Неточные совпадения
Вот тогда дiд Опанас закрутил себе чуб
и стал навыдумливать: нарыл прудов, насажал рыбы с Остра
и завел баштаны да огороды
и как стал собирать жинок
и дiвчат на полотье, то за их помочью, — пожалуйте, — еще больше людей намножил,
и стало
уже так много, христиан, что, как хотишь, а довелось построить для них
и церковь
и дать им просвещенного попа, чтобы они соблюли закон христианский
и знали, какой они породы
и чем их вера лучше всех иных вер на свете.
Старый пан Опанас был
уж такой человек, что если он что-нибудь делал, то всегда делал на славу; а как он был огромный
и верный борец за «православную веру», то
и терпеть не мог никаких «недоверков» —
и добыл в Перегуды
такого отца, который не потерпел бы ни люторей, ни жидов, ни — боже спаси — поляков.
Про нашу Малороссию всё это
уже много раз описывали
такие великие паны, как Гоголь,
и Основьяненко,
и Дзюбатый, после которых мне
уже нечего
и соваться вам рассказывать.
А отец ему отвечает, что «что же это, ты подаешь, не объяснив, в чем твое угождение, а думаешь
уже, как бы с мылом под меня подплынуть!
Так и все вы, духовные,
такие хитрые; но я еще не забыл, как твой тесть моего дiда волю над его гробом с амвони выкликал; а может быть, все это только враки были, за то що он хотел выпхать из Перегудов жидов, а потом, когда
уже жидов не стало, то он начал сам давать гроши на проценты, а ныне
и ты тому же последовал».
— Ну, да понимаю
уже, понимаю. Еще
и попирать что-то хотите. Ну
так будет вам
и попирать — нехай будет по-вашему: я вам прибавлю еще подсвинка со всей его кожею, но только предупреждаю вас, что от того, что вы меня не защитите от всенародного озлобления, вам никакой пользы не прибудется; а как защитите, то все, что я вам пообещался, — все ваше будет.
Поп повеселел. Что
уже там расходы!
И стал он просить отца, чтобы только припомнил
и рассказал ему: что
такое архиерей особенно уважал в прежней жизни?
Архиерею же папаша написал письмо на большом листе, но с небольшою вежливостью, потому что
такой уже у него был военный характер. Прописано было в коротком шутливом тоне приветствие
и приглашение, что когда он приедет к нам в Перегуды, то чтобы не позабыл, что тут живет его старый камрад, «с которым их в одной степени в бурсе палями бито
и за виски драно». А в закончении письма стояла просьба: «не пренебречь нашим хлебом-солью
и заезжать к нам кушать уху из печеней разгневанного налима».
Преудивительная история с покражей налима обнаружилась
так, что хотели его вьгтягти, щоб
уже начать огорчать его розгами, аж вдруг шворка, на которой он ходил,
так пуста
и телепнулась, бо она оказалась оборванною,
и ни по чему нельзя было узнать, кто украл налима, потому что у нас насчет этого были преловкне хлопцы, которые в рассуждении съестного были воры превосходнейшие
и самого бога мало боялись, а не только архиерея.
А сам, дабы прохладить свои чувства, велел одному хлопцу взять простыню
и пошел на пруд купаться.
И нарочито стал раздеваться прямо перед домком Алены Яковлевны, где тогда на балкончике сидели архиерей
и три дамы
и уже кофей пили.
И архиерей как увидал моего рослого отца,
так и сказал...
Вот, ручаюсь вам, изберите теперь любого из нынешних академистов
и спросите: «Сколько було?»,
так иной
и сам инспектор не ответит или возьмет да сбрешет; а наш Вековечкин все это знал вразнобивку на память по месяцам
и нам предал это
так, что я о сию пору хоть патриарху могу ответить, что в сентябре 1 100 святых, а в октябре 2 543, а в ноябре аж 6 500, а в декабре: еще больше — 14 400; а в генваре
уже даже 70 400; а в феврале убывает — всего 1 072, а в марте даже 535, а в июне всего 130, но в общей-то сложности: представьте же, какая убежденность, или что можно подумать против таковой области таковых-то свидетелей!
Э! вот если бы вы это послушали,
так вы
и увидали бы, что это
уже не Овечке чета, а ужаснулись бы, что настоящая поэзия с человеком делает!
А однако, хотя это
и кратко изложено, но все-таки, знаете, зародило понятие о том, что это было що-сь
такое, як бы то «не по носу табак»,
и когда я впоследствии, бывши у вице-губернаторши, услыхал о представлении казней согласно наставлению поэта Жуковского, то мне
уже прелюбопытно было слушать, как те отчаянные французы чего наработали!
Ну-с, а я
так замечал, что я
уже веду речь не по порядку, ибо говорю о казни по наставлению Жуковского, для чего еще не настала очередь,
и это придет в своем месте впоследствии.
И полугода не прошло, как исторгли меня из объятий матери, а я знал
уже все еамомельчайщие порядки торжественных служб,
и так хорошо все потрафлял, что даже вовсе не требовал, чтобы меня, как всех прочих, руководил протодьякон.
