Неточные совпадения
Я начинаю, то
есть я хотел бы
начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года, то
есть ровно с того дня, когда
я в первый раз встретил…
Я хоть и
начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлю слова два о том, кто
я, где
был до того, а стало
быть, и что могло
быть у
меня в голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября, чтоб
было понятнее читателю, а может
быть, и
мне самому.
Положим, что
я употребил прием легкомысленный, но
я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения
была так же серьезна, как
была и с
начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, —
есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это
было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Куда!
я даже
был рад; приехав ненавидеть,
я даже чувствовал, что
начинаю любить ее.
Одно мгновение у
меня была мысль броситься и
начать его тузить кулаками. Это
был невысокого роста, рыжеватый и весноватый… да, впрочем, черт бы взял его наружность!
—
Я сам знаю, что
я, может
быть, сброд всех самолюбий и больше ничего, —
начал я, — но не прошу прощения.
Вообще же настоящий приступ к делу у
меня был отложен, еще с самого
начала, в Москве, до тех пор пока
я буду совершенно свободен;
я слишком понимал, что
мне надо
было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Особенно счастлив
я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом,
начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала
меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Щеки ее
были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно
начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не
было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который
меня привлек к ней с самого первого дня.
— Смотри ты! — погрозила она
мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а
было предостережением в чем-то другом: «Не вздумал ли уж
начинать?»
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало
быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить.
Начинай, мой милый, твою новую историю, то
есть я так только говорю: новую; не беспокойся,
я знаю конец ее.
— Друг мой,
я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от
меня же, а стало
быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право,
было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда
начинали.
Я, конечно, ломался, но
я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не
было и в моей голове, да еще с самого
начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
Я знал, что Васин долго
был сиротой под его
началом, но что давно уже вышел из-под его влияния, что и цели и интересы их различны и что живут они совсем розно во всех отношениях.
Я был у ней доселе всего лишь один раз, в
начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.
Был всего второй час в
начале, когда
я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его дома. Увидав
меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
Это видимое прямодушие его и готовность ко всему хорошему
я, правда, еще не знал, как принять окончательно, но
начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же
мне было не верить?
Хоть
я и знаю язык, и даже порядочно, но в большом обществе как-то все еще боюсь
начинать; да и выговор у
меня, должно
быть, далеко не парижский.
Читатель,
я начинаю теперь историю моего стыда и позора, и ничто в жизни не может для
меня быть постыднее этих воспоминаний!
— Ну вот, распилить можно
было, —
начал я хмуриться;
мне ужасно стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием.
Я понимал, что и он рад
был хозяину, потому что тоже стыдился со
мной,
я видел это;
мне, помню,
было даже это как бы трогательно от него.
— Тут
есть, кроме
меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, и уже старик, но тот ужасный прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчас
начнет его сбивать и противоречить. И до того довел, что тот у него как раб прислуживает и угождает ему, только чтоб тот слушал.
По-видимому, что-то в этом роде
было и в это утро, но
я не застал
начала.
—
Я к тому нахохлился, —
начал я с дрожью в голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко
мне и даже к Версилову,
я… Конечно, Версилов, может
быть,
начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах, может
быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулся
было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и
начал рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости.
—
Я, князь, —
начал было я…
— Послушайте, батюшка, —
начал я еще из дверей, — что значит, во-первых, эта записка?
Я не допускаю переписки между
мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо у князя:
я был к вашим услугам.
Я на прошлой неделе заговорила
было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и
начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для
меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если те сунутся «не в свое дело»…
—
Я, мама, виноват… —
начал было я.
Я, разумеется, все рассказал ему, все с самого
начала, и рассказывал, может
быть, около часу.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть
я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало;
я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у
меня даже не выговаривались слова, и
я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении
я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и
был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На
меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Прогнать служанку
было невозможно, и все время, пока Фекла накладывала дров и раздувала огонь,
я все ходил большими шагами по моей маленькой комнате, не
начиная разговора и даже стараясь не глядеть на Лизу.
Он с самого
начала был к тебе недоверчив, и ты не мог его всего видеть, а со
мной еще с Луги…
— Нет, это — не мечта. Он
был у
меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти давно в ходу и еще
будут пущены в ход, но, кажется, где-то уж
начали попадаться. Конечно,
я в стороне, но «ведь, однако же, вы тогда изволили дать это письмецо-с», — вот что
мне сказал Стебельков.
