Неточные совпадения
Он был обнесен со
всех сторон красною кирпичною стеною, на которой по углам были выстроены четыре
такие же красные кирпичные башенки.
— Да в чем
же ее ошибки, за которые
все так строго ее осуждают?
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста,
так хорошо и
так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то
же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы
все одно, мы
все природа, будем тихи теперь, теперь
такая пора тихая».
— Он-с, —
так же тревожно отвечал конторщик.
Все встали с своих мест и торопливо пошли к мосту. Между тем форейтор Костик, проскакав половину моста, заметил господ и, подняв фуражку, кричал...
— Угораздило
же тебя выдумать
такую штуку; хорошо, что тем
все и кончилось, — смеясь, заметил Гловацкий.
Старинные кресла и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета,
такого же цвета занавеси на окнах и дверях; той
же березы письменный столик с туалетом и кроватка, закрытая белым покрывалом, да несколько растений на окнах и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между тем
всем она казалась необыкновенно полным и комфортабельным покоем.
— Да вот вам, что значит школа-то, и не годитесь, и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на то, что директор нынче
все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки. И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных, и мне то
же твердили, да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче
все это двинулось, пошло, и школа будет сменять школу.
Так, Николай Степанович?
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке, и сейчас
же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь, и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что
же ты за репутацию себе составишь? Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять и то, что Соничку давно знают здесь
все, но все-таки ты ее сестра.
— Да боже мой, что
же я
такое делаю? За какие вины мною
все недовольны?
Все это за то, что к Женни на часок проехала без спроса? — произнесла она сквозь душившие ее слезы.
— Да, как
же! Нет, это тебя выучили быть
такой хорошей. Люди не родятся
такими, какими они после выходят. Разве я была когда-нибудь
такая злая, гадкая, как сегодня? — У Лизы опять навернулись слезы. Она была уж очень расстроена: кажется,
все нервы ее дрожали, и она ежеминутно снова готова была расплакаться.
— Это, конечно, делает тебе честь, — говорила игуменья, обращаясь к сестре Феоктисте: — а
все же так нельзя. Я просила губернатора, чтобы тебе твое, что следует, от свекрови истребовали и отдали.
— И опять, отчего
же так они
все повесы? Есть и очень солидные молодые люди.
«А любовь-то, в самом деле, не на уважении держится…
Так на чем
же? Он свою жену любит. Вздор! Он ее… жалеет. Где любить
такую эгоистичную, бессердечную женщину. Он материалист, даже… черт его знает, слова не придумаешь, чтό он
такое…
все отрицает… Впрочем, черт бы меня взял совсем, если я что-нибудь понимаю… А скука-то, скука-то! Хоть бы и удавиться
так в ту
же пору».
Но все-таки нет никакого основания видеть в этих людях виновников
всей современной лжи,
так же как нет основания винить их и в заводе шутов и дураков, ибо и шуты, и дураки под различными знаменами фигурировали всегда и будут фигурировать до века.
Вся кровь моя бросилась в лицо, и я ему
так же громко ответила: «Извините и меня, monsieur, я тоже скажу вам франшеман, что вы дурак».
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно
так же, как не злодей; что она для него дороже
всего на свете и что потому она станет жить только
таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. «
Все другое на втором плане», — думала Женни.
Вязмитинов на
такой же вопрос отвечал, что Лиза ужасно подвинулась вперед в познаниях, но что
все это у нее как-то мешается. Видно, что читает что попало, — заключил он свое мнение.
— Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как
же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что
все грубо, коротко.
Все не борется, а… решается. В
таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
Лиза едва могла играть. Обернувшись лицом к оригинальной паре, она помирала со смеха,
так же как и
вся остальная компания.
Лиза в это время
всё еще лежала с открытыми глазами и думала: «Нет,
так нельзя. Где
же нибудь да есть люди!»
— Цели Марфы Посадницы узки, — крикнул Бычков. — Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж
такое? Что ж
такое государство? — фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде
всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких
же пор она делается собственностью другого?
