, хуже
всех, а тут святость. Как бы он глянул на меня,
так бы я и померла… Был такой-то случай с Пафнутием болящим. Вот
так же встретила его одна женщина и по своему женскому малодушию заговорила с ним, а он только поглядел на нее — она языка и решилась.
— Вы
все такие, скитские матери! — со слезами повторяла Аглаида. — Не меня, а вас
всех надо утопить… С вами и говорить-то грешно. Одна Пульхерия только и есть, да и та давно из ума выжила. В мире грех, а по скитам-то в десять раз больше греха. А еще туда
же про Кирилла судачите… И он грешный человек, только
все через вас
же, скитских матерей. На вас его грехи и взыщутся… Знаю я
все!..
Эта жадность возмутила Мосея до глубины души, и он с удовольствием порешил бы и солдата вместе с вероотступником Кириллом. Два сапога — пара… И Макар тоже хорош: этакое дело сделали, а он за бабенкой увязался! Непременно и ее убить надо, а то еще объявит после.
Все эти мысли пронеслись в голове Мосея с быстротой молнии, точно там бушевала
такая же метель, как и на Чистом болоте.
Это суетное чувство, мелькнувшее в душе девушки, сменилось сейчас
же угрызением совести, и она с горечью подумала: «Какая я дрянная девчонка!..» Все-таки она утром оделась тщательнее обыкновенного и вышла к чаю
такая розовая и улыбающаяся.
Много было перемен в Ключевском заводе, и только один Морок оставался прежним Мороком:
так же лето он ходил в конных пастухах, а
всю зиму околачивался в кабаке, и
так же его били время от времени за разные мелкие кражи.
— Да уж
такое…
Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, — тебе
же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено… Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока бог грехам терпит…
Он рассказал то
же, что говорил перед этим Таисье, и
все смотрел на Нюрочку любящими, кроткими, просветленными глазами. Какая она славная, эта Нюрочка, — еще лучше стала, чем была в девушках. И глаза смотрят
так строго-строго — строго и, вместе, любовно, как у мастерицы Таисьи.