Неточные совпадения
— Вот, слухи между ними
пошли, что «енарал с Питеру» приедет им «волю заправскую читать»… Полковник вынужден вчера эстафетой потребовать войско, а они, уж Бог знает как и откуда, прослышали о войске и думают, что это войско и придет к ним с настоящею волею, — ну, и ждут вот,
да еще и соседних мутят, и соседи тоже поприходили.
— Ай-ай-ай, Лев Александрович! Как же ж это вы так легкомысленно относитесь к этому! «Пускай едет»! А как не уедет? А как
пойдет в толпу
да станет бунтовать,
да как если — борони Боже — на дом нахлынут? От подобных господчиков я всего ожидаю!.. Нет-с, пока не пришло войско, мы в блокаде, доложу я вам, и я не дам лишнего шанса неприятелю!.. Выпустить его невозможно.
Но пока он сам одевался и обчищался,
да пока одевался и
шел к генералу, в сопровождении жандарма, полковник Пшецыньский, с неизменным револьвером в кармане, — впечатление внезапного испуга успело уже пройти, и адъютант встретил в сенях Пшецыньского, как подобает независимому адъютанту, сознающему важность и власть своего генерала.
— Ну, пошто вы, ваши благородия, озорничаете!.. Эка сколько мужиков-то задаром пристрелили! — со спокойной укоризной обратился к крыльцу из толпы один высокий, ражий, но значительно седоватый мужик. — Ребята! подбери наших-то! свои ведь! — указал он окружающим на убитых. —
Да бабы-то пущай бы прочь, а то зашибуть неравно… Пошли-те вы!..
Словом сказать — «
пошла писать губерния!». Треск и грохот, езда и движение поднялись по городу такие, что могло бы показаться, будто все эти господа новый год справляют вместо января
да в апреле.
Другую партию составляли, в некотором роде, плебеи: два-три молодых средней руки помещика, кое-кто из учителей гимназии, кое-кто из офицеров
да чиновников, и эта партия оваций не готовила, но чутко выжидала, когда первая партия начнет их, чтобы заявить свой противовес, как вдруг генерал с его адъютантом неожиданно был вызван телеграммой в Петербург, и по Славнобубенску
пошли слухи, что на место его едет кто-то новый, дабы всетщательнейше расследовать дело крестьянских волнений и вообще общественного настроения целого края.
Насчет стипендии дело
пошло зажимисто и разыгралось более как-то в молчанку, потому что
идет оно скорее по части именитого купечества
да на счет откупщика и головы градского; а вот мысль об адресе признана весьма не дурною, и тем паче, что адрес — дело вполне современное и для кармана не убыточное.
— Я
посылал туда адъютанта,
да и кроме того, мне донесли о всех почти, кто там находился, — продолжал Пшецыньский. — Только не знаю, как лучше сделать теперь: донести ли сейчас или как-нибудь помягче стушевать это происшествие?
— Все, чтó пригодно, то останется, а о тех, которые будут забраны, и в семьях, и в обществе
пойдут толки, сожаления, сетования
да ропот…
И пока, надо благодарить Бога, отлично
шло дело: восемнадцать мальчиков
да одиннадцать девочек обучаются — итого, двадцать девять человек-с!
И
пошел, и
пошел все дальше
да дальше…
— Ха-ха-ха!..
Да я и не
пошел бы. Нашли дурака!.. И то уж и в секунданты-то так только, по дружбе. Ну, а кто же у вас секундантом-то будет?
«Нет, надо будет взять другие меры!.. Непременно другие меры!» — советовал он самому себе. Но какие именно будут эти предполагаемые меры, старик не определял, и даже будто избегал такого определения: он только как бы утешал и баюкал себя тем, что меры непременно должны быть другими. «Хорошо бы всех этих господ тово… в шею! — показал он выразительным жестом, — чтобы и духом их тут не пахло! тогда будет отлично… тогда все как нельзя лучше
пойдет!.. Да-да, непременно другие меры»…
Спешным шагом, и почти что рысцой направился он в Кривой переулок, где жила Лидинька Затц. Но в Кривом переулке все было глухо и тихо, и у одного только подъездика полицмейстерской Дульцинеи обычным образом стояла лихая пара подполковника Гнута,
да полицейский хожалый, завернувшись в тулуп, калякал о чем-то с кучером. Майор поспешно прошел мимо их, стараясь спрятать в воротник свое лицо, чтобы не видели его, словно бы, казалось ему, они могли и знать, и догадываться, куда он
идет и кого отыскивает.
