Неточные совпадения
Князь встал, поспешно снял
с себя плащ и
остался в довольно приличном и ловко сшитом, хотя и поношенном уже пиджаке. По жилету шла стальная цепочка. На цепочке оказались женевские серебряные часы.
— Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек
осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
Да тут именно чрез ум надо бы
с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить
с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь его
остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что
остается всего только несколько часов…
Правда, характер весьма часто не слушался и не подчинялся решениям благоразумия; Лизавета Прокофьевна становилась
с каждым годом всё капризнее и нетерпеливее, стала даже какая-то чудачка, но так как под рукой все-таки
оставался весьма покорный и приученный муж, то излишнее и накопившееся изливалось обыкновенно на его голову, а затем гармония в семействе восстановлялась опять, и всё шло как не надо лучше.
На третий день по прибытии его в город явился к нему из его деревеньки его староста, верхом,
с обожженною щекой и обгоревшею бородой, и возвестил ему, что «вотчина сгорела», вчера, в самый полдень, причем «изволили сгореть и супруга, а деточки целы
остались».
— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества
с вашей стороны.
С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны
останетесь. Этак можно прожить.
Вошли вдруг Ганя и Птицын; Нина Александровна тотчас замолчала. Князь
остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился,
с досадой взял со стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший в другом конце комнаты.
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде,
с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда
с тобой,
останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
С этого же срока и предался он слишком уже без удержу некоторым своим слабостям; но ловкая и приятная манера
оставалась в нем и доселе.
Настасья Филипповна была тоже очень поражена и поступком Гани, и ответом князя. Обыкновенно бледное и задумчивое лицо ее, так всё время не гармонировавшее
с давешним как бы напускным ее смехом, было очевидно взволновано теперь новым чувством; и, однако, все-таки ей как будто не хотелось его выказывать, и насмешка словно усиливалась
остаться в лице ее.
Ганечка вышел гораздо развязнее, чем вошел, и в хорошем расположении духа. Князь минут
с десять
оставался неподвижен и думал.
— Да меня для того только и держат, и пускают сюда, — воскликнул раз Фердыщенко, — чтоб я именно говорил в этом духе. Ну возможно ли в самом деле такого, как я, принимать? Ведь я понимаю же это. Ну можно ли меня, такого Фердыщенка,
с таким утонченным джентльменом, как Афанасий Иванович, рядом посадить? Поневоле
остается одно толкование: для того и сажают, что это и вообразить невозможно.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее
оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, и полную правду угадал, предположив, что его
с того и начали принимать, что он
с первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя,
с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
— Мне
остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность,
с которою она… со мной поступила, — проговорил наконец дрожащим голосом и
с кривившимися губами бледный Ганя, — это, конечно, так тому и следовало… Но… князь… Князь в этом деле…
Вы завтра же в прачки бы пошли, а не
остались бы
с Рогожиным.
Толпа расступилась пред ними на две половины, и он
остался глаз на глаз
с Настасьей Филипповной, в трех шагах от нее расстояния.
На другой или на третий день после переезда Епанчиных,
с утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших
с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление
осталось неприятное. К тому же князь и без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
Сама хозяйка дома ответила ему, что Настасья Филипповна еще
с утра уехала в Павловск к Дарье Алексеевне «и даже может произойти-с, что
останутся там и несколько дней».
— Нет, это о другом толкователе, о другом-с, и тот помер, а я за него
остался, — вне себя от радости проговорил Лебедев.
Тот обещал прийти скоро; тем временем Варя разговорилась
с девицами и
осталась.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами:
оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную
с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
Между тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери, тем не менее в свое время умершим,
остался совершенно при одних своих средствах и
с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной из отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца была их принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь,
оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить
с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома,
с чрезвычайным даже удовольствием-с…
— Если можете, господин Бурдовский, — тихо и сладко остановил его Гаврила Ардалионович, — то
останьтесь еще минут хоть на пять. По этому делу обнаруживается еще несколько чрезвычайно важных фактов, особенно для вас, во всяком случае, весьма любопытных. По мнению моему, вам нельзя не познакомиться
с ними, и самим вам, может быть, приятнее станет, если дело будет совершенно разъяснено…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть,
остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг
с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Я, может быть, впрочем, не знаю… потому что сбиваюсь, но во всяком случае, кто, кроме вас, мог
остаться… по просьбе мальчика (ну да, мальчика, я опять сознаюсь) провести
с ним вечер и принять… во всем участие и…
с тем… что на другой день стыдно… (я, впрочем, согласен, что не так выражаюсь), я все это чрезвычайно хвалю и глубоко уважаю, хотя уже по лицу одному его превосходительства, вашего супруга, видно, как всё это для него неприятно…
И если жена моя здесь
осталась, — продолжал он, раздражаясь почти
с каждым словом всё более и более, — то скорее, сударь, от удивления и от понятного всем современного любопытства посмотреть странных молодых людей.
