Неточные совпадения
Алеша запомнил в тот миг и
лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по тому, сколько мог он припомнить.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце
свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу
свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на
лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
— Видите ли, мы к этому старцу по
своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего
лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских
лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со
своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного
лица захочет понять
свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
И она вдруг, не выдержав, закрыла
лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо,
своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда же она стала целовать его руку, то вдруг прижала ее к глазам
своим и заплакала...
— Э, да у нас и гор-то нету! — воскликнул отец Иосиф и, обращаясь к старцу, продолжал: — Они отвечают, между прочим, на следующие «основные и существенные» положения
своего противника, духовного
лица, заметьте себе.
Дмитрий Федорович, двадцативосьмилетний молодой человек, среднего роста и приятного
лица, казался, однако же, гораздо старее
своих лет.
Впрочем, некоторая болезненность его
лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со
своим отцом из-за спорных денег.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного
лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в Бога, ни в бессмертие
свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича, разговор со старцем как-то всех поразили
своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все на минуту было примолкли, а в
лице Алеши выразился почти испуг.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких
лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии
своем, столь известном, никому из них не простит?
Она задыхалась. Она, может быть, гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы выразить
свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много было молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью погордиться, это она почувствовала сама.
Лицо ее как-то вдруг омрачилось, выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил все это, и в сердце его шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.
— Завтра, в Москву! — перекосилось вдруг все
лицо Катерины Ивановны, — но… но Боже мой, как это счастливо! — вскричала она в один миг совсем изменившимся голосом и в один миг прогнав
свои слезы, так что и следа не осталось.
— Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват! — повторял неутешный Алеша в порыве мучительного стыда за
свою выходку и даже закрывая руками
лицо от стыда.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее
лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с
лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
— Доложите пославшим вас, что мочалка чести
своей не продает-с! — вскричал он, простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился бежать; но он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний уже раз обернулся, на этот раз без искривленного смеха в
лице, а напротив, все оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал он...
Чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет
лицо свое — пропала любовь.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий
своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все
лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
— Э, черт! — вскинулся вдруг Иван Федорович с перекосившимся от злобы
лицом. — Что ты все об
своей жизни трусишь! Все эти угрозы брата Дмитрия только азартные слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет, да не тебя!
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца
своего, бросается на одр
свой и плачет; утирает потом
лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании
своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в
лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то
своя особая тайна.
Все тогда встали с мест
своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился
лицом ниц к земле, распростер
свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу.
Подойдя вплоть, отец Паисий увидел, что он, закрыв обеими ладонями
лицо, хотя и безгласно, но горько плачет, сотрясаясь всем телом
своим от рыданий.
Алеша взглянул было на него, открыв
свое распухшее от слез, как у малого ребенка,
лицо, но тотчас же, ни слова не вымолвив, отвернулся и снова закрылся обеими ладонями.
— Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! — неистово прокричал он, воздевая к солнцу руки, и, пав
лицом ниц на землю, зарыдал в голос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез
своих и распростирая по земле руки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.
Важно и молча поклонился он гостю, указал ему на кресло подле дивана, а сам медленно, опираясь на руку сына и болезненно кряхтя, стал усаживаться напротив Мити на диван, так что тот, видя болезненные усилия его, немедленно почувствовал в сердце
своем раскаяние и деликатный стыд за
свое теперешнее ничтожество пред столь важным им обеспокоенным
лицом.
Он помнил, что выхватил из кармана
свой белый новый платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к голове старика, бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и с
лица.
Дорогой, когда бежал, он, должно быть, дотрагивался ими до
своего лба, вытирая с
лица пот, так что и на лбу, и на правой щеке остались красные пятна размазанной крови.
Он схватил его за локоть и поставил к зеркалу. Митя, увидав
свое запачканное кровью
лицо, вздрогнул и гневно нахмурился.
Этот Трифон Борисыч был плотный и здоровый мужик, среднего роста, с несколько толстоватым
лицом, виду строгого и непримиримого, с мокринскими мужиками особенно, но имевший дар быстро изменять
лицо свое на самое подобострастное выражение, когда чуял взять выгоду.
Иногда в выражении
лица его мелькало что-то неподвижное и упрямое: он глядел на вас, слушал, а сам как будто упорно мечтал о чем-то
своем.
Она упала на
свое кресло и закрыла
лицо ладонями. В эту минуту вдруг раздался в соседней комнате слева хор собравшихся наконец мокринских девок — залихватская плясовая песня.
