Неточные совпадения
— Труба, верно, закрыта
от грома.
Я открою сейчас, — и Феоктиста открыла трубу.
— Да. Это всегда так. Стоит
мне пожелать чего-нибудь
от мужа, и этого ни за что не будет.
Право,
я вот теперь смотритель, и, слава богу, двадцать пятый год, и пенсийка уж недалеко: всяких людей видал, и всяких терпел, и со всеми сживался, ни одного учителя во всю службу не представил ни к перемещению, ни к отставке, а воображаю себе, будь у
меня в числе наставников твой брат, непременно должен бы искать случая
от него освободиться.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче все настаивает, чтоб
я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что
от трудов праведных не наживешь палат каменных, и
мне то же твердили, да и мой сын видел, как
я не мог отказываться
от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
Исправнику лошадиную кладь закатил и сказал, что если он завтра не поедет, то
я еду к другому телу; бабу записал умершею
от апоплексического удара, а фельдшеру дал записочку к городничему, чтобы тот с ним позанялся; эскадронному командиру сказал: «убирайтесь, ваше благородие, к черту,
я ваших мошенничеств прикрывать не намерен», и написал, что следовало; волка посоветовал исправнику казнить по полевому военному положению, а
от Ольги Александровны, взволнованной каретою немца Ицки Готлибовича Абрамзона, ушел к вам чай пить.
— Без водки, — чего ж было не договаривать!
Я точно, Евгения Петровна, люблю закусывать и счел бы позором скрыть
от вас этот маленький порок из обширной коллекции моих пороков.
— Женни будет с вами делиться своим журналом. А
я вот буду просить Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами из его библиотечки. У него много книг, и он может руководить Женичку, если она захочет заняться одним предметом. Сам
я устарел уж, за хлопотами да дрязгами поотстал
от современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
Я хотела бы посмотреть на тебя на моем месте; хотела бы видеть, отскакивало ли бы
от тебя это обращение, как
от тебя все отскакивает.
— Это, конечно, делает тебе честь, — говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а все же так нельзя.
Я просила губернатора, чтобы тебе твое, что следует,
от свекрови истребовали и отдали.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток, да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. — Да грех-то еще грехом, а то и сердечишко заговорит.
От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать,
мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
— Ну, и так до сих пор: кроме «да» да «нет», никто
от нее ни одного слова не слышал.
Я уж было и покричал намедни, — ничего, и глазом не моргнула. Ну, а потом
мне жалко ее стало, приласкал, и она ласково
меня поцеловала. — Теперь вот перед отъездом моим пришла в кабинет сама (чтобы не забыть еще, право), просила ей хоть какой-нибудь журнал выписать.
— Батюшка мой! — говорил доктор, взойдя в жилище конторщика, который уже восстал
от сна и ожидал разгадки странного появления барышни, — сделайте-ка вы милость, заложите поскорее лошадку да слетайте в город за дочкою Петра Лукича.
Я вот ей пару строчек у вас черкну. Да выходите-то, батюшка, сейчас: нам нужно у вас барышню поместить. Вы ведь не осердитесь?
Я увидала, что в одной зале дамы играют в лото, и уселась с ними, чтобы избавиться
от всевозможных приглашений.
—
Я тебе, Лиза, привез Марину. Тебе с нею будет лучше… Книги твои тоже привез… и есть тебе какая-то записочка
от тетки Агнесы. Куда это
я ее сунул?.. Не знаю, что она тебе там пишет.
— К себе;
я сейчас
от себя принесу.
—
Я вам сказал: моя теория — жить независимо
от теорий, только не ходить по ногам людям.
Вот почему, что бы со
мною ни сталось в жизни,
я никогда не стану укладывать ее на прокрустово ложе и надеюсь, что зато
мне не
от чего станет ни бежать, ни пятиться.
— Нет, не могу, Лизавета Егоровна. Если б мог,
я бы и сам
от вас не торопился.
— Як вам приехала как к предводителю…
Меня некому защитить
от оскорблений… У
меня никого нет, и
я все должна терпеть… но
я пойду всюду, а не позволю…
я пойду пешком в Петербург,
я скажу самому государю…
—
Я вам сказала, что вы
меня обидите и лишите права принять со временем
от вас, может быть, большую услугу. — Так уедете? — спросила она, вставая, когда лодка причаливала к берегу.
— Давно.
Я всего только два письма имел
от него из Москвы; одно вскоре после его отъезда, так в конце сентября, а другое в октябре; он на мое имя выслал дочери какие-то безделушки.
Утеснители швейцарской свободы не знают пределов своей дерзости. Ко всем оскорблениям, принесенным ими на нашу родину, они придумали еще новое. Они покрывают нас бесчестием и требуют выдачи нашего незапятнанного штандарта. В ту минуту, как
я пишу к тебе, союзник, пастор Фриц уезжает в Берн, чтобы отклонить врагов республики
от унизительного для нас требования; но если он не успеет в своем предприятии до полудня, то нам, как и другим нашим союзникам, остается умереть, отстаивая наши штандарты.
— Тебе надо ехать в университет, Вильгельм, — сказал старый Райнер после этого грустного, поэтического лета снов и мечтаний сына. — В Женеве теперь пиэтисты, в Лозанне и Фрейбурге иезуиты. Надо быть подальше
от этих католических пауков.