Рогнеда Романовна не могла претендовать ни на какое первенство, потому что в ней надо
всем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяла вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той
же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались
такими на целую жизнь.
Розанов только чувствовал, что и здесь опять как-то
все гадко и неумно будто. Но иногда,
так же как Райнер размышлял о народе, он размышлял об этих людях: это они кажутся
такими, а черт их знает, что они думают и что могут сделать.
— «Толкуй больной с подлекарем», — проговорил, вставая, Канунников. — У меня еще делов и боже мой. Прощайте. Прощай, лукавый рабе, — отнесся он к Лобачевскому. — Молокососов-то не одобряешь, а сам
такой же, только потаенный. Потаенный, — шутил он, тряся руку молодому медику. — Волки,
все вы волки, отличные господа перед господом. А ты, новый барин, древности тоже сопротивник?
Обе эти комнаты были совершенно пусты
так же, как и
все остальные покои пустого дома.
— Да как
же не ясно? Надо из ума выжить, чтоб не видать, что
все это безумие. Из раскольников, смирнейших людей в мире, которым дай только право молиться свободно да верить по-своему, революционеров посочинили. Тут… вон… общину в коммуну перетолковали: сумасшествие, да и только! Недостает, чтоб еще в храме Божием манифестацию сделали: разные этакие афиши, что ли, бросили…
так народ-то еще один раз кулаки почешет.
— Ну как
же!
Так и чирий не сядет, а
все почесать прежде надо, — отрекался Бычков.
Во-первых,
все это было ему до
такой степени больно, что он не находил в себе силы с должным хладнокровием опровергать взведенные на него обвинения, а во-вторых, что
же он и мог сказать?
«Ну что ж, — думал он, — ну я здесь, а они там; что ж тут прочного и хорошего. Конечно,
все это лучше, чем быть вместе и жить черт знает как, а
все же и
так мало проку.
Все другом пустота какая-то… несносная пустота. Ничего,
таки решительно ничего впереди, кроме труда, труда и труда из-за одного насущного хлеба. Ребенок?.. Да бог его знает, что и из него выйдет при
такой обстановке», — думал доктор, засыпая.
—
Все отлично,
так что
же, ты думаешь, выдумали? «Дайте, — говорят начальнику своему, — дайте нам свечечки кусочек». Доложили сейчас генералу, генерал и спрашивает: «На что вам свечечки кусочек?»
То она твердо отстаивала то, в чем сама сомневалась; то находила удовольствие оставлять под сомнением то, чему верила; читала много и жаловалась, что
все книги глупы; задумывалась и долго смотрела в пустое поле, смотрела
так, что не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, — и сейчас
же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над чувством и над людьми чувствительными.
— Какие документы? Что это
такое документы? — с гримаской спросила Бертольди. — Кого это может компрометировать? Нам надоела шваль, мы ищем порядочных людей — и только. Что ж, пусть
все это знают: не генерала
же мы к себе приглашаем.
— Да зачем
же? Вы ведь с Бычковым давно знакомы: можете просто пригласить его, и только. К чему
же тут
все это путать? И то, что вы его приглашаете «только как порядочного человека», совсем лишнее. Неужто он
так глуп, что истолкует ваше приглашение как-нибудь иначе, а это письмо просто вас компрометирует своею…
Любви у нас и
так нет; женщин мы всегда умели переменять; трудиться серьезно никогда не умели; детей тоже прикидывали на долю одной матери, либо на заботы опекунского совета; но зачем
же опять
все это формулировать в какую-то революцию?
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух часов и нынче ушла от Лизы в это
же самое время. Во
всю дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из
такого положения?» — думала Полинька и вышла немножко погулять.
Шло обыкновенно
так, как всегда шло
все в семье Бахаревых и как многое идет в других русских семьях. Бесповодная или весьма малопричинная злоба сменялась столь
же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.
— А если не станете поднимать платков,
так не будете бросать, что ли? — весело отвечала Ступина. — Хороши вы
все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. — Нет, уж кланяйтесь
же по крайней мере; хоть платки поднимайте, — добавила она, рассмеявшись, — больше с вас взять нечего.