— Сейчас двенадцать часов, мы едем. Едет он
с нами или
остается у вас? — раздражительно и сердито обратился Докторенко к князю.
От Веры Лебедевой князь узнал, что Келлер прикочевал к ним еще со вчерашнего дня и, по всем признакам, долго от них не отстанет, потому что нашел компанию и дружески сошелся
с генералом Иволгиным; впрочем, он объявил, что
остается у них единственно, чтоб укомплектовать свое образование.
— Послушайте, князь, я
остался здесь со вчерашнего вечера, во-первых, из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу (у Лебедева до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому
остался, что хотел, так сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем самым способствовать собственному развитию;
с этою мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь слезами.
Скоро к маменьке и к барышням подошли кое-кто из знакомых молодых людей; двое или трое
остались разговаривать; все были приятели
с Евгением Павловичем.
Оставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом, быстро перешел через улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи, развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё время разговора
с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света...
Лебедев, чуть не доведший некоторых из слушателей до настоящего негодования (надо заметить, что бутылки всё время не переставали откупориваться), неожиданным заключением своей речи насчет закусочки примирил
с собой тотчас же всех противников. Сам он называл такое заключение «ловким, адвокатским оборотом дела». Веселый смех поднялся опять, гости оживились; все встали из-за стола, чтобы расправить члены и пройтись по террасе. Только Келлер
остался недоволен речью Лебедева и был в чрезвычайном волнении.
Я
остался, но
с таким видом, который каждую секунду показывал, что ужасно боюсь их стеснить (так и следовало).
Он упал наконец в самом деле без чувств. Его унесли в кабинет князя, и Лебедев, совсем отрезвившийся, послал немедленно за доктором, а сам вместе
с дочерью, сыном, Бурдовским и генералом
остался у постели больного. Когда вынесли бесчувственного Ипполита, Келлер стал среди комнаты и провозгласил во всеуслышание, разделяя и отчеканивая каждое слово, в решительном вдохновении...
—
Остаются, стало быть, трое-с, и во-первых, господин Келлер, человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, то есть насчет кармана-с; в остальном же
с наклонностями, так сказать, более древнерыцарскими, чем либеральными. Он заночевал сначала здесь, в комнате больного, и уже ночью лишь перебрался к нам, под предлогом, что на голом полу жестко спать.
Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!» Тут он бросился мне в объятия, всё среди улицы-с, прослезился, дрожит и так крепко прижал меня к груди, что я едва даже откашлялся: «Ты, говорит, единственный друг, который
остался мне в несчастиях моих!» Чувствительный человек-с!
Тем не менее все-таки пред нами
остается вопрос: что делать романисту
с людьми ординарными, совершенно «обыкновенными», и как выставить их перед читателем, чтобы сделать их хоть сколько-нибудь интересными?
Но хоть дело было и кончено, а князь
остался озабочен чуть ли не более прежнего. Он
с нетерпением ждал завтрашнего свидания
с генералом.
— Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая, не обижает сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из одной только дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику; но если просвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотят показать, что тяготятся связью, то человеку благородному
остается лишь отвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.
— Без сомнения, это должно было его поразить и доказало ему, что не все выехали и что
остались и дворяне
с детьми.
Все они стали смотреть ежа; на вопросы их Коля объяснил, что еж не его, а что он идет теперь вместе
с товарищем, другим гимназистом, Костей Лебедевым, который
остался на улице и стыдится войти, потому что несет топор; что и ежа, и топор они купили сейчас у встречного мужика.
Бесспорно, для него составляло уже верх блаженства одно то, что он опять будет беспрепятственно приходить к Аглае, что ему позволят
с нею говорить,
с нею сидеть,
с нею гулять, и, кто знает, может быть, этим одним он
остался бы доволен на всю свою жизнь!
Случай же, каким образом попалось к нему теперь письмо,
остался решительно необъясненным; вернее всего надо было предположить, что он как-нибудь похитил его у Веры… тихонько украл и отнес
с каким-то намерением к Лизавете Прокофьевне.
Мы знаем, что у Епанчиных, пока они
оставались в Павловске, его не принимали, в свидании
с Аглаей Ивановной ему постоянно отказывали; что он уходил, ни слова не говоря, а на другой же день шел к ним опять, как бы совершенно позабыв о вчерашнем отказе, и, разумеется, получал новый отказ.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека
с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева;
с тем он и
остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите;
с тем и явился».
Он был в чрезвычайной претензии на Колю за то, что тот почти не ходил к нему,
оставаясь сперва
с умиравшим отцом, а потом
с овдовевшею матерью.