Неточные совпадения
Ни в чем не повинная княгиня Ирина Васильевна
осталась в имении, которое должны
были наследовать ее сын и падчерица.
Анну Михайловну очень удивляло, почему князь не мог принять ее у себя и назначает ей свидание в ресторане, но от него это
была уже не первая обида, которую ей приходилось прятать в карман. Анна Михайловна в назначенное время отправилась с Дорой к Вашету. Дорушка спросила себе чашку бульону и
осталась внизу, а Анна Михайловна показала карточку, переданную ей лакеем князя.
Выйдя замуж и рожая детей, она
оставалась таким же сиротливым и бесхитростным ребенком, каким
была в доме своего московского дяди и благодетеля.
Он, вероятно, мог
быть хорошим проповедником, утешителем и наставником страждущего человечества, которому он с раннего детства привык служить под руководством своей матери и которое
оставалось ему навсегда близким и понятным; к людским неправдам и порокам он
был снисходителен не менее своей матери, но страстная религиозность его детских лет скоро прошла в доме дяди.
— Не знаю, глупый, должно
быть, какой-то, далеко-далеко меня провожал и все глупости какие-то врет. Завтракать с собой звал, а я не пошла, велела себе тут, на этом углу, в лавочке, маронов купить и пожелала ему счастливо
оставаться на улице.
— Вот, вот, вот! Это—самое лучшее средство разрешать себе все пословицами, то
есть чужим умом! Ну, и поздравляю вас, и
оставайтесь вы при своем, что вороны куста боятся, а я
буду при том, что соколу лес не страшен. Ведь, это тоже пословица.
— Хорошего, должно
быть, о вас мнения
остался этот Денкеров приказчик, — говорила Дора.
Кончилось благословение и венчание, и начался пир. Анна Михайловна пробыла с час и стала прощаться; Долинский последовал ее примеру. Их удерживали, но они не
остались, боясь стеснять своим присутствием гостей жениховых, и поступили очень основательно. Все-таки Анна Михайловна
была хозяйка, все-таки Долинский — барин.
В квартире Анны Михайловны не
оставалось ни души; даже девочки
были отпущены веселиться на свадьбе. Двери с обоих подъездов
были заперты, и Анна Михайловна, с работою в руках, сидела на мягком диване в комнате Долинского.
Была уже совсем поздняя ночь. Луна светила во все окна, и Анне Михайловне не хотелось
остаться ни в одной из трех комнат. Тут она лелеяла красавицу Дору и завивала ее локоны; тут он, со слезами в голосе, рассказывал ей о своей тоске, о сухом одиночестве; а тут… Сколько над собою выказано силы, сколько уважения к ней? Сколько времени чистый поток этой любви не мутился страстью, и… и зачем это он не мутился? Зачем он не замутился… И какой он… странный человек, право!..
На сердце и нрав Ильи Макаровича синьора Луиза не имела желаемого влияния. Он
оставался по-прежнему беспардонно добрым «товарищеским» человеком, и все его знакомые очень любили его по-прежнему. Анну Михайловну и Дорушку он тоже по-прежнему считал своими первыми друзьями и готов
был для них хоть лечь в могилу. Илья Макарович всегда рвался услужить им, и не
было такой услуги, на которую бы он не
был готов, хотя бы эта услуга и далеко превосходила все его силы и возможность.
— Хотите еще рюмочку? — сказала Анна Михайловна, держа в руках графин с остатком водки. —
Пейте, чтоб уж зла не
оставалось в доме.
Ничего не
было хорошего, ни радостного, ни утешительного в одинокой жизни Анны Михайловны. Срублена она
была теперь под самый корень, и в утешение ей не
оставалось даже того гадкого утешения, которое люди умеют находить в ненависти и злости. Анна Михайловна
была не такой человек, и Дора не без основания часто называла ее «невозможною».
Она ей не уступала без боя того, что считала своим достоянием по человеческому праву, и не боялась боевых мук и страданий; но, дорожа своими силами, разумно терпела там, где
оставалось одно из двух — терпеть и надеяться, или
быть отброшенной и злобствовать, или жить только по великодушной милости победителей.
Опять все за грудь стала Даша частенько потрогиваться, как только
оставалась одна. Но При Долинском она, по-прежнему,
была веселою и покойною, только, кажется, становилась еще нежнее и добрее.
Долинский зажег у ночной лампочки свечу и вышел в другую комнату. Никого не
было; все
оставалось так, как
было. Проходя мимо зеркала, он только испугался своего собственного лица.
M-me Бюжар пошла домой, плакала,
пила со сливками свой кофе, опять просто плакала и опять пришла—все
оставалось по-прежнему. Только светло совсем в комнате стало.
Вера Сергеевна не принимала в этом разговоре никакого участия, лицо ее по-прежнему
оставалось холодно и гордо, и только в глазах можно
было подметить слабый свет горечи и досады на все ее окружающее.
Некоторыми отчаянными смельчаками обоего пола (по преимуществу прекрасного) с тех пор
было предпринято несколько очень обдуманных экспедиций с специальною целью осмотреть полициймейстерскую берлогу, но все эти попытки обыкновенно
оставались совершенно безуспешными.
— Что такое од? — произнес протяжно с приставленным ко лбу пальцем Заиончек. — Од: ну, од! Од! ну прекрасно-с; ну да что же такое, наконец, этот од? Ведь нужно же, наконец, знать, что он? откуда он? зачем он? Ведь нельзя же так сказать «од
есть невесомое тело», да и ничего больше. С них, с сычей этих ночных, пускай и
будет этого довольно, но отчего же это так и для других-то должно
оставаться, я вас спрашиваю?
Дверь нумера захлопнулась, и Анна Михайловна
осталась одна в грязном коридоре, слабо освещенном подслеповатою плошкою. Она разорвала конверт и подошла к огню. При трепетном мерцании плошки нельзя
было прочесть ничего, что написано бледными чернилами.
Анна Михайловна
осталась на одном месте, как остолбенелая. На другой день ее уже не
было в Париже.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного
осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Артемий Филиппович. Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Осталась я с золовками, // Со свекром, со свекровушкой, // Любить-голубить некому, // А
есть кому журить!
Чуть дело не разладилось. // Да Климка Лавин выручил: // «А вы бурмистром сделайте // Меня! Я удовольствую // И старика, и вас. // Бог приберет Последыша // Скоренько, а у вотчины //
Останутся луга. // Так
будем мы начальствовать, // Такие мы строжайшие // Порядки заведем, // Что надорвет животики // Вся вотчина… Увидите!»
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда
останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!