Я не застал
начала их объяснения; оба
были очень оживлены, да и как не
быть.
Я уже предупредил вас с самого
начала, что весь вопрос относительно этой дамы, то
есть о письме вашем, собственно, к генеральше Ахмаковой долженствует, при нашем теперешнем объяснении,
быть устранен окончательно; вы же все возвращаетесь.
Я думаю,
был первый час в
начале, когда
я очутился на улице.
«Чем доказать, что
я — не вор? Разве это теперь возможно? Уехать в Америку? Ну что ж этим докажешь? Версилов первый поверит, что
я украл! „Идея“? Какая „идея“? Что теперь „идея“? Через пятьдесят лет, через сто лет
я буду идти, и всегда найдется человек, который скажет, указывая на
меня: „Вот это — вор“. Он
начал с того „свою идею“, что украл деньги с рулетки…»
Читатель помнит, впрочем, что
я уже не раз восклицал: «О, если б можно
было переменить прежнее и
начать совершенно вновь!» Не мог бы
я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем другим человеком.
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела
было поскорее уйти, потому что тоже страх как не любила размазывать чувства и на этот счет
была вся в
меня, то
есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется, не хотела бы
начинать со
мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно
было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.
Кухарка с самого
начала объявила суду, что хочет штраф деньгами, «а то барыню как посадят, кому ж
я готовить-то
буду?» На вопросы судьи Татьяна Павловна отвечала с великим высокомерием, не удостоивая даже оправдываться; напротив, заключила словами: «Прибила и еще прибью», за что немедленно
была оштрафована за дерзкие ответы суду тремя рублями.
И она поцеловала ее, не знаю за что, но именно так надо
было сделать; так что
я чуть не бросился сам целовать Татьяну Павловну. Именно не давить надо
было Лизу укором, а встретить радостью и поздравлением новое прекрасное чувство, которое несомненно должно
было в ней зародиться. Но, вместо всех этих чувств,
я вдруг встал и
начал, твердо отчеканивая слова...
Я просто понял, что выздороветь надо во что бы ни стало и как можно скорее, чтобы как можно скорее
начать действовать, а потому решился жить гигиенически и слушаясь доктора (кто бы он ни
был), а бурные намерения, с чрезвычайным благоразумием (плод широкости), отложил до дня выхода, то
есть до выздоровления.
Я должен
был обойтись вежливо для своей же выгоды; но хотя
мне слишком необходимо
было кое-что узнать (и
я знал, что узнаю), но все же
было противно
начать расспросы.
— Вы ко
мне присылали Настасью Егоровну, —
начал я прямо, несколько тяготясь таким уж слишком эффектным участием, хотя оно
мне было приятно.
—
Мне кажется, Андрей Петрович… —
начал было я.
— Скверно очень-с, — прошептал на этот раз уже с разозленным видом рябой. Между тем Ламберт возвратился почти совсем бледный и что-то, оживленно жестикулируя,
начал шептать рябому. Тот между тем приказал лакею поскорей подавать кофе; он слушал брезгливо; ему, видимо, хотелось поскорее уйти. И однако, вся история
была простым лишь школьничеством. Тришатов с чашкою кофе перешел с своего места ко
мне и сел со
мною рядом.
— Сам знаешь — чем. Ты без
меня как духгак и наверно
будешь глуп, а
я бы тебе дал тридцать тысяч, и мы бы взяли пополам, и ты сам знаешь — как. Ну кто ты такой, посмотри: у тебя ничего нет — ни имени, ни фамилии, а тут сразу куш; а имея такие деньги, можешь знаешь как
начать карьеру!
Я просто удивился на такой прием.
Я решительно предполагал, что он
будет хитрить, а он со
мной так прямо, так по-мальчишнически прямо
начал.
Я решился слушать его из широкости и… из ужасного любопытства.
— Нет, не смеюсь, — проговорил
я проникнутым голосом, — вовсе не смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого века, и
будьте уверены, что
я начинаю вас понимать. Но более всего
я рад тому, что вы так себя уважаете.
Я спешу вам заявить это. Никогда
я не ожидал от вас этого!
О,
я слишком знал и тогда, что
я всегда
начинал любить твою маму, чуть только мы с ней разлучались, и всегда вдруг холодел к ней, когда опять с ней сходились; но тут
было не то, тогда
было не то.