— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот что: нет тебе на отъезд моего благословения. Не пущу тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими
руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Господи… — заныл старик, раскидываясь по широкому дивану. — Господи, почто предал раба твоего в
руки злодеев? Разве грехи мои горше их грехов, владыко?
О горе! горе! горе нам! он здесь был — // Раввин принес мне доказательства… я верю, // Что он — мой сын! — я спас… он спас меня… // И он погибнуть должен… не спастись // Ему вторично от
руки злодеев… // Ноэми! горе! горе для тебя! // Фернандо — брат твой! // Испанец — брат твой! // Он гибнет; он родился, чтоб погибнуть // Для нас! — он христианин!.. он твой брат!
Неточные совпадения
Злодей! вяжите
руки мне, // Ведите в суд меня!» // Чтоб хуже не случилося, // Отец связал сердечного, // Приставил караул.
Милон.
Злодеи! Идучи сюда, вижу множество людей, которые, подхватя ее под
руки, несмотря на сопротивление и крик, сводят уже с крыльца к карете.
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о
злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из
рук гнусного Швабрина.
Логика старого
злодея мне показалась довольно убедительною. Мороз пробежал по всему моему телу при мысли, в чьих
руках я находился. Пугачев заметил мое смущение. «Ась, ваше благородие? — сказал он мне подмигивая. — Фельдмаршал мой, кажется, говорит дело. Как ты думаешь?»
— Как не стыдно! — воскликнула она, держа его
руку. — Приехал и — глаз не кажет,
злодей!