«Куда ж теперь?» — спросил он себя мысленно. И стало ему вдруг страшно, жутко и холодно… Замерещилось, будто он, он сам жестоко обидел, оскорбил свое родное дитя, и оно, бедное, безумное, с горя
пошло да в Волгу кинулось… утопилось… умерло… плывет теперь где-нибудь… или к берегу прибило волной его мертвое тело…
«Что ж, чертить или нет?..» «Или пан, или пропал!.. Все равно теперь!» Он торопливо, но внимательно огляделся во все стороны: кажется, никто не обращает на него особенного внимания. Встав со скамейки и приняв равнодушно-рассеянный вид, нервно-дрожащею рукою резко начертил он на песке крест и, посвистывая
да поглядывая вверх на ветки и прутья, с независимым видом и как ни в чем не бывало,
пошел себе вдоль по дорожке.
«Ведь не может же быть, чтобы мистификация!
Да и с какой же стати?» — рассуждал он сам с собою. — «Какой же дурак, ради одной шутки, станет
посылать такие деньги? А если кто-нибудь и решился оказать мне помощь, так тот, конечно, не стал бы шутить и издеваться надо мною. Это было бы несообразно».
—
Да полноте вам, почтеннейший, вилять-то!.. Ведь мы отлично понимаем друг друга! Не бойтесь, один другого не проведет! Скажите напрямик: я, мол, не желаю, чтобы это было напечатано! Тогда у нас и разговор
пойдет настоящий, значит, по-Божьи!..
«А ну, как напечатает! — волновался он в нерешимости. — Ведь скандал-то какой! Скандалище!.. А тут Анна… а тут срам, позор…
да и следствие, пожалуй!.. Вернуть его нешто? Уж куда ни
шла тысяча! Дам ему!»
— А мне угодно сказать тебе, что ты дура! Как есть дура-баба несуразая! Ведь пойми, голова, что я тебе за этот самый твой пашквиль не то что тысячу, а десяти, пятнадцати тысяч не пожалел бы!..
Да чего тут пятнадцать! И все бы двадцать пять отдал! И за тем не постоял бы, кабы дело вкрутую
пошло! Вот лопни глаза мои, чтоб и с места с этого не сойти, когда лгу… А потому что как есть ты дура, не умел пользоваться, так будет с тебя и двух с половиною сотенек. Вот ты и упустил всю фортуну свою! Упусти-ил!
А ныне
пошла все вера искаженная ляшецами
да щепотниками.
— Хм… злы-то, оно, может, и злы,
да ведь кто же волю-то дал? Ведь царь дал? А солдаты чьи? Все царские же? Так как же ж царь
пошлет солдат бить крестьян за свою же волю? Это ты, малый, невесть что городишь! Тут, верно, что-нибудь
да не так!..
— Нет, не все! Уж про поляка ты мне лучше и не говори. Поляка, брат, я знаю, потому в этой самой их Польше мы три года стояли. Первое дело — лядащий человек, а второе дело, что на всю-то их Польшу комар на хвосте мозгу принес,
да и тот-то бабы расхватали! Это слово не мимо
идет!
— Ишь, какой прыткой!.. На сук!.. За что же это на сук?.. Душа-то ведь тоже хрещеная!.. За эти дела и кнутьем на площади порют
да в каторгу
шлют. Нет, это ты, брат, дуришь!..
Да ну, ладно! Читай дале!..
—
Да я что ж… я ничево… я так только… Известно, супротив царя не
пойдешь, — опешил мужик и смущенно примолкнул.
— Нет, ты погоди! — выступил вперед солдатик. — Нешто волю царскую так объявляют? Волю царскую по церквам, под колоколами читают, а не в кабаках! Царское слово через начальство
да через священство
идет; а ты что за человек? По какому ты праву? а?
— Понятие условное-с. Одни понимают его так, другие иначе.
Да вот вам, для наглядного сравнения: мать Агафоклея потеряла жениха,
пошла в монастырь, всю жизнь осталась верна его памяти, все имение раздала нищим и на старости лет имеет полное право сказать о себе: «я честная женщина»; ну, и наша общая знакомка Лидинька Затц тоже ведь с полным убеждением и совсем искренно говорит: «я честная женщина».
— Рецепт не особенно сложен, — возразил Хвалынцев, — и был бы очень даже хорош, если бы сердце не
шло часто наперекор рассудку, вот, как у меня, например, рассудок говорит: поезжай в Петербург, тебе, брат, давно пора, а сердце, быть может, просит здесь остаться. Что вы с ним поделаете! Ну и позвольте спросить вас, что бы вы сделали, если бы, выйдя замуж
да вдруг… ведь всяко бывает! — глубоко полюбили бы другого?
— «Лишать права
посылать из среды своей избранных депутатов для заявления студентских нужд —
да кто же будет объясняться?
Русский народ издавна отличался долготерпением. Били нас татары — мы молчали просто, били цари — молчали и кланялись, теперь бьют немцы — мы молчим и уважаем их… Прогресс!..
