Неточные совпадения
Дядя
мой, полковник Егор Ильич Ростанев, выйдя в отставку, переселился в перешедшее к нему по наследству село Степанчиково и зажил в нем так, как будто всю жизнь свою был коренным,
не выезжавшим из своих владений помещиком.
Признаюсь, я с некоторою торжественностью возвещаю об этом новом лице. Оно, бесспорно, одно из главнейших лиц
моего рассказа. Насколько оно имеет право на внимание читателя — объяснять
не стану: такой вопрос приличнее и возможнее разрешить самому читателю.
Дочь генеральши от первого брака, тетушка
моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках и проживавшая постоянно в генеральском доме, — одна из любимейших жертв генерала и необходимая ему во все время его десятилетнего безножия для беспрерывных услуг, умевшая одна угодить ему своею простоватою и безответною кротостью, — подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушку под головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и три раза дернуть их, чуть
не пенясь от злости.
В детстве
моем, когда я осиротел и остался один на свете, дядя заменил мне собою отца, воспитывал меня на свой счет и, словом, сделал для меня то, что
не всегда сделает и родной отец.
Впрочем, на все
мои расспросы: уж
не влюблен ли дядя в самом деле, рассказчик
не мог или
не хотел дать мне точного ответа, да и вообще рассказывал скупо, нехотя и заметно уклонялся от подобных объяснений.
Я решился ехать в Степанчиково, желая
не только вразумить и утешить дядю, но даже спасти его по возможности, то есть выгнать Фому, расстроить ненавистную свадьбу с перезрелой девой и, наконец, — так как, по
моему окончательному решению, любовь дяди была только придирчивой выдумкой Фомы Фомича, — осчастливить несчастную, но, конечно, интересную девушку предложением руки
моей и проч. и проч.
— Это что, ученый-то человек? Батюшка
мой, да там вас ждут
не дождутся! — вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. — Ведь я теперь сам от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудинга встал: с Фомой усидеть
не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот эдаким от полу помню… Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас…
Вы
не глядите на меня, что я такой крикса и вот сейчас на человека
моего закричал.
Чуть что
не по нем — вскочит, завизжит: «Обижают, дескать, меня, бедность
мою обижают, уважения
не питают ко мне!» Без Фомы к столу
не смей сесть, а сам
не выходит: «Меня, дескать, обидели; я убогий странник, я и черного хлебца поем».
— К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я постоянный человек, выдержу? В том-то и горе
мое, что я тряпка, а
не человек! Недели
не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам
не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка, горе
мое! За грехи мне Господь этого Фомку в наказание послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой руки…
Но последних слов уже
не было слышно. Коляска, принятая дружно четверкою сильных коней, исчезла в облаках пыли. Подали и
мой тарантас; я сел в него, и мы тотчас же проехали городишко. «Конечно, этот господин привирает, — подумал я, — он слишком сердит и
не может быть беспристрастным. Но опять-таки все, что он говорил о дяде, очень замечательно. Вот уж два голоса согласны в том, что дядя любит эту девицу… Гм! Женюсь я иль нет?» В этот раз я крепко задумался.
— Это что в руках у тебя? А! французские слова русскими буквами — ухитрился! Такому болвану, дураку набитому, в руки даетесь —
не стыдно ли, Гаврила? — вскричал я, в один миг забыв все великодушные
мои предположения о Фоме Фомиче, за которые мне еще так недавно досталось от господина Бахчеева.
— Сокол ты
мой! да я
не могу на глаза показаться,
не смею. Я уж и его стал бояться. Вот здесь и сижу, горе мычу, да за клумбы сигаю, когда он приходить изволит.
— И
не думал; в голове
не было! А ты от кого слышал? Раз как-то с языка сорвалось, вот и пошло гулять
мое слово. И отчего им Фома так
не мил? Вот подожди, Сергей, я тебя познакомлю, — прибавил он, робко взглянув на меня, как будто уже предчувствуя и во мне врага Фоме Фомичу. — Это, брат, такой человек…
Только, знаешь, друг
мой,
не говори там в гостиной, что я с мужиками здесь объяснялся.
— После, после,
мой друг, после! все это объяснится. Да какой же ты стал молодец! Милый ты
мой! А как же я тебя ждал! Хотел излить, так сказать… ты ученый, ты один у меня… ты и Коровкин. Надобно заметить тебе, что на тебя здесь все сердятся. Смотри же, будь осторожнее,
не оплошай!