В
такой младости, а я
уже тогда познал все ордена не хуже, как какой-нибудь врожденный принц,
и все постигал, какое из них у одного перед другим преимущество чести,
и потому какой орден после которого следует возлагать,
и тот, который надевается ниже, я тот
уже и полагал на блюде сверху, а который надевается после, тот ниже.
Ну да, дал бог, исполнилось
так, однако, что
и это мне не повредило, а вышло что-то доброе, ибо в это же время, как мы разыгрывали таинство казни, отец мой умер, а маменька, вероятно,
уже довольно насладились тем, что видели меня в торжественных служениях,
и вдруг от неизвестной причины переменили свое расположение
и начали говорить: «Будет
уже тебе дьячковать!
А еще як я до всего этого умел спущать интонацию, да, прочитывая чудные словеса, бывало, воспущу иной глагол особливо от сердца,
так, верите или нет, а, ей-богу, иной деликвент слухает, миляга, слухает да вдруг заревет, или, аще крепкостоятелен, то
и тогда видимо, как он начинает изнуряться
и, томлением томим,
уже не знает, что ему делать,
и шепотит: «Ой,
уже кончайте от разу!» А я это наблюду, да тогда начну еще в высший глас: «Глаголы моя внуши господи, разумей звание мое»…
И оборочусь до злодия, да погляну на него гордым оком, да еще скажу: «Процвете моя плоть, а нечестивый погибнет!»
И вот
уже от
такого обращения человек, хоть он будь
и какой злодей крепкостоятельный, а он испужается,
и ужасом сотрясется,
и готов, сказать: «виноват».
И как, бывало, до этого доклянешь, то
уж разве какой отчаянный устоит, а то всяк закричит: «Буде
уж вам
таке страшенне читать!
Вот это
уже был не
такой, как жены его дед
и батько, бо то были простяки
и блюли только свои хапаньцы; ну, а сей, как только получил перегудинский приход,
так и почал вмешиваться не в свои дела, а, главнейше всего, стал заступать в мою часть,
и с самой преудивительнейшей еще стороны: например, вдруг он почал у людей на духу расспрашивать не то, что не думает ли кто коней красти, а все про якие-то другие думки
и пустяки, вроде того, что «чи вы ото всех довольны живете, или чи не смущае вас кто ожидати лучшего,
и як с вас становой добирает податки?» Помилуйте, к чему это
такое?
И пошла она добирать в уме: «Хтось-то, каже, про мене все-таки пустяковины ему повыкладывал?» Я ей говорю: «Да ну,
уже оставь!
Но поп Назарко, продолжая все дальше да больше, начал
уже испытывать людей до
такой степени, що даже
уж не только все мимотекущие прегрешения обследует, но
и предбудущие намерения вопросит: «Чи не задумляешь ли чего прочего…» Вот!
Я столько конокрадов изловил
и коней мужикам возвратил,
и мне за это ничего еще не свалилося, a пiп Назарко що-сь
такое понаврал,
и уже награду сцапал!..
Но позвольте же, хорошо, что это
так только
и случилось, а мог выйти ужас, потому что в той же нощи мне привиделся сон, что потрясователи спрятались у меня под постелью
и колеблют мою кроватку,
и я, испугавшись, вскочил
и несколько раз спустил свой револьвер-барбос,
и стал призывать к себе Христю
и, кажется, мог бы ее убить, потому что у нее
уже кожа сделалась какая-то худая
и так и шуршала, як бы она исправда была козлиха, желающая идти с козлом за лыками.
Так было всегда с прежнею, с полячкою: спросишь у нее, а она, бывало, отвечает: «Пожалуйте; вот он, сей подлец».
И все они его як-то скоро в сей чин жаловали, а он, бывало, только головой мотает
и скажет: «Начались
уже дискурсы в дамском вкусе». А этой, нынешней дамы, вообразите себе, совсем не видно,
и я разыскал сам Дмитрия Афанасьевича
и говорю ему...
А я
уже вижу, что она
так совершенно глупа
и простодушна,
и говорю...
И я его поддержал: конечно, говорю, поза рожи ее еще ничего — к ней привыкнуть можно,
и ручка очень белая
и финтикультепная, но морали нравственности ее
такие, что я ее должен сгубить,
и она
уже у меня в кармане.
— О, я, — говорю, — бываю еще гораздо бедовейше, чем это! —
И так, знаете, разошелся, что действительно за чаем
уже не стал этой барышне ни в чем покою давать
и прямо начал казнить города
и всю городскую учебу
и жительство, що там все дорого,
и бiсова тiснота,
и ни простора, ни тишноты нет.
Все у нас прежде было не
так: суд был письменный,
и що там, бывало, повытчики да секретари напишут,
так то спокойно
и исполняется: виновный осенит себя крестным знамением да благолепно выпятит спину, а другой раб бога вышнего вкатит ему, сколько указано,
и все шло преблагополучно, ну
так нет же! — вдруг это все для чего-то отменили
и сделали
такое егалите
и братарните, что, — извольте вам, — всякий пройдисвiт
уже может говорить
и обижаться!