Да в самом деле, что нам за охота заваривать серьезную кашу? Мы ведь широкие натуры, готовые на грязные полицейские скандальчики под пьяную руку. Это только там, где-то на Западе, есть такие души, которых ведет на подвиги одно пустое слово — la gloire [
Слава (фр.).].
— О, помилуйте! до того ли им теперь! — перебил студент. — В университете
идет дело поважней моего личного самолюбия.
Да и едва ли шутка: мы, надо сознаться, слишком скоры на самые решительные приговоры.
—
Да, иногда, — согласился бравый поручик, — но отнюдь не в гражданской службе. В военной иное дело. Чем больше будет у нас развитых, образованных офицеров, тем успешнее
пойдет пропаганда: солдаты, во-первых, не
пойдут тогда против крестьян, когда те подымутся всею землею; во-вторых, образованные офицеры не помешают освободиться и Польше. Разовьете вы как следует пропаганду между офицерами — вы облегчите революцию и вызовете ее гораздо скорее. Образованный офицер не
пойдет против поляков.
Коли победим — честь нам и
слава, а нет — история тоже не забудет нас,
да и собственное сознание останется, что погибли по крайней мере не бесславно, а за честное дело, за братскую свободу.
—
Да ведь вы же уедете отсюда!.. Будь я свободен, — это другое дело! я повсюду
пошел бы за вами, я делал бы все, чего бы вы ни потребовали!.. Но приковать себя к службе, к полку…
— Ах, Боже мой, опять!..
Да когда же я, наконец, поеду!.. Ведь нужно, ведь это необходимо! Ведь это подло же, наконец, не ехать! — горько и мучительно
посылал себе Константин Семенович укоры, ложась в постель, и вслед за тем баюкал себя твердым решением: «Ну, уж завтра баста! Завтра утром непременно поеду!»
— Служить! — удивилась она. —
Да прежде же курс ведь кончить надо! Куда же вы без диплома служить
пойдете? И что за идея!
— Никаких тут шуток нету! Я вам говорю самым серьезным образом! — вступился он за себя в несколько амбициозном тоне; —
да и что же тут невероятного, что человек
пошел служить?
— Господа,
да кто же
пойдет наконец? — спросила храбрая Лидинька Затц, впрочем не двигаясь с места.
— Полояров!
Да что же это наконец такое! — пристает к нему то тот, то другой. — Опять воды ни капли нету!.. Ардальон Михайлыч,
да что ж это, ей-Богу! Просто руки от холода коченеют. Что это вы не распорядитесь!
Пошли бы приказали, чтоб он, каналья, хоть дров-то притащил. Ведь так жить невозможно!
—
Да,
да!.. дело вообще не дурно
идет! — говорил он. — То, что пан ведет в салонах, Свитка проводит в коммунах! я — и там, и сям, а больше в казармах, то есть так себе, исподволь, в батарейной школе, потому тут большая осторожность нужна.
— Чего там не легко! Что ж она,
пойдет тебя разыскивать, преследовать через полицию, что ли? Погорюет две недели, и по доброте, общей всему Евину роду, постарается утешить кого-нибудь в одиночестве, и сама вместе с тем утешится, ну, и только!.. А пятьдесят тысяч, мой друг, это легко вымолвить, но не легко добыть. Пятьдесят тысяч по улицам не валяются! Ведь это — шутка сказать! — это триста семьдесят пять тысяч польских злотых!.. Ух!..
да это дух захватывает!
—
Да! вот всегда такова-то правда людская на свете! — печально и горько вздыхал он. — Ты душу за них отдать готов, ты на крест, на плаху
идешь, а они над тобой издеваются, они в тебя каменьями и грязью швыряют… Люди, люди!.. братьями вы называетесь!.. Что ж, рвите меня по-братски! бейте меня, плюйте, терзайте!..
— Ну меньше нет. Пожалуйте сдачи, а то и на извозчика не будет, — сказал он, кладя на стол бумажку. — А может, хотите еще попытать счастья? — заманчиво подмигнул ей пан грабя. — Вишь, вам все
идет «любишь
да любишь!» Какая, право, счастливая! И в жизни везет, и в картах везет, и в любви везет! Так что же, угодно еще немножко?
Сначала игра
шла с переменным счастьем. Бейгуш играл сдержанно и осторожно; зато Сусанна увлекалась без меры и ставила все крупные куши. Каждый маленький успех придавал ей решимость и смелость дальнейшего риска, а каждая крупная неудача колола под сердце, волновала, будила новый азарт и желание отыграться скорее, сразу, с одной карты! В ее игре не было ни малейшей сдержанности, ни малейшего благоразумия, так что пан грабя только улыбался
да головой покачивал, глядя на азартные выходки ретивой партнерки.