— Что ж делать, друг
мой! ведь я его
не защищаю. Действительно он, может быть, человек с недостатками, и даже теперь, в эту самую минуту… Ах, брат Сережа, как это все меня беспокоит! И как бы это все могло уладиться, как бы мы все могли быть довольны и счастливы!.. Но, впрочем, кто ж без недостатков? Ведь
не золотые ж и мы?
— Друг
мой, и
не спрашивай! после, после! все это после объяснится! Я, может быть, и во многом виноват, но я хотел поступить как честный человек, и… и… и ты на ней женишься! Ты женишься, если только есть в тебе хоть капля благородства! — прибавил он, весь покраснев от какого-то внезапного чувства, восторженно и крепко сжимая
мою руку. — Но довольно, ни слова больше! Все сам скоро узнаешь. От тебя же будет зависеть… Главное, чтоб ты теперь там понравился, произвел впечатление. Главное,
не сконфузься.
— Вот видишь, друг
мой, я тебе все расскажу: во-первых, я
не женюсь.
Я одевался поспешно, занятый тревожными
моими сомнениями, так что и
не заметил сначала прислуживавшего мне слугу.
— Здравствуй, здравствуй, братец, — отвечал страдавший за меня дядя, — ведь мы уж здоровались. Да
не конфузься, пожалуйста, — прибавил он шепотом, — это, брат, со всеми случается, да еще как! Бывало, хоть провалиться в ту ж пору!.. Ну, а теперь, маменька, позвольте вам рекомендовать: вот наш молодой человек; он немного сконфузился, но вы его верно полюбите. Племянник
мой, Сергей Александрович, — добавил он, обращаясь ко всем вообще.
Но все ее эксцентричности, к удивлению
моему, как будто
не обращали на себя ничьего внимания, точно наперед все в этом условились.
Я оглядывал всех с крайним недоумением; но, к удивлению
моему, все были очень серьезны и смотрели так, как будто ничего
не случилось особенного.
Я откровенно признаюсь — к чему скрывать? — продолжал я, обращаясь с заискивающей улыбкой к мадам Обноскиной, — что до сих пор совсем почти
не знал дамского общества, и теперь, когда мне случилось так неудачно войти, мне показалось, что
моя поза среди комнаты была очень смешна и отзывалась несколько тюфяком, —
не правда ли?
Во все это время братец
мой, Мизинчиков, сидел поодаль, молча, и даже
не улыбнулся, когда все засмеялись.
Но я и без того смотрел в сторону: в эту минуту я встретил взгляд гувернантки, и мне показалось, что в этом взгляде на меня был какой-то упрек, что-то даже презрительное; румянец негодования ярко запылал на ее бледных щеках. Я понял ее взгляд и догадался, что малодушным и гадким желанием
моим сделать дядю смешным, чтоб хоть немного снять смешного с себя, я
не очень выиграл в расположении этой девицы.
Не могу выразить, как мне стало стыдно!
— Мне очень жаль, что я
не могу… извините… Я уже сказал, что очень редко был в обществе, и совершенно
не знаю генерала Половицына; даже
не слыхивал, — отвечал я с нетерпением, внезапно сменив
мою любезность на чрезвычайно досадливое и раздраженное состояние духа.
— Что, душка? Ax, боже
мой, я ведь все прерываю вас, Анфиса Петровна, — спохватился дядя,
не поняв восклицания Сашеньки. — Извините, ради Христа!
Помните, я еще закрылась вуалью, но
не утерпела, высунулась из коляски и закричала ему: «Бесстыдник!», а потом бросила на дорогу
мой букет…
«Ну, чудаки! их как будто нарочно собирали сюда!» — подумал я про себя,
не понимая еще хорошенько всего, что происходило перед
моими глазами,
не подозревая и того, что и сам я, кажется, только увеличил коллекцию этих чудаков, явясь между ними.
Раздался смех. Понятно было, что старик играл роль какого-то добровольного шута. Приход его развеселил общество. Многие и
не поняли его сарказмов, а он почти всех обошел. Одна гувернантка, которую он, к удивлению
моему, назвал просто Настей, краснела и хмурилась. Я было отдернул руку: того только, кажется, и ждал старикашка.
— То-то, батюшка! Коли я шут, так и другой кто-нибудь тут! А вы меня уважайте: я еще
не такой подлец, как вы думаете. Оно, впрочем, пожалуй, и шут. Я — раб,
моя жена — рабыня, к тому же, польсти, польсти! вот оно что: все-таки что-нибудь выиграешь, хоть ребятишкам на молочишко. Сахару, сахару-то побольше во все подсыпайте, так оно и здоровее будет. Это я вам, батюшка, по секрету говорю; может, и вам понадобится. Фортуна заела, благодетель, оттого я и шут.