— Мне, — говорю, — то известно, то все было тихо,
и был день,
и солнце сияло на небе высоко-превысоко во весь день, пока я не спал.
И все было
так, як я говорю, господа судьи. А как
уже стал день приближаться к вечеру, то
и тогда еще солнце сияло, но
уже несколько тише, а потом оно взяло да
и пошло отпочить в зори,
и от того стало как будто еще лучше —
и на небе,
и на земли, тихо-тихесенько по ночи.
И я як вернулся знову до себя в постель, то лег под одеяло
и враз же ощутил в себе
такое благоволение опочить, что
уже думал, будто теперь даже вci ангелы божии легли опочивать на облачках, як на подушечках, а притомленные сельские люди, наработавшись, по всему селу
так храпят, що аж земля стогнет,
и тут я сам поклал голову на подушку
и заплющил очи…
Тут в публике все мне захлопали, як бы я был самый Щепкин, а председатель велел публику выгонять,
и меня вывели,
и как я только всеред людей вышел, то со всех сторон услыхал обо мне очень разное: одни говорили: «Вот сей болван
и подлец!»
И в тот же день я стал вдруг на весь город известный,
и даже когда пришел на конный базар, то
уже и там меня знали
и друг дружке сказывали: «Вот сей подлец», а другие в гостинице за столом меня поздравляли
и желали за мое здоровье пить,
и я
так непристойно напился с неизвестными людьми, що бог знае в какое место попал
и даже стал танцевать с дiвчатами.
И дошли
уже до
такого сопротивления власти, что ни один человек не хочет ко мне как к должностному лицу в кучера идти.
— Да вот я взял эту дощечку с собой
и говорю: «Это, должно быть, святой образок, я его, глядите-ка, в конюшне нашел; да еще его
и ласточкиным гнездом закрыло, прости господи! А от того или нет, мне вдруг стали сны сниться
такие, что быть какому-то неожиданью,
и вот в грозу как раз гнездо неожиданно упало, а этот образок
и провещился, но только теперь на нем
уже никакого знаку нет, потому что весь вид сошел. Я просил попа: нельзя ли святой водой поновить?»
И донес
так, что явились какие-то неизвестные пиликаны Спиря
и Сёма,
и нельзя разузнать, про что Спиря спирит
и про что Сёма сёмает, а между тем теперь
уже повсеместно пометаются грамотки…
И потому я представляю это: как угодно попреблагорассмотрительствующемуся начальству.
— Ты всеобщий возмутитель
и наипервый злодiй: мы жили тихо,
и никого у нас, кроме конокрадов, не было; а ты сам пошел твердить про потрясователей,
и вот все у нас замутилось. А теперь
уже никто никому
и верить не хочет, что у нас нет тех, що троны колеблят.
Так подавай же их! Даю тебе неделю сроку,
и если не будет потрясователя — я тебя подам к увольнению!..
Но тут
уж я
так закричал, что вдруг передо мною взялись
и кони
и Теренька, но только Теренька исправда от зубной боли весь платком обвязан, но я ему говорю...
А он
такое уделал, что нельзя было
и понять иначе, как то, что он достал мгновенное помешательство или имел глубокий умысел, ибо он, как
уже сказано, ускакал на пристяжном, покинув тут
и свой кучерский армяк
и Христин платок, которым был закутан — очевидно, от мнимой зубной боли, а другому коренному коню он, негодяй, под копыта два гвоздя забил!
И даже это скорей буде
так для того, что в раю все сидят
и спiвают: «свят, свят, свят», а тут совсем пения нет, а тишнота,
и меня
уже как молонья в памяти все прожигает, что я был становой в Перегудах,
и вот я возлюбил почести, от коих напали на меня безумные мечты,
и начал я искать не сущих в моем стане потрясователей основ,
и начал я за кем-то гоняться
и чрез долгое время был в страшнейшей тревоге, а потом внезапно во что-то обращен, в якое-сь тишайшее существо,
и помещен в сем очаровательном месте,
и что перед глазами моими мигает — то мне непонятное, — ибо это какие-то непонятные мне малые существа, со стручок роста, вроде тех карликов, которых, бывало, в детстве во сне видишь,
и вот они между собою как бы борются
и трясут железными кольями, от блыщания коих меня замаячило,
и я вновь потерял сознание,
и потом опять себе вспомнил, когда кто-то откуда-то взошел
и тихо прошептал...
Я же
так от всех сих впечатлений устал, что
уже ничего не боялся
и думал: «Пусть
так и будет, ибо я злое делал
и злого заслужил».
И, сказав это, он вышел, а я всю ночь чувствовал, что я нахожусь с
такими наипрекраснейшими людьми, каких еще до сей поры не знал,
и думал, что мне этого счастья
уже довольно,
и пора мне их освободить от себя,
и надо
уже идти
и пострадать за те бетизы, которые наделал.