Я тебя посылаю в Германию. Сначала поучись в Берлине, а потом можешь перейти в Гейдельберг и Бонн.
Цо
я тутай слышал
от Кази и что вы
мне говурите,
я разумею за дзецинады… за детинство, — пояснил Ярошиньский, очень затрудняясь набором русских слов.
Это
я сделал, чтобы знать, кто приходит, потому что иногда нет покоя
от посетителей.
—
Я только против брака.
Я рассуждаю по разуму, — говорил он, стараясь поправиться
от конфуза.
Кто бы
мне дал источник слез,
Я плакал бы и день и нощь.
Рыдал бы
я о грехах своих.
Проливал бы
я слезы
от очию.
Реки, реки эдемские,
Погасите огни геенские!
Земле! Земле, возопившая
За Авеля ко господу!
Возопий ныне к Иакову,
Отцу моему Израилю.
Видех
я гроб моей матере
Рахили, начал плач многий:
Отверзи гроб, моя мати,
Прими к себе чадо свое
Любимое, во иную землю
Ведомое погаными.
Приими, мати, лишеннаго,
От отца моего разлученнаго…
Возопи с плачем и рыданием
И с горьким воздыханием:
Сия риза моего сына,
Козья несет
от нее псина.
Почто не съел
меня той зверь,
Токмо бы ты был, сыне, цел.
— Почем знать? — пожав плечами, произнес студент. — Мы готовы на все. Другие могут поступать как хотят, а мы
от своего не отступим: мы это сегодня решили.
Я, маркиз и еще двое, мы пойдем и отслужим.
— А вот чему:
я ведь
от своего не отстану.
— Да
от чего же защитить? Помилуйте,
я вас уверяю, его ни в чем не подозревают.
— Вы
мне, Александр Павлович, уже раз заметили, что
я отрекаюсь
от своего звания, а
мне и еще раз придется отречься.
Я никакой революции не затеваю.
— Гм! — крякнул Арапов. — А вы вот что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу, если ко
мне покажется этот маленький жидок, что у
меня перепиской занимался, так в шею его. Понимаете:
от ворот прямо в шею.
— В шею,
от ворот и в шею. Никого ко
мне не пускать.
— Тут, брат,
я тебе привез и письма, и подарок
от Евгении Петровны…
— Лизавета Егоровна, — начал после паузы Розанов, —
я был бы очень рад, если бы вы
мне позволили получить
от вас прямой и откровенный ответ.
Ничего
я от вас не хочу, а желаю, чтобы необъятная ширь ваших стремлений не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее.
— Милосердый боже! и ты это видишь и терпишь! И Белоярцев во либералах! Еда и Саул во пророцех! — Лизавета Егоровна! Да
я готов вас на коленях умолять, осмотритесь вы, прогоните вы
от себя эту сволочь.
— А
я к вам не своей охотою, — начал весело Сахаров, —
я от барынь…
— Если хотите быть счастливы, то будьте благоразумны — все зависит
от вас; а теперь дайте
мне мой бурнус.
—
Я завтра еще покажу эту бумагу маркизе, а
от вас всякой подлости ожидаю.
Я не знаю, как его взяли
от матери, но
я его увидел первый раз, должно быть, так в конце февраля; он тогда лежал на крылечке большой галереи и грелся.
Я дождался, пока снова отняли доски
от клетки львицы. Львица казалась спокойною. Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув голову к лапам; она только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаянья.
— Господа! не браните
меня, пожалуйста:
я ведь одичала, отвыкла
от вас. Садитесь лучше, дайте
мне посмотреть на вас. Ну, что ты теперь, Полина?
Подписи не было, но тотчас же под последнею строкою начиналась приписка бойкою мужскою рукою: «Так как вследствие особенностей женского организма каждая женщина имеет право иногда быть пошлою и надоедливою, то
я смотрю на ваше письмо как на проявление патологического состояния вашего организма и не придаю ему никакого значения; но если вы и через несколько дней будете рассуждать точно так же, то придется думать, что у вас есть та двойственность в принципах, встречая которую в человеке
от него нужно удаляться.
— Позвольте, пожалуйста:
я от вас всегда слыхал одно…
— Э! полноте, Белоярцев! Повторяю, что
мне нет никакого дела до того, что с вами произошел какой-то кур-кен-переверкен. Если между нами есть, как вы их называете, недоразумения, так тут ни при чем ваши отрицания. Мой приятель Лобачевский несравненно больший отрицатель, чем все вы; он даже вон отрицает вас самих со всеми вашими хлопотами и всего ждет только
от выработки вещества человеческого мозга, но между нами нет же подобных недоразумений. Мы не мешаем друг другу. Какие там особенные принципы!..
Вас никто не упрекнет ни в трусости, ни в бесхарактерности, и все честные люди, которых
я знаю по нашему делу, вполне порадуются, если вы откажетесь
от своих намерений.
—
Я тоже имею это намерение, — оказал он, остановясь перед Райнером, и начал качаться на своих высоких каблуках. — Но, вы знаете, в польской организации можно знать очень многих ниже себя, а старше себя только того,
от кого вы получили свою номинацию, а
я еще не имею номинации. То есть
я мог бы ее иметь, но она
мне пока еще не нужна.