Ответ мне понравился. Я быстро подошел к Ежевикину и крепко пожал ему руку. По правде, мне хотелось хоть чем-нибудь протестовать против всеобщего мнения, показав открыто старику
мое сочувствие. А может быть, кто знает! может быть, мне хотелось поднять себя в мнении Настасьи Евграфовны. Но из движения
моего ровно ничего
не вышло путного.
— Я
не убью маменьку, Анфиса Петровна; но вот грудь
моя — разите! — продолжал дядя, разгоряченный до последней степени, что бывает иногда с людьми слабохарактерными, когда их выведут из последнего терпения, хотя вся горячка их походит на огонь от зажженной соломы. — Я хочу сказать, Анфиса Петровна, что я никого
не оскорблю. Я и начну с того, что Фома Фомич благороднейший, честнейший человек и, вдобавок, человек высших качеств, но… но он был несправедлив ко мне в этом случае.
Вот видишь, вот с чего началась вся история: неделю назад — да, именно
не больше недели, — проезжает через наш город бывший начальник
мой, генерал Русапетов, с супругою и свояченицею.
— Какой Сережа? вздор!
не хочу ничего слышать; вон! Это Коровкин. Я уверена, что это Коровкин. Меня предчувствие
не обманывает. Он приехал Фому Фомича выживать; его и выписали для этого.
Мое сердце предчувствует… Вон, негодяй!
Камень был пущен прямо в
мой огород. И, однако ж,
не было сомнения, что Фома Фомич,
не обращавший на меня никакого внимания, завел весь этот разговор о литературе единственно для меня, чтоб ослепить, уничтожить, раздавить с первого шага петербургского ученого, умника. Я, по крайней мере,
не сомневался в этом.
— Ничего, ничего, Фома, я
не сержусь. Я знаю, что ты, как друг, меня останавливаешь, как родной, как брат. Это я сам позволил тебе, даже просил об этом! Это дельно, дельно! Это для
моей же пользы! Благодарю и воспользуюсь!
Теперь же, когда я увидел все сам, на деле, изумлению
моему не было предела.
Пожалуй, еще подумают, что я льщу вам
моим молчанием; а я
не хочу, чтоб какой-нибудь молокосос мог принять меня за вашего прихлебателя!
— Нет, Фома Фомич, — с достоинством отвечал Гаврила, —
не грубиянство слова
мои, и
не след мне, холопу, перед тобой, природным господином, грубиянить.
Отец
мой Пугачева-изверга помнит, а деда
моего вместе с барином, Матвеем Никитичем, — дай бог им царство небесное — Пугач на одной осине повесил, за что родитель
мой от покойного барина, Афанасья Матвеича,
не в пример другим был почтен: камардином служил и дворецким свою жизнь скончал.
Книжку сочинять сядешь, я докучного обязан к тебе
не допускать, для того — это настоящая должность
моя выходит.
— В кандалы его, в кандалы! — кричала генеральша. — Сейчас же его в город и в солдаты отдай, Егорушка!
Не то
не будет тебе
моего благословения. Сейчас же на него колодку набей и в солдаты отдай.
— Ох, ради бога,
не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того тяжело это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами, чтоб узнать что-нибудь… Ах, какая досада! так он-таки вам написал! Вот этого-то я пуще всего боялась! Боже
мой, какой это человек! А вы и поверили и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
Она
не скрывала своей досады. Положение
мое было непривлекательно.
— А разве вы
не видите, что делает для меня
мой отец!
— Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и все это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж никого
не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер, — и покажу! И вот нарочно послал за тобой, чтоб ты помог мне им показать… Сердце
мое разбито, Сережа… но я должен, я обязан поступить со всею строгостью. Справедливость неумолима!
— Друг
мой! — продолжал дядя с глубоким чувством. — Они требуют от меня невозможного! Ты будешь судить меня; ты теперь станешь между ним и мною, как беспристрастный судья. Ты
не знаешь, ты
не знаешь, чего они от меня требовали, и, наконец, формально потребовали, все высказали! Но это противно человеколюбию, благородству, чести… Я все расскажу тебе, но сперва…
— Ты, впрочем,
не рви тетрадку, — сказал он наконец Гавриле. — Подожди и сам будь здесь: ты, может быть, еще понадобишься. Друг
мой! — прибавил он, обращаясь ко мне, — я, кажется, уж слишком сейчас закричал. Всякое дело надо делать с достоинством, с мужеством, но без криков, без обид. Именно так. Знаешь что, Сережа:
не лучше ли будет, если б ты ушел отсюда? Тебе все равно. Я тебе потом все сам расскажу — а? как ты думаешь? Сделай это для меня, пожалуйста.