Неточные совпадения
— Да… как
же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого все лицо тотчас
же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это
того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад
тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за
то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня
же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне
сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег
же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
В последнем отношении с ним приключилось даже несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, даже и при
самых забавных анекдотах; к
тому же и везло ему, даже в картах, а он играл по чрезвычайно большой и даже с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее.
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое
то, что вам здесь и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы
сами на линии посетителя, иначе гость, и с меня спросится… Да вы что
же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он, еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Я посетителя такого, как вы, без секретаря доложить не могу, а к
тому же и
сами, особливо давеча, заказали их не тревожить ни для кого, пока там полковник, а Гаврила Ардалионыч без доклада идет.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если вы в
самом деле такой, каким кажетесь,
то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас
же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим,
то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?
Когда Тоцкий так любезно обратился к нему за дружеским советом насчет одной из его дочерей,
то тут
же,
самым благороднейшим образом, сделал полнейшие и откровенные признания.
— С
тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас
же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
Вот тут-то, бывало, и зовет все куда-то, и мне все казалось, что если пойти все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за
ту самую, где небо с землей встречается,
то там вся и разгадка, и тотчас
же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне все мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь…
— Значит, коль находят, что это не женское дело, так
тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так
же, конечно, думаете?
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас
же забыв о всем остальном, —
тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
Мне казалось, что я всё буду там, но я увидал наконец, что Шнейдеру нельзя
же было содержать меня, а тут подвернулось дело до
того, кажется, важное, что Шнейдер
сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
По одной стороне коридора находились
те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме
того, по
той же стороне коридора, в
самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих, в которой помещался
сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне
сам,
того я и
сама не хочу разузнавать мимо него. Я к
тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что
же это значит?
То есть я хотела бы знать, в какой мере…
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению
самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в
то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
— Браво, папаша! — восторженно вскричал Коля, — великолепно! Я бы непременно, непременно
то же бы
самое сделал!
— Да меня для
того только и держат, и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в
самом деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю
же это. Ну можно ли меня, такого Фердыщенка, с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле остается одно толкование: для
того и сажают, что это и вообразить невозможно.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет,
тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо
же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача
самая простая,
самый дурной поступок из всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если
же кто позабудет,
то я тотчас берусь напомнить!
— Да уж одно
то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе
же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что
самый скверный поступок твой и без
того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
Что
же касается мужчин,
то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо
сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
Варвара Ардалионовна в
ту же зиму вышла замуж за Птицына; все их знавшие прямо приписали этот брак
тому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим занятиям и не только перестал содержать семейство, но даже
сам начал нуждаться в помощи и почти что в уходе за ним.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней
тому назад говорил. И кого
же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого
же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за
то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
И верите ли: каждое утро он нам здесь эту
же речь пересказывает, точь-в-точь, как там ее говорил; пятый раз сегодня; вот пред
самым вашим приходом читал, до
того понравилось.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем
же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем
же самом как об апельсинной корке помышляет, не более,
то есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
— Что
же не доканчиваешь, — прибавил
тот, осклабившись, — а хочешь, скажу, что ты вот в эту
самую минуту про себя рассуждаешь: «Ну, как
же ей теперь за ним быть? Как ее к
тому допустить?» Известно, что думаешь…
Ведь он и в
самом деле чувствует себя сегодня в особенно болезненном настроении, почти в
том же, какое бывало с ним прежде при начале припадков его прежней болезни.
Ведь это
самое бывало
же, ведь он
сам же успевал сказать себе в
ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни.
Это было судорожное желание его, и отчего
же он так раздавлен и поражен теперь
тем, что их в
самом деле сейчас увидел?
В
то же время, когда он порывисто двинулся с места, после мгновенной остановки, он находился в
самом начале ворот, у
самого входа под ворота с улицы.
Коля тотчас
же хотел было рассердиться за слово «не выживешь», но отложил до другого раза, и если бы только
самое слово не было уж слишком обидно,
то, пожалуй, и совсем извинил бы его: до
того понравилось ему волнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя.
— А поместья объехать?
Сами советовали; а я и за границу к
тому же хочу…
Между
тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери,
тем не менее в свое время умершим, остался совершенно при одних своих средствах и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной из отдаленных губерний;
сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и
тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
Да неужели
же, князь, вы почитаете нас до такой уже степени дураками, что мы и
сами не понимаем, до какой степени наше дело не юридическое, и что если разбирать юридически,
то мы и одного целкового с вас не имеем права потребовать по закону?