Дорогой сюда они успели кое в чем сговориться и условиться насчет предстоящего дела и теперь, за столом, востренький ум Николая Парфеновича схватывал на лету и понимал всякое указание, всякое движение в
лице своего старшего сотоварища, с полуслова, со взгляда, с подмига глазком.
Его попросили выйти опять в «ту комнату». Митя вышел хмурый от злобы и стараясь ни на кого не глядеть. В чужом платье он чувствовал себя совсем опозоренным, даже пред этими мужиками и Трифоном Борисовичем,
лицо которого вдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло. «На ряженого заглянуть приходил», — подумал Митя. Он уселся на
своем прежнем стуле. Мерещилось ему что-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в
своем уме.
Мы вас все здесь, если только осмелюсь выразиться от
лица всех, все мы готовы признать вас за благородного в основе
своей молодого человека, но увы! увлеченного некоторыми страстями в степени несколько излишней…
Между другими торговками, торговавшими на
своих лотках рядом с Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым
лицом. Он был в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
Но голос его пресекся, развязности не хватило,
лицо как-то вдруг передернулось, и что-то задрожало около его губ. Илюша болезненно ему улыбался, все еще не в силах сказать слова. Коля вдруг поднял руку и провел для чего-то
своею ладонью по волосам Илюши.
И она с силой почти выпихнула Алешу в двери. Тот смотрел с горестным недоумением, как вдруг почувствовал в
своей правой руке письмо, маленькое письмецо, твердо сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновенно прочел адрес: Ивану Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел на Лизу.
Лицо ее сделалось почти грозно.
— Ни единой минуты не верил, что ты убийца, — вдруг вырвалось дрожащим голосом из груди Алеши, и он поднял правую руку вверх, как бы призывая Бога в свидетели
своих слов. Блаженство озарило мгновенно все
лицо Мити.
Иван Федорович вскочил и изо всей силы ударил его кулаком в плечо, так что тот откачнулся к стене. В один миг все
лицо его облилось слезами, и, проговорив: «Стыдно, сударь, слабого человека бить!», он вдруг закрыл глаза
своим бумажным с синими клеточками и совершенно засморканным носовым платком и погрузился в тихий слезный плач. Прошло с минуту.
Смердяков отнял от глаз
свою тряпочку. Всякая черточка его сморщенного
лица выражала только что перенесенную обиду.
Прокурор же показался мне, да и не мне, а всем, очень уж как-то бледным, почти с зеленым
лицом, почему-то как бы внезапно похудевшим в одну, может быть, ночь, потому что я всего только третьего дня видел его совсем еще в
своем виде.
За обиду
свою Митей, ударившим его тогда по
лицу и сбившим его с ног, он заметил, что не сердится и давно простил.
То же самое, впрочем, бывало, когда он говорил по-немецки, и при этом всегда махал рукой пред
лицом своим, как бы ища ухватить потерянное словечко, и уж никто не мог бы принудить его продолжать начатую речь, прежде чем он не отыщет пропавшего слова.
Судебный пристав взял бумагу, которую она протягивала председателю, а она, упав на
свой стул и закрыв
лицо, начала конвульсивно и беззвучно рыдать, вся сотрясаясь и подавляя малейший стон в боязни, что ее вышлют из залы.
Мнений
своих он не скрывал, даже напротив, совсем напротив, что и дает мне смелость говорить теперь о нем несколько откровенно, конечно не как о частном
лице, а лишь как о члене семьи Карамазовых.
Затем младший брат подсудимого нам объявляет давеча сам, что фактов в подтверждение
своей мысли о виновности Смердякова не имеет никаких, ни малейших, а заключает так лишь со слов самого подсудимого и „по выражению его
лица“ — да, это колоссальное доказательство было дважды произнесено давеча его братом.
Это минуты, когда все инстинкты самосохранения восстают в нем разом и он, спасая себя, глядит на вас пронизывающим взглядом, вопрошающим и страдающим, ловит и изучает вас, ваше
лицо, ваши мысли, ждет, с которого боку вы ударите, и создает мгновенно в сотрясающемся уме
своем тысячи планов, но все-таки боится говорить, боится проговориться!
Он был видимо раздражен поведением залы, но «очистить» залу, как угрожал недавно, решительно не посмел: аплодировали и махали платками оратору даже сзади сидевшие на особых стульях сановные
лица, старички со звездами на фраках, так что, когда угомонился шум, председатель удовольствовался лишь прежним строжайшим обещанием «очистить» залу, а торжествующий и взволнованный Фетюкович стал опять продолжать
свою речь.