— Ну, по крайней мере я пока понимал это
так и искал чести принадлежать только к
такому союзу, где бы избытки средств, данных мне природою и случайностями воспитания, могли быть разделены со
всеми по праву, которое я признаю за обществом, но о
таком союзе, каким он выходит, судя по последним словам господина Белоярцева, я
такого же мнения, как и господин Кусицын.
Трепка, вынесенная им в первом общем собрании, его еще не совсем пришибла. Он скоро оправился, просил Райнера не обращать внимания на то, что сначала дело идет не совсем на полных социальных началах, и все-таки помогать ему словом и содействием. Потом обошел других с тою
же просьбою; со
всеми ласково поговорил и успокоился.
И
все это делалось всегда
так вовремя,
так кстати, что никто не заподозрил бы Белоярцева в затаенной вражде к гражданину Кусицыну; всякому этот Кусицын становился жалок и смешон, и самые замечания, сделанные им Белоярцеву, обращались в укор ему
же самому.
Вообще Белоярцеву довольно было открыть, что известный человек его видит и понимает, и этот человек тотчас
же становился предметом его заботливости до тех пор, пока удавалось дискредитовать этого человека в мнении
всех людей, нужных
так или иначе Белоярцеву.
Это мнение я высказал
всем нашим, но тут
же убедился, что эта мера, несмотря на
всю свою справедливость, вовсе не
так практична и легко применима, как мне казалось прежде.
Лиза зажгла свечу, надела на нее лежавший на камине темненький бумажный абажурчик и, усевшись в уголке, развернула какую-то книгу. Она плохо читала. Ее занимала судьба Райнера и вопрос, что он делает и что сделает? А тут эти странные люди! «Что
же это
такое за подбор странный, — думала Лиза. — Там везде было черт знает что
такое, а это уж совсем из рук вон. Неужто этому нахальству нет никакой меры, и неужто
все это делается во имя принципа?»
— А как
же:
так и давать им
все?
— Нет, она, господа, пьяница будет, — шутила madame Мечникова, находившаяся
так же, как и
все, под влиянием вина, волновавшего ее и без того непослушную кровь.
Другой раз сходили они в помещавшееся в каком-то подвале питейное заведение, потом еще в
такое же подвальное трактирное заведение. Наконец эти экскурсии перестали забавлять Белоярцева, а Ступина ничего не написала и из
всех слышанных ею слов удержала в памяти только одни оскорблявшие ее уши площадные ругательства.
— Да, да, это
все так, но
все же ведь
все наши недоразумения выходят из-за несходства наших принципов. Мы отрицаем многое, за что стоит…
— Э! полноте, Белоярцев! Повторяю, что мне нет никакого дела до того, что с вами произошел какой-то кур-кен-переверкен. Если между нами есть, как вы их называете, недоразумения,
так тут ни при чем ваши отрицания. Мой приятель Лобачевский несравненно больший отрицатель, чем
все вы; он даже вон отрицает вас самих со
всеми вашими хлопотами и
всего ждет только от выработки вещества человеческого мозга, но между нами нет
же подобных недоразумений. Мы не мешаем друг другу. Какие там особенные принципы!..
— Ну и что ж
такое? — говорил Белоярцев в другом месте, защищая какого-то мелкого газетного сотрудника, побиваемого маленьким путейским офицером. — Можно и сто раз смешнее написать, но что
же в этом за цель? Он, например, написал: «свинья в ермолке», и смешно очень, а я напишу: «собака во фраке», и будет еще смешнее. Вот вам и
весь ваш Гоголь; вот и
весь его юмор!
В один вечер, занимаясь набивкою чучела зайца, которого застрелила какая-то его знакомая мирянка, он даже выразил насчет утилитарности
такое мнение, что «полезно
все то, что никому не вредно и может доставлять удовольствие». — Тут
же он как-то припомнил несколько знакомых и, между прочим, сказал...