Что
же касается до некоторых неточностей, так сказать, гипербол,
то согласитесь и в
том, что прежде всего инициатива важна, прежде всего цель и намерение; важен благодетельный пример, а уже потом будем разбирать частные случаи, и, наконец, тут слог, тут, так сказать, юмористическая задача, и, наконец, — все так пишут, согласитесь
сами!
— В этом вы правы, признаюсь, но это было невольно, и я тотчас
же сказал себе тогда
же, что мои личные чувства не должны иметь влияния на дело, потому что если я
сам себя признаю уже обязанным удовлетворить требования господина Бурдовского, во имя чувств моих к Павлищеву,
то должен удовлетворить в каком бы
то ни было случае,
то есть, уважал бы или не уважал бы я господина Бурдовского.
Я ведь хотел
же до господина Бурдовского эти десять тысяч на школу употребить, в память Павлищева, но ведь теперь это всё равно будет, что на школу, что господину Бурдовскому, потому что господин Бурдовский, если и не «сын Павлищева»,
то ведь почти как «сын Павлищева»: потому что ведь его
самого так злобно обманули; он
сам искренно считал себя сыном Павлищева!
Кроме уж
того, что он «обидел» Бурдовского, так гласно предположив и в нем
ту же болезнь, от которой
сам лечился в Швейцарии, — кроме
того, предложение десяти тысяч, вместо школы, было сделано, по его мнению, грубо и неосторожно, как подаяние, и именно
тем, что при людях вслух было высказано.
Если
же так,
то, разумеется, всё это дело падает и
само собою прекращается.
— Единственно из благородства, — громко и звонко заговорил вдруг подскочивший Келлер, обращаясь прямо к Лизавете Прокофьевне, — единственно из благородства, сударыня, и чтобы не выдать скомпрометированного приятеля, я давеча утаил о поправках, несмотря на
то что он
же нас с лестницы спустить предлагал, как
сами изволили слышать.
Он говорил одно, но так, как будто бы этими
самыми словами хотел сказать совсем другое. Говорил с оттенком насмешки и в
то же время волновался несоразмерно, мнительно оглядывался, видимо путался и терялся на каждом слове, так что всё это, вместе с его чахоточным видом и с странным, сверкающим и как будто исступленным взглядом, невольно продолжало привлекать к нему внимание.
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я только хотел заметить, что от этого дело может прямо перескочить на право силы,
то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился
же Прудон на праве силы. В американскую войну многие
самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в
том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а стало быть, право силы за белыми…
— Говорите
же наконец, Иван Федорович, что теперь делать! — раздражительно крикнула Лизавета Прокофьевна, — сделайте одолжение, прервите ваше величавое молчание! Если вы не решите,
то было бы вам известно, что я здесь
сама ночевать остаюсь; довольно вы меня под вашим самовластьем тиранили!
Что
же касается до букв Н. Ф. Б.,
то, на его взгляд, тут была одна только невинная шалость,
самая даже детская шалость, так что и задумываться об этом сколько-нибудь было бы совестно и даже в одном отношении почти бесчестно.
— Это-то, кажется, было; ветреник! Но, впрочем, если было,
то уж очень давно, еще прежде,
то есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким был знаком. Теперь
же быть ничего не могло в этом роде, на ты они не могли быть никогда!
Сами знаете, что и ее всё здесь не было; нигде не было. Многие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.
Кроме
того, если это всё так и в
самом деле важно,
то, стало быть, у ней какая-то ужасная цель, какая
же цель?
Но этот «шаг» был не из
тех, которые обдумываются, а из
тех, которые именно не обдумываются, а на которые просто решаются: ему ужасно вдруг захотелось оставить всё это здесь, а
самому уехать назад, откуда приехал, куда-нибудь подальше, в глушь, уехать сейчас
же и даже ни с кем не простившись.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в
тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с
тем, чтоб этими
же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь
сами же вы клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а не одну денежную; что
же касается до денег,
то ведь они вам на кутеж нужны, так ли?
Самое же капитальное известие в
том, что Лизавета Прокофьевна, безо всякого шуму, позвала к себе Варвару Ардалионовну, сидевшую у девиц, и раз навсегда выгнала ее из дому,
самым учтивейшим, впрочем, образом, — «от
самой Вари слышал».