Неточные совпадения
Когда девочке минуло одиннадцать лет, ее
стали посылать в пансион.
Довольно заметная полнота
стана генеральши нимало не портит ее высокой и стройной фигуры, напротив, эта полнота
идет ей.
— Семен,
иди подай скорее барину одеваться! — отвечала на этот отклик Синтянина и
стала сходить по ступеням, направляясь к флигелю Висленевых.
Я
пошла, но я не заняла той роли, которую вы мне подстроили, а я позаботилась о самой себе, о своем собственном деле, и вот я
стала «ее превосходительство Глафира Васильевна Бодростина», делающая неслыханную честь своим посещением перелетной птице, господину Горданову, аферисту, который поздно спохватился, но жадно гонится за деньгами и играет теперь на своей и чужой головке.
Выйдя на улицу, Форов и отец Евангел тотчас сели на землю, сняли обувь, связали на веревочку, перекинули себе через плеча и, закатав вверх панталоны,
пошли вброд через мелкую речку. Висленев этого не сделал: он не
стал разуваться и сказал, что босой
идти не может; он вошел в реку прямо в обуви и сильно измочился.
Висленеву
стало скучно, он бы
пошел и домой, но кругом тучится и погромыхивает гром, которого он не любит.
Кишенский
пошел строчить в трех разных газетах, трех противоположных направлений, из коих два, по мнению Ванскок, были безусловно «подлы». Он
стал богат; в год его уже нельзя было узнать, и он не помог никому ни своею полицейскою службой, ни из своей кассы ссуд, а в печати, если кому и помогал одною рукой, то другой зато еще злее вредил, но с ним никто не прерывал никаких связей.
И Горданов как
пошел выпотнять висленевскую
статью, так Висленев, быстро чертивший то тут, то там, под его диктовку, и рот разинул: из простого, мясистого, жирного и брыкливого коня возник неодолимый конь Диомеда, готовый растоптать и сожрать всех и все.
Ему уже нечего будет сокрушаться и говорить: „здравствуй, беспомощная старость, догорай, бесполезная жизнь!“ Но нечего бояться этого и мне, — нет, мой план гениален; мой расчет верен, и будь только за что зацепиться и на чем расправить крылья, я не этою мещанскою обстановкой
стану себя тешить, — я
стану считать рубли не сотнями тысяч, а миллионами… миллионами… и я
пойду, вознесусь, попру… и…»
— Это мы увидим. Я вам не
стану нахваливать мой план, как цыган лошадь: мой верный план в этом не нуждается, и я не к тому
иду теперь. Кроме того, что вы о нем знаете из этих слов, я до времени не открою вам ничего и уже, разумеется, не попрошу у вас под мои соображения ни денег, ни кредита, ни поручительства.
— Вот видите:
стало быть, не все
идет по-старому, как вы желали мне давеча доказать… Вы доведены обстоятельствами до готовности пожертвовать на это дело десятью тысячами.
— Что? — заговорил он. — Вспомни-ка, как ты сам стегал людей и жарил за противодействие женам? Вспомни-ка, милый друг, вспомни все это, да примерь на себя. Хорошо тебе будет, как твои прецеденты-то в суде так и замрут при закрытых дверях, а в газетах
пойдут тебя жарить? Оправдываться, что ли,
станешь?
— А что же такое? И
стану. Ты думаешь, не
стану? Нет, брат, меня перепилили: я уже на все
пойду.
— Это мое дело: куда ни
пойду, а уж мешать вам не
стану;
слава богу, еще на свете монастыри есть.
Пришлось семье хоть последний домик продавать, проесть деньги, а потом
идти по миру или
стать у Иверской.
—
Иду! — прошептала она, — вы меня купили! — Да так-с и вышла за Поталеева и
стала госпожой Поталеевой, да тем и самого Поталеева перепугала.
— Ну вы об этом
статью пошлите, а теперь не ваше дело.
Отец благословил меня на страдания ради избавления несчастных, выданных моим женихом. Это было так. Он сказал: „Не я научу тебя покинуть человека в несчастии, ты можешь
идти за Висленевым, но этим ты не спасешь его совести и людей, которые ради его гибнут. Если ты жалеешь его — пожалей их; если ты женщина и христианка, поди спаси их, и я… не
стану тебя удерживать: я сам, моими старыми руками, благословляю тебя, и скрой это, и Бог тебя тогда благословит“.
— Павел! Павел! — позвала она. — Что это? Ты хочешь
посылать за доктором? Как это можно! Нет, это все пройдет само собой… Это со мной бывает… Я
стала очень нервна и только… Я не знаю, что со мной делается.
Все это
шло быстро, с наглостию почти изумительною, и последняя вещь
становилась действительно горше первой.
Глафира его удерживала, но он ее не послушал, и чрез минуту все мужчины, за исключением Горданова, бросились вниз, а Синтянина
пошла в комнату, соседнюю с той, где лежала Лариса, и,
став у окна за занавесу, начала наблюдать разгоравшийся пожар.
Не успели они таким образом обойти деревню из двора во двор, как уж на том конце, с которого они начали, закурилася не в урочный час лохматая, низкая кровля, а через час все большое село, как кит на море, дохнуло: сизый дым взмыл кверху как покаянный вздох о греховном ропоте, которым в горе своем согрешил народ, и, разостлавшись облаком,
пошел по поднебесью; из щелей и из окон пополз на простор густой потный пар, и из темных дверей то одной, то другой избы
стали выскакивать докрасна взогретые мужики.
— Ну, это врешь, — опроверг его козелковатый голос. — На что ангел
станет в окно сигать? Ангелу во всем небеси везде дверь, а звезда пламень, она на то поставлена, чтоб гореть, когда месяц спать
идет.
Вот он
идет раз, видит сидит в лесу при чищобе на пенечке бурый медведь и говорит: «Мужик Афанасий травкой подпоясан, это я сам и есть коровья смерть, только мне божьих мужичков очень жаль
стало: ступай, скажи, пусть они мне выведут в лес одну белую корову, а черных и пестрых весь день за рога держут, я так и быть съем белую корову, и от вас и уйду».
Сид Тимофеич и тут
стал на пороге: «Не
пойду, говорит: я тебя, Ирода, переживу и твоей Иродиады казнь увижу».